engelsfedern

       Тарталья ласково улыбается, оставляя осторожный поцелуй на виске возлюбленной. Кэйа мирно спит у него под боком, жмётся сонным котёнком, чуть ёрзает и успокаивается, позволяя ему вылезти из кровати, не тревожа девушку. Он внимательно осматривает постель, ища белые перья, что могли бы из крыльев его выпасть во время сна, но, не обнаружив таковых, подбивает под неё одеяло и исчезает из комнаты.        Капли холодной воды помогают проснуться. Полноценно раскрыв глаза, он позволяет себе на пару мгновений раскрыть белоснежные крылья, не тронутые никаким злом. Он отводит взгляд от зеркала, чтобы не ослепнуть от резкой вспышки, но после, осторожно проводит по нимбу, и, делая пару вдохов, прячет свои признаки принадлежности к ангелам. Хоть он и знает, что Кэйа не охотница и не демон, знает, что сердце её в руках у него лежит и она ни разу не показала того, что жалеет о своём решении, но всё же, пока в том нет необходимости, он останется в её глазах врачом-педиатром, светлым и порядочным человеком, которого она безумно любит, и пока не оставит, пока не придёт её срок. Чайльду страшно, страшно думать о том самом сроке, окончание которого ознаменует гибель девушки. Он не знает, будет ли она жить до седых волос или ей остались считанные часы, дни, недели… Он грустно улыбается, слыша осторожные шаги по направлению к ванной, и выключает воду, оборачиваясь.        Стоящая перед ним сонная девушка, для которой он является ангелом-хранителем, очаровательно улыбается, крепко обнимая его. Чуть трётся щекой об его плечо, и отстраняется, выпуская из объятий. Она помнит: ему нельзя опаздывать, как и ей. — Давно проснулся? — негромко спросит она и, услышав отрицательный ответ, кивнёт, передавая тому свежее полотенце.        Кэйа скроется за дверью в душ, давая Аяксу ещё пару минут на раздумия. И, глянув на прикрытую дверь, он поймёт, что боится. Боится потерять свою подопечную, что так крепко сжимает руку его, что ластится, подобно замерзшему котёнку к тёплым рукам, что, добровольно сердце из своей груди вынув, без задней мысли вручила то в руки ему.        Слишком много трудностей он преодолел, чтобы видеть её словно на ладони, чтобы умело гнать из её головы все чёрные мысли, чтобы знать, что чужая душа упокоится на небе, там, где они сумеют встретиться вновь…        Из мыслей его вытаскивает чужой голос и шуршание в холодильнике. Она мягко улыбается, словно ожидая его ответа. Ему хочется признаться, что он прослушал её щебетание, но она потом заглядывает снова в холодильную камеру и говорит, чтобы он позабыл её вопрос. Тарталья кивает, чуть прищуривая глаза от аккуратного поцелуя в лоб.        Кэйа невозможная, ершистая, совершенно непокладистая, но это вызывает у него лишь спокойствие, это значит, что она живая, значит, что чувствует, а это самое главное для людей, таких странных, глупых и хрупких.        До того, как его вышвырнули на землю, говоря что его подопечной будет молодая девушка в силу того, что оберегавший её ранее пал от рук демонов и ныне будет предан забвению, он испугался. Забвение — самый серьёзный метод, применяемый небесами. Забвение — это смерть для ангела, это не отречение, не лишение крыльев или нимба, не ссылка на землю, без возможности вернуться на небо. Тарталья вздыхает, не понимая почему так происходит, не знает почему именно с ней. Но всё-таки…        Кэйа шуршит на кухне, не обращая внимания на его тихие шаги, а после осторожно ставит две тарелки на стол и садится за стол, внимательно смотря на него. Она так ласкова с ним, тихо смеётся, протягивая ему руку. И Аякс накрывает её ладонь, проводя пальцем по костяшкам.        Они прощаются после трапезы, вымытой посуды и мук девушки с глажкой халата. На все предложения помочь она тихо бурчала о том, что свой лабораторный халат она уж точно в состоянии погладить сама. Он лишь пожимал плечами, проверяя свой рюкзак на наличие всех ведомостей и прочих вещей, необходимых для работы в поликлинике.        Он целовал её в щеку перед уходом, прося быть осторожнее на работе и более не пятнать свои руки кислотой или щелочью. Они очень долго и мучительно заживают. Тарталья знает об этом из вуза, а Кэйа на личном опыте на проклятом производстве. И как бы сильно ему не хотелось уговорить её перевестись на более мягкое предприятие, он не делал этого. Небо сковывало руки. Когда девушка скроется из поля видимости из окна, в дверь осторожно постучатся и он вздрогнет. Самое время уходить и ему.

***

       Вернувшись домой, Тарталья вздохнёт, запирая дверь. Переоденется, а потом поставит вариться гречку. Он устало потрёт переносицу и вздрогнет. Звонок раздастся совсем тихо, словно его и не было. И стоит ему подойти, как раздастся тихий, осторожный стук и Тарталье станет очень страшно.        Так обозначить свой приход мог только один человек. И это не сулит ничего хорошего. Он глубоко вдыхает, пытаясь понять, что заставило его прийти к нему после выхода на свою службу.        Аякс отпирает дверь, впуская в дом высокого и худощавого человека. Чужие длинные рыжие волосы собраны в осторожный хвост, глаза, выцветшие, жёлто-красные, спокойны. Гость сделает пару осторожных шагов и ласково улыбнётся, заставляя ангела напрячься.        Он помнит, Дешрет сейчас педагог начальный школы. Ровно до того момента, как ему не выдадут новое тело. Тарталья тихо интересуется причиной чужого визита, предлагая тому пройти на кухню, и, услышав согласие, начал судорожно рыться в своей памяти, не понимая в каком месте он мог накосячить. — Что привело Вас ко мне? — негромко спросит Аякс, поставив две чашки и поймав на себе странный, спокойный взгляд, обычно не предвещающий ничего радостного. — У небесной канцелярии, — он всегда называл так небо, считая, что то обошлось с ним чересчур строго, но не противился и не оспаривал вынесенного решения. — Есть вопросы к твоей подчинённой. Ты не против, если я подожду её? Весь расспрос не займёт и десяти минут, обещаю…        Тарталью всегда изумляло равнодушие в чужом голосе. Он не скрывал своих эмоций, позволял видеть всё в своих глазах, но голос его всегда был ровным, не дрожал при зачитывании приговора, решения и прочего. А потому сочувствие его всегда походило на издёвку.        Причина виделась в безумно давнем лишении и крыльев, и нимба. И если первые были поражены демоном столь могущественным, что иного выхода, как избавиться от них, не было, и, по словам чужим, он чуть ли сам себе их и не отрезал, то история с нимбом одного из самых лучших наставников у всех вызывала вопросы. И никто, кроме верхушки и самого Дешрета, не знал о том, что к чему. — Я в чём-то провинился? — тихо интересуется он, пытаясь понять хоть что-нибудь из того, что именно происходит. — Вовсе нет, дитя, — излюбленное обращение наставника ко всем, кто когда-либо учился у него. — Ты молодец. Ты очень смелый, раз решился связать себя отношениями со смертными, тем более с той, за кем тебе приказали присматривать и оберегать, но тут история больше связанная… С твоим предшественником. Они там, на небе, все не в своём уме, раз решили разворошить инцидент с гибелью прежнего хранителя. Наверняка боятся потерять и тебя, и, будь уверен, они приложат все усилия для того, чтобы ты оставался таким же…        Аякс вздрогнет, немного не улавливая нити разговора. — Что ты имеешь ввиду под неизменным? — Таким же ярким и тёплым как солнце, желающим осветить каждый тёмный угол в этом безнадёжном мире, и, поверь, они будут долго-долго оберегать тебя от любой возможности подхватить себе что-то тёмное…        Взгляд Тартальи падает на чуть спавшие рукава собеседника. Дешрет был ходячим доказательством того, насколько разрушительны силы демонов. И пусть в спине его не осталось и хряща от крыльев, а нимб был отобран за неизвестные ему проступки, в глазах Чайльда он оставался всё тем же самым человечным ангелом в его окружении.        Замок щёлкнет и Аякс выйдет встречать возлюбленную, не замечая печального взора собеседника в спину. Дешрет лишь покачает головой, прекрасно осознавая, что именно произойдёт в скором времени. Щебет влюблённых пташек был умилительным, он чувствовал — сердце чужое действительно бьётся в руках Аякса, и понимал…        Совсем скоро небо повелит его распотрошить и ни за что не поднимать. Что-то на задворках сознания заставляло его нахмуриться в поисках угрозы, и, кажется, он осознал, что именно им не понравилось. Ангелы, когда они чистые, не тронутые проказой, целые, в большинстве своём не способны осознать самых первых, почти незаметных, как тики радиоактивных ионов, признаков демона.        Если предыдущий хранитель был убит, значит в ней была заинтересованность. Значит и сама она совсем непроста, пусть даже сама того не знает. И Дешрет осторожно выходит к ним, бегло рассматривая с головы до ног девушку. Он мягко улыбается ей и ласково напрашивается на разговор.        Кэйа беспокойно оглядывается на Аякса, а когда тот входит в комнату, она успокаивается. Тарталья смотрит, как мрачнеет взгляд наставника. А потом видит, как тот отстраняется, позволяя той скинуть с себя халат, пропитавшийся аммиаком. Взгляд Дешрета цепляется за небольшое пятно. — Откуда у вас эта отметина? — тихо спрашивает он, она с вопросом посмотрит на него. — Дайте мне зеркальце и подойдите к зеркалу…        Она прислушается, подходя, а потом задрожит, увидев в отражении очертания пятна, вздохнет, глядя на них. Дешрет покачает головой, благодаря ту за потраченное на него время, и позовёт на пару слов Аякса. Взгляд чужой окажется беспокойным и мрачным.        Кэйа вздрагивает, подходя к нему и прикрывая дверь комнаты. — В чём дело? — негромко говорит он, хватая наставника за руку. — Что происходит? — Небо скоро повелит тебе позабыть её. Пожалей Кэйю, разойдитесь прежде, чем тебе повелят позабыть эту девушку. Расстаньтесь как нормальные люди. Она будет помнить тебя и не простит тебе этого предательства.        И уйдёт, не говоря ничего более. Тарталья выключит газ и войдёт в комнату, крепко обнимая ошарашенную девушку. Он не в силах смотреть на её беспокойство, он боится. Дешрет обычно не ошибается, и его это пугает. Она смотрит беспокойно и обвивает шею чужую, падая в постель. Она слышала, но так хочет думать и верить в то, что ничего не произойдёт, что Аякс останется с ней до самых последних моментов.        Она мягко целует его в щеку, прижимает к себе, шепотом прося того остаться с нею. Прося не оставлять её, не выкидывать обратно в жизнь, в которой никто не любит её. И Аякс её слышит, оставляя осторожный поцелуй на уголке губ.        Она позволяется себя раздеть после, тут же прижимая того к своей груди. И Аякс словно слышит чужие мысли, мажет языком по соску, принимаясь посасывать тот. Кэйа зарывается в копну рыжих волос и прикрывает глаза, шумно задышав. Ей хорошо настолько, что она не способна думать о чём-то помимо чужих рук на своём теле.        Аякс не кусается, не оставляет засосов, и ей немного обидно, но на просьбы сделать ей больно, встречает осуждающий взгляд, заставляющий её постыдиться своего желания. Она улыбается, когда тот мягко и невесомо поглаживает её живот, бока, рёбра, и откидывает голову, изнывая от подобной нежности.        Она всхлипывает, чувствуя как тот проходится поцелуями по её животу, опускается, обводя клитор языком. Начинает вести по внешним губам, медленно пробираясь в чужое нутро. Она так тихо скулит от его действий, царапает его затылок, а после и вовсе убирает руку, прикрывая рот рукой. Она почти плачет, чувствуя как тот ведёт языком по стенкам, хнычет, как только тот отстраняется, принимаясь растягивать её.        Тарталья всегда до безумия осторожен и ласков с ней. Мягко и медленно вводит пальцы, щедро смазанные в слюне или лубриканте, терпеливо ждёт, когда она расслабится и начнёт нетерпеливо ёрзать, прежде чем добавлять следующий, а после, отвлекая ту на почти невесомые поцелуи под грудью, станет осторожно разводить их на манер ножниц, постепенно проталкивая те чуть глубже, пока не войдут до самого основания. Аякс примется двигать ими, вперёд-назад, снова и снова, чтобы быть совершенно точно уверенным в том, что он ни за что не причинит ей боли во время действа. Довольно урча, он то и дело заглядывает в разноцветные глаза девушки и улыбается, замечая чужое нетерпение. Она изнывает от его нежности и медлительности, но не торопит, знает, что будет чувствовать себя блаженно, а потому позволяет себе лишь иногда с вызовом заглянуть в глаза партнёра или положить руки на его щёки, чтобы притянуть к себе и оставить такой же нежный поцелуй на его губах.        Альберих знает — тот продолжит его, тщательно вылижет её рот, коснётся кончиком языка миндалин и, когда её глаза закатятся от нехватки воздуха, отстранится, ровно на несколько моментов, чтобы она могла глубоко вдохнуть, прежде чем он поцелует её снова, сплетет их языки вместе и добавит ещё один палец, чуть оттягивая нижнюю сторону стенки. Она встрепенётся в его руках, вдавит подушечки пальцев в виски и через несколько секунд успокоится, едва он отстранится от неё и вытащит пальцы.        Она сделает несколько разочарованных вздохов, заглядывая в неизменно яркие глаза Аякса, внимательно проследит за тем, как тот вновь опустится к её груди, уткнётся носом в ложбинку между ними, поведёт вверх, обведёт кончиком носа ключицы и мягко прикоснётся к её грудям, краем глаза замечая как твердеют её соски и сморщивается ореолы. Самое время дать ей то, чего она так хочет от него здесь и сейчас, и, напоследок лизнув один из сосков, он тянется к подушке, зная, что его возлюбленная постоянно запихивает контрацептивы туда, словно знает, что секс их будет спонтанным, а спонтанные последствия ей не нужны.        И расправляясь с упаковкой, он безумно ей благодарен, ведь… Едва ли его похвалят за наличие ребёнка от смертной девушки. Нет, ему не оторвут крыльев, не отнимут нимба, но всё-таки внимание обратят. И нет, им позволят вырастить этого ребёнка и даже наградят его отростками крыльев, давая ему возможность стать ангелом, но… Обычно из таких получаются лишь инквизиторы, те, кто приходит вершить забвение над ангелами, недуг которых настолько тяжёл, что для них это будет милостью. Забвение — милость, забвение — наказание. Наказание за самые тяжкие преступления, например над теми, кто не уберёг человека от самоубийства или собственноручно убил его. И всё же, Тарталье оно кажется милостью. Инквизиторы карают ангелов, инквизиторы карают людей, они вершат суд над демонами, и вместо белоснежных перьев — металл, а яркого нимба — чёрный литый обруч, впивающийся в кожу. Гадкое зрелище. Они — расходный материал, который никогда не поднимется в небо. Они смертны, им не припасено второго шанса. Тот умрёт, и все о нём позабудут. Такой ли участи он желает для своего дитя? Нет…        Кэйа прижимает его, стоит ему закончить с подготовкой, прячет лицо в плече, обнимая бёдра ангела ногами, а потом укладывает руку его себе на грудь, в спине выгибаясь от глубоких и неспешных толчков. Тарталья не спешит, оно и не нужно, они не животные, для которых это угодная небу действо, чтобы размножиться. Люди превратили её в форму греха. Почти самого невинного из возможных. Небо приняло это, перестав считать то отвратительным. И сейчас, нежно зацеловывая её плечи, неспешно набирая темп и заглядывая в довольное лицо партнёрши, он нежно улыбается ей, оставляя почти невесомые поцелуи на её лице. Он обожает Кэйю и совершенно точно не хочет убеждаться в правоте своего наставника. Она не заслуживает того, чтобы из его объятий её выбросили обратно в тёмный мир, не хочет, чтобы она снова становилась той самой почти сломанной девушкой, которую ему вручили на попечение около шести лет назад, не хочет обесценивать свои усилия, бить и терзать отданное ему сердце, но… Его заставят это сделать, если понадобится лишат воспоминаний о ней, и всё… Ни следа от его чувств не останется. Медленно приходит осознание, что он совсем скоро закончит всё это. Стенки девушки судорожно сжимают его, заставляя задушено простонать в унисон с возлюбленной. Альберих плачет, слюнявя плечи Тартальи, и вскрикивает, как только тот остановится, ласково разглядывая своё солнце.        Кэйа хватается за его руки, переплетает чужие пальцы и расслабляется, чувствуя себя идеально. Аякс мягко целует её в плечо и отстраняется, устраиваясь под боком у девушки. К чёрту ужин.

***

       Моракс выходит из тени, внимательно заглядывая в глаза Дешрета. Так долго он ждал его, желал поговорить с ним, но… Он столь старательно игнорирует его, так устало смотрит, словно он самый отвратительный человек, который только может быть.        Он помнит его с крыльями, помнит его снисхождение, надменную милость, когда он не добил его, ушёл, оставив истекать кровью, и пусть он сумел оторвать тому половину крыла, узреть как под его руками чернеют перья. И сейчас, когда они среди людей, смотрит в чужие потухшие глаза, и лишь после этого позволяет себе едко улыбнуться, пряча чужую руку в своих ладонях.        Дешрет не противится, позволяя демону прикоснуться губами к своей ладони. Небо уже давно про него забыло. Он даже не удивится, если тому будет наплевать, если он позволит тому к себе прикоснуться. Он ведь видит, как Моракс пытается подобраться к тому, что ни за что не должно оказаться в таких руках. — Ты всё такой же спокойный и надменный… — тихо говорит он, притягивая Аль-Ахмара поближе. — Пытаешься что-то доказать, то ли себе, то ли небу, но… Я всё ещё надеюсь на то, что ты примешь мой подарок…        Дешрет усмехается, не вырывая руки из хватки демона, прикрывает глаза, лишь бы того не видеть. Слишком много проблем принёс ему этот демон. Из-за него небо отвернулось, из-за него он лишился крыльев и остался здесь, на земле, тем, кого небо никогда не услышит. — Хранишь надменно молчание… Зря ты так со мною, Аль-Ахмар… — тихо говорит он, взяв ангела за подбородок, и перехватывает руки ангела, желающие отстранить его от себя. — Почему ты просто не хочешь принять то, что твоё место в аду, подле меня… — Я не приму этот подарок, Моракс. Я устал жить, и как только срок мой приблизится к концу, я сам наложу на себя руки, и все-все-все позабудут меня, я пойду на этот грех, без сожалений и страха перед забвением. И даже ты обо мне позабудешь, и тогда…        Моракс наклоняется, целуя собеседника в уголок губ, прерывая чужой монолог. Он заберёт его, заставит позабыть о том, что боль и забвение самые верные вещи в этом мире. Усадит у подножия своего трона и более не позволит небу терзать его. — Неужели ты не видишь, что небу плевать на тебя… Почему же ты продолжаешь служить ему, возишься с детьми, учишь пернатых опекать их, и вместо благодарности, тебе не перестают напоминать о твоей ошибке, что позволяет мне находить тебя раз за разом?        Дешрет касается пальцами своих ключиц, ежась от своих воспоминаний. Тогда, по чужой прихоти у него отобрали нимб, тогда его скинули на землю, шепча о том, что он всё ещё служит им, но более на небо не поднимется. И ему бы принять дар из рук демона, смириться с тем, что однажды Моракс овладеет им, что однажды утащит в адское пламя, заставит смотреть на мучения смертных, а после выгонит все мысли, заставляя думать лишь о своих руках. — Я не приму. И сердца ненавистной тебе Нахиды вкушать не стану. — тихо продолжит он, поднимая скучающий взгляд на часы, утро, совсем скоро невинный шум позволит ему расслабиться и погрузиться в куда более важные мысли.        Моракс хмурится, не разделяя чужой и безумной любви к детям. Он и не должен любить их, но чтобы настолько глубоко погружаться в их проблемы, чтобы любить их больше всего на свете, и бесконечно освещать часть их долгого и тернистого пути… Не каждый полноценный пернатый на это способен.        И всё-таки, он понимает, что все ошибались. Падшие не становятся инквизиторами в железных доспехах, они мирятся. Мирятся со своим мучительным и бесконечно долгим существованием среди людей и неблагодарной службой отвергнувшему их небу. Они продолжают выполнять их приказы, зная, что им будет всё равно, насколько тщательно те выполнены. И несмотря на это, Дешрет продолжает исправно вселять веру в чудо в хрупкие детские сердца, заставляет их верить в небо, неизменно оставаясь для них мягким и добросердечным человеком, что будет до конца своих дней слушать и слышать их.        Мораксу кажется это безумно глупым. Так преданно отдаваться отозванному признанию, словно это действительно кому-то нужно. Хочется встряхнуть его за плечи, раскрыть чужие глаза, заставить взглянуть в лицо жестокому небу, вот только… Дешрет прекрасно понимает, прекрасно видит его жуткий лик, но всё равно продолжает свою службу, надменно отказываясь от сердца и сил, которые сделают их равными там, в аду. И прежде чем двери школы распахнутся, прежде чем дети заполнят её, он позволит себе подобную слабость.        Он прикрывает глаза, крепко обнимая Дешрета со спины. Глубоко вдохнёт, понимая, что в нём не осталось ничего ангельского. Ему не больно прикасаться к Аль-Ахмару, он почти как человек, в котором от небесного посланника лишь желания и стремления, зато детей, с которыми он работает, приходится обходить стороной, словно тот им сердце своё отдал, прекрасно зная, что если мир жесток, то всегда должно быть место, в котором будет спокойно и хорошо. Рука идёт вверх по животу и останавливается на ключицах. Совсем давно, когда на этих местах и не пахло цивилизацией, он защитил от него смертного, ценой своего окончательного падение… И было всё это… Жалких три сотни лет назад… Жалких для него, демона, что не теряет своих сил и является полноценным представителем своей фракции, для падших же… Это тоскливое и бесконечно долгое жалкое существование, в ожидании инквизитора… Но те не сошли к нему, не оказали подобной милости… — Не противься, Дешрет, тебе терять уже нечего… Я оборвал твои крылья, лишил тебя нимба, уничтожил всех, кто был дорог твоему сердцу. Ты теперь не способен даже на чудо… Так не упрямься, позволь мне подарить тебе новую жизнь, лишённую рутиной с маленькими детьми и незрелыми ангелами. Разве ты не завидуешь им? Разве тебе не больно делиться с ними опытом, который ты получил огромной ценой? — шепчет демон, сжимая талию собеседника, игнорируя приближающееся время открытия. — Прошу, перестань тянуть время, я ведь могу дождаться, когда от твоей ангельской сути совсем ничего не останется, и тогда… Ты заплатишь за ожидание… — Если это будет быстрой погибелью, то я поблагодарю тебя за такую милость… — спокойно ответит тот, укладывая руки поверх чужих, совсем не больно, успокаивает, намекает на скорый конец. — Перестань прижиматься к моим ягодицам, Моракс. Мы в начальной школе, и с минуты на минуту сюда придут дети. Я понимаю, ты их не любишь, но не думаю, что желаешь совершить это на глазах огромного количества людей…        Он фыркает, отстраняясь от ангела. Бьёт точно в цель, зараза. Он не позволил бы увидеть то своим личным и самым талантливым воспитанникам, что уж говорить о кучке смертных, снующих туда и заглядывающих куда не нужно. Когда Дешрет развернётся, будет без пяти восемь. Чжун Ли оставит осторожный поцелуй в уголке чужих губ, а потом хитро прищурится. — Я зайду к тебе в конце дня, и ты от меня не отвертишься… — и уйдёт, провожаемый спокойным взглядом ангела.        Моракс знает, даже если он осквернит его, небо проигнорирует это, не пришлёт инквизитора за грехопадение, ведь… Прекрасно знает, ведь… Приказы неба ему приносят другие ангелы, а значит, связь их оборвана.        И всё-таки… Стоит признать, Аль-Ахмар, а именно так он обращается к нему, когда они наедине, прекрасный учитель. Тот самый, гиперболизированный людьми идеал, мотивирующий детей идти дальше без его помощи. Он не плачет на выпускных, но одаривает детей такой ласковой улыбкой, словно те самое дорогое, что есть в его жизни. А впрочем, Моракс знает, у воинственного и храброго ангела в прошлом, того, кто громил его собратьев, наставников, кто одолевает его воспитанников, даже будучи бескрылым, будучи тусклой тенью прежнего себя, действительно больше ничего нет. Даже сердца. Он ведь собственноручно уничтожил его. И улыбаясь, он понимает, ломать в ангеле больше нечего, это та самая смиренная грань, признание своего бессилия и отказ принимать шанс на новую жизнь, а ведь… Он давно мог бы согласиться, принять его объятия и больше не желать себе смерти, но…        Аль-Ахмар принял правила игры человеческого мира. Стал проводником для самых уязвимых его обитателей, бездумно отдавая тем всю свою душу, лишь бы разобрали поскорее и ничего не оставили, лишь бы позволили отступить, призвать душераздирающим воем хоть кого-то, лишь бы больше никогда не открывать глаз, но… Дешрет ведь брошен не просто так… Он брошен из-за метки, его метки, которыми демоны обозначают нужных им людей, которых хотят узреть в своей армии, постели, котлах… Та девушка мешала ему, но именно благодаря ей, он обрёл цель куда более интересную и ценную. Он ещё не встречал столь преданных небу ангелов, не видел у подобных ему столь искреннего стремления, светить до изнеможения, но это только прибавляло ценности ему, как добычи, ведь он уже в его ловушке, надо только закрыть, утащить в преисподнюю и обратить, а потом усадить на свои колени, и никогда более не расставаться с ним…

***

       Как только детей не останется в школе, Дешрет выйдет на задний двор, вытаскивая зажигалку и сигареты. Он понимает, приход Моракса неизбежен, понимает что тот придёт за ним, стиснет шею его и придушит на радость всем.        Блеклое пламя зажигалки подожжёт сигарету. Он вздохнёт, смотря поднимающийся вверх дым. Закроет глаза, втягивая ядовитый дым в лёгкие. Хочется сдохнуть. Оставить это всё, но…        Его окликнут и Дешрет успокоится. Инквизитор, тот, кто главенствует над всеми ними. Тот, чьими руками небо получает своё. И он позволяет себе расслабиться, поджигая вторую сигарету. — Здравствуй, Декарабиан… — спокойно скажет он, вглядываясь в платину чужих волос. — Рад тебя видеть.        Он позволит себе эту искренность, спокойно наблюдая за тем, как его собеседник затягивается. И хочется предложить тому пойти за ним домой, остаться на несколько часов, чтобы позабыть о дамокловом мече над своей головой. Хочется почувствовать себя хоть капельку лучше. — Ты снова так печально смотришь на мир, как в тот самый день, когда у тебя отняли нимб, — мягко скажет он, смахнув пепел на пол и делает шаг навстречу. — Как в тот самый день, когда меня обвинили в том, что мною не было совершено, как в тот самый день, когда меня наказали из-за жажды стать ярче проклятого солнца… И ведь… Это Рукхадевата предала небо, а не я допустил ошибку… — грустно усмехнётся Дешрет, не сводя взгляда с Декарабиана.        Он лишь исполнитель небесной воли. Не может пойти наперекор им, а потому… Дешрет не обижается на него, скорее наоборот, благодарен за то, что он всё ещё не сошёл с ума. — Да, твои крылья можно было вылечить. Ты же до сих пор хранишь осколки её нимба? — и увидев кивок головы, продолжит. — Мне жаль, что они не пожелали тебя услышать. — Ты можешь остаться у меня, если не на ночь, то хотя бы на несколько часов? — тихо спросит тот, мягко улыбаясь собственным мыслям.        И услышав чужое согласие, просияет, прося того прийти к нему где-то вечером. Он смеётся, оставляя того наедине. И замечая злобный взгляд демона, довольно фыркает, исчезая в толпе людей. Знает, что тот не побежит за ним, а потому спокойно уходит. Мягко улыбается, в ожидании инквизитора.

***

       Когда-то в прошлом, он умолял его оборвать свою жизнь, ползал перед ним на коленях, желая пробить сердце, скрытое под латами. И было не жалко себя, не больно обжигаться об сталь чужих доспехов.        Но подобно небу, он оставался непреклонным. Поднимал его с колен, усаживая за стол, укладывал руки тому на плечи, встряхивал, пытаясь привести в чувства. Сжимал, до неприятного жжения в плечах. — Кто ты такой, чтобы нарушив закон, прийти сюда и просить, о чём другие и мечтать не смеют? Наглость твоя тебе вернётся кнутом, ничтожный, знаешь… — он шипит, пытаясь заткнуть его. — Твоя власть действительно безгранична, так воспользуйся ею… — тихо говорит он, сжимает зубы, чуть оборачиваясь, едва руки инквизитора спадут на предплечья. — Так исцели меня, это же в твоих силах. А если я действительно виноват, но верни её к жизни, ты ведь…        Деварабиан хмурится, и сглатывает. Небо уже вынесло своё решение. Он закрывает глаза и делает глубокий вдох. Оно велело ему солгать. Сказать, что тот будет наказан, но… Разве недостаточно отобранного нимба и оборванных крыльев?        Он имеет право промолчать. И инквизитор этим воспользуется. Это будет почти что ложью. Декарабиан снова сожмёт предплечья, наклонится к его уху. Этот спектакль отвратителен, но… Ему велено разыграть лучшим образом. — Да, я могу вмешаться в ход бытия, и без труда для себя любую душу исцелить мгновенно, но почему, я должен слушать тебя? Ради чего мне спорить со вселенной? — тихо говорит он, почти слыша биение сердца собеседника.        Тот задрожит, понимая, что ему отказывают. Небо отвергает его? Заслуженно. И если ему действительно предстоит умереть, то… Он примет забвение, пусть будет так. Дешрет прекрасно понимает свою ошибку. Пусть он сгорит в проклятом огне и… Всё кончится. Никакого осуждения, никаких терзаний, никакого ожидания. И кажется… Это так славно, несколько мгновений агонии и все кончится… Не мечта ли… — Небо уже вынесло своё решение. Ты отправишься на землю, без возможности подняться.        Видимо, даже забвение будет слишком милостивым решением для него. Дешрет опустит голову, спрячет лицо в ладонях и всхлипнет. Отвратительно. Неужели они решили пустить всё на самотёк? Позволить угодить в полымя, к которому он питает животный страх? И правда… Забвение мигом становится куда более светлой перспективы. — Лучше убейте… — чуть громче отзывается ангел, скидывая руки инквизитора с плеч.        В ответ качают головой и более не удерживают. Тихо говорят, что навестят позднее, когда он окажется на месте. И это ощущается язвенной усмешкой. Ничего не остаётся, кроме как последовать за ним. Хотелось придушить идущего впереди, тем более… Ежели он больше не считается ангелом.

***

       Смирение оказалось не худшим вариантом. Дешрет одаривает унылым взглядом собственное отражение и отворачивается. Это всё мерзко. Это не то, чего он желал, будучи способным летать. Собственный свет лишь с насмешкой напоминает ему о том, кем он был когда-то.        Шелест крыльев Декарабиана уже не режет по сердцу. Да, к нему тянутся тиски из зависти, но… Они ослабли. Стали куда менее заметными. И остаётся лишь удивиться самому себе. Люди — создания живучие, приспосабливаются ко всему. И, безусловно надменно, кажется ему, что он изменился. Слишком сильно, словно безупречно влился в человеческое естество, напрочь позабыв о том, что это чертова имитация.        Тихо засмеяться с вопроса про существование, поднять скучающий взгляд, ни о чём не думать, механическая память срабатывает безотказно, не стоит в ней сомневаться. Ведь в самом деле… Смысла в этих формальных разговорах нет совершенно. Инквизиторы, за исключением их главы — не ангелы, лишь их дети от смертных. Им прощается всё, кроме провала. Декарабиан подчиняется тем же правилам, что и все его подопечные.        И нет в их действиях страшного греха. Небо само пожелало от него избавиться, так пусть так и будет. Пусть ощущение собственной низости осядет горечью, подобно вину, которое он делит с собеседником. И пусть потом его пронзят насквозь, они ведь лишь за этим и встречаются здесь. Точнее, чаще всего именно за этим. Чтобы снова и снова ощущать нечто дрянное, позволяющее позабыть обо всём. Дешрет предпочёл бы сон, но… При его неэффективности, можно и близость, даже если она напоминает о связи с небом. — Дешрет… Ты уж извини, что я должен омрачить вечер работой, которую ты делать не должен… — спокойно начнёт инквизитор, сдувая упавшие светлые пряди со лба. — Но скоро в твои руки придёт приказ об опеки над одной обречённой душой. Пока не спровадишь её к демону, от детей тебя освободят, но с твоею тягой к погибели, не сомневаюсь, что ты с радостью раздробишь себя на более мелкие частицы. — Кэйа Альберих? — спокойно спросит он, скучающе разглядывая вино на дне стакана. — Уж больно метка похожа на ту, что оставил Моракс, но работа явно не его, кого-то более юного. — Вижу, ты всё ещё общаешься со своими воспитанниками… — усмехнётся Декарабиан, откидываясь на спинку кресла. — Да, скоро мы повелим Тарталье откреститься от неё, и ты должен будешь не допустить её суицида. Не знаю что происходит в голове у вышестоящих, но таков их приказ. Она должна оказаться в руках Рагнвиндра. — Не знал, что оно очерствело так сильно за три сотни лет… — отзовётся Аль-Ахмар, негромко усмехнувшись, а после поднимется, протягивая гостю руки.        Это — немой сигнал, настаивающий на основной части. И Декарабиан услышит его. Крепко сожмёт ладони ангела, шаг в шаг следуя с ним в комнату. Это всё странно и неправильно для порядочных ангелов, они же — грешники пострашнее людей. Небо слепо к ним, простит всё, ради игры, которую оно затеяло с адом. В сравнении с этим — их действия самая милая вещь на фоне того, что произойдёт.        Обнажившиеся крылья, едва одежда будет сброшена — градиент, от грязно-красного и чёрного к белоснежно белому. Их руки — в крови, они тонут в ней снова и снова. И плевать на деланное ханжество, всем плевать на него, когда вокруг одно пепелище. Плевать, когда гарь выедает глаза, а лёгкие начинают болезненно сокращаться.        Дыхание дешрета сбивается, едва инквизитор вонзит зубы в кожу на шее. Начнёт перетирать её, словно грызуны траву. Декарабиан вберёт несчастный кусок кожи, наслаждаясь собственной властью снова.        Она опьяняет его ежедневно, в моменты приказов, с пожеланием удачи, когда он знает, что это дитя отправится на смерть, ведь задание совершенно точно в одиночку не выполнить, когда небо приказывает вести игру, которая совершенно точно не предрекает этому хрупкому миру ничего хорошего, когда смотрит в глаза воскрешённой Пушпаватике, ласково говоря о том, что за её промах расплачивается Дешрет, уже третье столетье, когда шепчет демонам о том, что однажды Моракс достигнет своего… И он прекрасно знает, что это неправда. Моракс своего не получит, каждого инквизитора ожидает смерть, небо совершенно точно пожалеет о своём решении, но разве оно прислушается к исполнителю?        И терзая тело Аль-Ахмара, какое мерзкое имя Моракс для него избрал, он довольно урчит, от осознания чужой зависимости. Тот может отвернуться от него и угодить в руки демонов, навсегда распрощавшись с собственным я, а может остаться при нём, надеясь на пересмотр своего приговора. Но нет, Декарабиан не питает иллюзий насчёт Дешрета. Его обида однажды склонит его в сторону Моракса и это будет нормально. Мир не рухнет, просто горечь чужая уйдёт кому-то другому.        Тело под ним расслабляется, Дешрет чуть выгибается в спине и щурится. Всё повторяется. Раз за разом, пара плавных толчков, минута остановки. Формальность необходимая им обоим, чтобы принять все условия и продолжить.        Декарабиан — не демон, жаркой и по животному быстрой близости не принимает. Осторожный поцелуй в губы выходит глубоким и тягучим. Словно инквизитор пытается вытянуть из нутра Дешрета остатки души, что ещё не отдана детям и прочим обречённым на самый неприятный конец личностям. Знает, что ангел готов отдать её на растерзание сам, ровно так же, как отдаёт сейчас своё тело. И его одержимость болью кажется Декарабиану отчаянным криком о желании чувствовать себя живым.        Инквизитор в эти не отказывает, нарочито медленно двигаясь внутри почти падшего ангела. Тот не противится ему, осторожно обнимает за плечи, нашёптывая имя его тихо-тихо, чтобы почти ничего не выдавало его кроме движения губ. Дешрет смирился со своим падением, и лишь поэтому не затыкает самого себя, лишь поэтому позволяет наслаждаться партнёру собственным стоном. Вонзает ногти в загривок, зная что Декарабиан — не небо. Позволит в полной мере ощутить желаемое. Это почти что забвение, только сопровождается постепенно ускоряющимися толчками, неприятными ощущениями внизу живота, отдалённо напоминающее жжение лезвия.        И так ему порою хочется. чтобы плоть обратилась сталью, чтобы проткнуло насквозь, показывая свой конец вылезающий из макушки, или хотя бы застрял на уровне глаз, когда уже жить совершенно точно невозможно. В желаний его никто не услышит, как только тёплый кокон исчезнет, реальность отвесит ему пощёчину, тут же возвращая в унылую реальность.        Двигаясь, инквизитор довольно улыбается, вглядываясь в лицо напротив. Дешрет прекрасен даже в момент своего падения, когда позволяет грязи облепить себя без возможности освободиться от неё позднее. Это останется с ним, даже после того, как отмоется от прикосновений. Он позволяет себе ускориться, перехватывая чужие бока. Вдавить в них пальцы, чтобы потом остались следы, что сойдут до обидного быстро, наклониться снова, чтобы внимательнее всмотреться в алые глаза, столько похожие на артериальную кровь. Его место среди кровавых боен, а не в изгнании за проступок, которого он не совершал. Он должен находиться подле так горячо им любимой Пушпаватики, а не под ним. Но для Дешрета она мертва, а он — имитация спасения, шанс ощутить забвение на ничтожно короткий промежуток времени.        Не то чтобы ночь коротка, но… Что такое восемь часов для почти бессмертной сущности, особенно обречённой на жалкое существование и движимое лишь призрачной надеждой на скорейшее прощение и погибель. Её не будет и Дешрет об этом знает. А если бы не знал, не подпустил бы после изгнания, не позволил бы и малейшей доли той близости, что происходит прямо сейчас.        Декарабиан оставляет осторожный поцелуй на уголке губ, чуть проводит ногтями по бокам, и на мгновение успокаивается, ведя вверх по груди и укладывая ладонь на щеке. Ангел тут же приластится к нему, зажмурившись. Потрётся, позволит себе тень улыбки и остановится. Момент отсчёта, раз, два, десять. Можно убирать и продолжит.        Ласковые порывы невольно выбивают улыбку заставляя задуматься над происходящим. Но в то же мгновение те выбиваются протяжным стоном и давлением стенок. Дешрет прекрасен в своей молчаливой мольбе, выдаваемой лишь телом, на инстинктивном уровне. И он останавливается, понимая, что далее двигаться просто невозможно. Ждёт несколько мгновений, и едва нутро поддастся, завершает эту комедию несколькими быстрыми толчками.        Выгибаясь в спине, почувствовав беспорядочные прикосновения к комку нервов, Дешрет вскрикивает, прекращает дышать на пару мгновений, а после обвивает шею инквизитора, притягивая ту к своей груди. Уже наплевать на всё, на грязь, на то, что она прилипнет и процесс вычищения будет до одури противным. Уже всё равно.        Шелест крыльев успокоит на несколько мгновений, прежде чем он опустит ладонь на основание крыльев и окажется поощрён беспокойным вздохом со стороны Декарабиана. Прикосновение к перьям напоминает о ней. Умершей то ли от рук Моракса, то ли от предательского ножа в спину со стороны Рукхадеваты. Жаль, что это теперь не имеет значения, но всё-таки…

***

       Дилюку физически больно находиться рядом с Альберих. Она вся пропитана ангельским светом, светится, подобно одному из них. Стоит признать, Кэйе с хранителем безумно повезло. Некоторые пернатые настолько равнодушны к своим подопечным, что сами толкают их в объятия тьмы, а здесь… Он очень смел, раз решился вступить в отношения со смертной, раз позволил той отдать ему сердце и готов хранить его до самого конца. Не оставь он на ней своей метки принадлежности. Он не знает почему это сделал, но помнит, что защитника её предали забвению, избавив от лишних мук. Видимо, что-то двигало им, что-то животное, родное и мерзкое…        Моракс говорил ему, что это нормально, что у них есть периодическая потребность в людях, в отличии от ангелов, что могут существовать без них. Говорил о том, что он всё делает правильно. И Дилюк наставника слушает. Держится подальше, зная, что как только метка его даст о себе знать, подобного ангела тут же уберут от неё. И Дилюк покорно ждёт, будучи не в силах приблизиться к ней ближе, ведь… Прикосновения к ангелам болезненны, а она сама чувствуется почти как он. И он улыбается, зная, что однажды это всё развеется, и тогда… Тогда он отыграется над ней за непозволительно долгое ожидание. Она склонит перед ним колени, и тогда он подарит ей бессмертие в объятиях жестокого и жаркого пламени. Он унесёт её в ад, а оттуда её никто не вытащит. Никакой ангел не полезет туда, разве что лишённые инстинкта самосохранения инквизиторы, дети ангельского греха, которые для них лишь куски мяса, да, те могут вынести свой приговор кому угодно, ибо по большей части принадлежат людям, но то, насколько хорошо небо справляется с их сбором и дрессировкой, удивляет даже адских созданий. Небо жестоко, несмотря ни на что, оно легко, одним взмахом руки, обезличивает многих, и ведёт на верную гибель во имя чего-то призрачного.        Полукровки демонов от людей на такое не способны. Они отбросы, дай бог закрепятся в мире людей и не уйдут из жизни раньше положенного. Дилюк качает головой, и уходит прочь. Пока что подле Альберих ему делать нечего. Было всего две вещи, которые заставляли его задуматься. Это ожидание пробуждения метки и влюблённость его наставника в ангела, у которого от связи с небом остались лишь намерения и жажда света. Удивительное создание, но что в нём отыскал Моракс, что возвёл его так высоко, он не знает.        Но кажется, начинает понимать его чувства. Он тоже чувствует себя очень ущемлённо, как только заходит речь о меченой им девушке. И всё-таки… Он безумно хочет чтобы его ожидание поскорее закончилось, ибо собственное пламя, от неимения человека, на которого его можно было бы выместить.        Кэйа подле ангела такая счастливая, так крепко прижимается к нему, и Дилюк морщится, отворачивается, чувствуя резь в глазах от чужого света. Тартальи так много, что хочется убежать обратно в тьму и дождаться до тех пор, пока свет ангела оставит её. Подойти к ей физически больно, его обжигает свет чужой, и кажется, что если он не отстранится, то сгорит в проклятом свете небес. Она так ласково улыбается ему, такая окрылённая, чужой любовью, что хочется засмеяться.        Рано или поздно она склонится перед ним, примет его, позволит заключить в своих объятиях и он не выпустит. Сожжёт в своих объятиях, и едва тело девушки окажется в объятиях языков пламени, он оставит её в огне, подождёт пока её чувства не окажутся выжженными. А после приберёт к рукам и не позволит её любить хоть кого-то кроме него.        Дилюк знает, она не дастся ему так просто, знает, что после ангельских чувств не пожелает уходить с ним в ад, не станет отдавать ему души и сердца. Но он будет терпелив, он позволит той медленно отойти от шока и после этого начнёт медленно, но верно, забираться к ней под рёбра.        Кэйа будет любить его, и у неё просто-напросто нет иного выбора. Альберих положено любить его, ведь он того пожелал. Он пожелал её, когда к шее чужой прикоснулся. Усмехнётся, с собственных воспоминаний, ведь…        Он впервые увидел её беспокойно оглядывающейся по сторонам на улице. Видел её влюблённый взгляд, чувствовал учащённое биение её сердца, кажется она была взбудоражена и ожидала чьего-то прихода. И Рагнвиндр с интересом наблюдает за той, смотрит как сжимает она в руках телефон, как часто она периодически встаёт на носочки, желая увидеть нужную макушку.        Но время шло, редела толпа проходящих людей, стрелки неустанно двигались вперёд, но никто не приходил, она постоянно оглядываясь на экран телефона и в какой-то момент затухает. Во влюблённом взгляде появляется разочарование сменяемое на едва слышимый плач. Немые слёзы стекают по щекам, девушка подходит к стене дома, прячет в сумку мобильник и закрывает лицо руками. Тушь растекается, превращая милое лицо в нечто неряшливое.        Дилюк склоняет голову на бок осторожно подходя к ней. Битое сердце манит сладким запахом, заставляя неумолимо приближаться к ней. И едва он окажется за её спиной, явится перед ним чужой хранитель, слабый, не чета Тартальи. Тот пал от столь быстро, что девушка не успела даже обернуться на шум. И Дилюк касается её шеи, вводит скверну той под кожу, привязывает к себе, ведь выжрать разбитое сердце так вкусно, что он не в состоянии себе в этом отказать.        Но чёртово небо не отбросило её сразу, запихнуло в объятия самого яркого света из тех, что ему доводилось когда-либо видеть. С Тартальей сталкиваться не хотелось, слишком велик шанс расстаться с жизнью, и пусть Аякс о том не ведает, но… Дилюк боится его.        Ангелы такие странные. Взять того же избранника Моракса. Его свет настолько слаб, что на первый взгляд тот покажется человеком. А потом увидел как ласковы чужие объятия и касания, как мягок он к тем, кто нуждается в свете. Дешрет ласков, и Тарталья слишком во многом ему подражает. И в силу своей юности и возможностей прекрасно с этим справляется. Настолько, что вырвать ту из объятий без приказа неба не представляется возможным.

***

       Тарталья находит приказ от неба спустя две недели после визита наставника. Внимательно пробегается по строчкам письма и не верит своим глазам. Они просят его оставить её на произвол судьбы, бросить на растерзание демону и совершенно спокойно позабыть об этом.        Снова перечитывает послание, цепляясь взглядом за несколько безумно странных предложений. Это кажется похожим на несмешную шутку, но…

…Твой наставник присмотрит за ней. Если не сумеет сберечь, то совершенно точно облегчит её участь…

       Он вообще-то знает, небо давно перестало следить за Дешретом. Справляется со своими обязанностями и ладно. И плевать на оборванные нити и отсутствия каких-либо признаков принадлежности к посланникам неба. Он слишком давно воспитывает десятки детей, раз за разом отдавая тем своё сердце, а глаза блеклые, обращённые к небу, умоляют лишь о скорейшей погибели, просят о закованном в железо существе, что прекратит все его страдания, и кидает взгляд на дверь их спальни.        Подобно небу, он тоже оборвёт ей крылья, отправит туда, откуда забрал. В богом забытую комнатушку в паршивом районе, или в оставленную родителями квартиру, где всё так и будет кричать о никчёмности девушки.        Пряча приказ в кармане куртки, он возвращается к ней, присаживаясь у кровати. Срок данный небом — двое суток и ни мгновением больше. Он вздыхает, проводя по щекам возлюбленной, зацеловывает лоб, умоляя о прощении, пока та спит глубоким сном, а после укладывается обратно.        Он крепко обнимает её, совершенно не представляя себе как оставить её так, чтобы у наставника было поменьше проблем. Нет, Аякс не сомневается в его силах, сомневается лишь в своих решениях. Слишком сильно он полюбил это создание, мирно спящее на его груди каждую ночь. Слишком много сил он вложил в то, чтобы полюбиться ей, в то, чтобы заслужить её доверие, сердце и душу, а сейчас… Должен отвергнуть это всё из-за приказа неба. И теперь он понимает почему Дешрет говорил о расставании. Отторжение неба обострило его чувства.        И сейчас, лёжа подле своего сокровища, он понимает, почему ангелы плачут, когда их отстраняют от безнадёжных людей, когда передают в руки неполноценных, тех, кого почти задушила жестокость неба и мира. Для таких люди тоже последнее задание, не справившись с которым их предают забвению.        Только Дешрет провёл всех таких в руки демонов, но небо всё так же равнодушно к нему. Останется ли глухо в этот раз? Он ведь прекрасно помнил, после провала тот позволял себе лишь пару скупых слёз, а потом смиренно принимал всё, что бросал ему престол высоко над головами всех обитателей мира.        Уговорить Кэйю провести вечер у неё дома было очень тяжело, как и написать прощальную записку так, чтобы она ни разу не засомневалась в его чувствах. И хочется рассказать ей всё про жестокое бытие ангела, да только никому не положено говорить о том. Или положено, но очень расплывчато, чтобы оно было похоже на бред.        Выводить слова о любви, прежде чем раствориться с рассветом и никогда более не вспоминать о ней так странно и гадко. Хочется послать небо в бездну, но он не посмеет ослушаться. Не посмеет перечить, судорожно выводя последние ласковые слова для любимой звёздочки, прежде чем та начнёт медленно угасать и затухнет в объятиях демона. Его свет однажды окончательно оставит её, кидая к ногам беса лишь. Небо заставит её ластиться к чужим ногам, когда бороться окажется не за что, и тогда метка крепким ошейником обовьётся вокруг шеи девушки, придушит, навсегда оставляя у ног тёмного существа. И он бы рад не позволить этому случиться, да только бессилен. Он недолюбливает это ощущение, как вечную правоту Дешрета.        Слишком точно тот понимает что именно будет происходить в будущем. Это чужой жизненный опыт или простейшая скука от бесконечно долгого существования среди людей? Не имеет значения.        Тарталья позволяет себе заплакать. Он не хочет отпускать её, не хочет разрывать её сердца и бросать то в ангельское пламя. Кэйа же сгорит в нём без остатка, а как только от неё останется лишь пепел, она восстанет из него. И превратится в безотказную игрушку в руках демона.        И ежели такова судьба её, если ничего более не в силах сделать даже небо, то что говорить о нём, простом ангеле, что всего лишь часть безумной машины в виде неба. Он распускает крылья, беспокойно разглядывая ослепительную белизну своих перьев. Забирается на самую верхнюю полку, вытаскивая оттуда игольницу и синюю нить. Отрезает нить нужной длины а после без задней мысли вырывает перо, такое белоснежное, почти светящееся от его юности и добрых намерений.        Это чувствуется довольно неприятно, он кривится, и тут же прячет свои крылья, протыкает перьевой очин иглой, продевает в него нить и завязывает на самый крепкий из узлов на который он только способен. Это не защитит её, но позволит оказаться в чужих объятиях позднее.        Тарталья с ужасом ожидает вечера, понимая, что в последнюю ночь не осмелится даже в глаза ей посмотреть. Страшно, страшно оставлять её, но… В конце записки он приписывает, что её ключ будет под дверным ковриком, и прячет её туда же.        День проходит на редкость тяжело.        Дешрет появляется до её прихода, и Аяксу приходится отдать ему все фотографии на которых они запечатлены вместе. Наставник по прежнему спокойно смотрит на него, говоря о безысходности. Кэйю не спасти, не избавить от уготованной участи никаким образом. Ни очистить светлым племенем, ни отвести в объятия старушки смерти, никак не свести этого омерзительного клейма.        Тарталья невольно сжимает кулаки, когда фотокарточки находят своё место в конверте, и исчезают в карманах светлого пальто. В мягкой улыбке лишь сострадание. С чужих губ срывается пожелание удачи, и рекомендация собрать её вещи, которые он обязательно вернёт владелице, едва вступит в полномочия её хранителя.        Аякс ждёт. Смотрит на беспощадно бегущие вперёд стрелки часов, и очень жалеет о том, что не способен каким-либо образом изменить ситуацию. Ангельское сердце стискивает горечь. Он понуро разглядывает талисман, и поднимается на ноги.        Дешрет не даст ей того, в чём она нуждается. Дешрет более не способен на подобное. Сердце чужое — мяса куски, в нём лишь бесконечная преданность свету, жалость, но места для любви в нём совсем не осталось. Кто сжёг его? Из-за кого оно оказалось в таком состоянии? Аякс не знает, не знает, но ни капли не сомневается в чужом мастерстве.        Медленно складывая её вещи, он позволяет себе немые слёзы. Он хочет остаться с Кэйей Альберих, хочет остаться подле неё, хочет успокоить и прижав к своей груди, никогда не сомневаться в её будущем, знать, что с нею всё будет хорошо. И неужели небу наплевать на его старания? Неужели есть вещи более важные чем чистота и безопасность её души?        Аякс склоняется, над её вещами и неуверенно закрывает её чемодан. Вдох-выдох, поднимаясь на ноги, он снова бросает быстрый взгляд на перо. Ему жаль, жаль что дня неё всё закончится именно так. Что никому не удастся вытащить её из цепких объятий, она окажется во власти демона. А оттуда её не вытащить даже смерти, той, кто властна над всеми.

***

       Дилюк покорно сидит напротив наставника, слушая того в пол уха. Тот что-то говорит о задании Эи, рассуждает о чём-то далёком, и вовсе не интересно ему то, чем именно будет заниматься эта женщина в том мире. Эта то ли любовница, то ли непойми кто, наставника вызывала противоречивые чувства. С одной стороны, над ней хотелось смеяться, с другой, обходить десятой дорогой, ведь… В её жестокости едва ли кто-то сумеет Эи превзойти. Она обожает издеваться над людьми, обожает мучить себе подобных, а ангелы… Их тела не знают пощады, их находят порубленным фаршем.        С её слов, это её месть паршивому небу. Месть за то, что оно создало кого-то более идеального, чем она сама, за то, что бескрылое и почти уничтоженное небесное дитя имеет власти над сердцем почти самого сильного демона больше, чем адские начальники. И ей хочется выть, хочется рвать на себе волосы и отчаянно доказать Мораксу, что она куда более достойный претендент на подножие его трона, но…        Она режет, купается в крови и всё равно не получает должной нежности в янтарных глазах, что то и дело голодно смотрят на одну отвратительную личность, что даже после изгнания с неба вставляет им палки в колёса. Например…        Сам факт существования Аль-Ахмара вводит Нахиду в истерику, которой у демонов быть не должно. Настолько силён её страх перед отвергнутым ангелом. Он дал ему демоническое имя, но тот совсем не спешит его принимать.        Дилюк оборачивается, слыша о том, что он должен будет присмотреть за ней, остановить, когда та начнёт снова рубать всех в мясо, и он кивает, всё-таки решаясь задать интересующий его вопрос. — Почему вы кошмарите всех существованием Дешрета? Я понимаю, что это воинственный настрой и всё такое, но… Не доводить же Нахиду до состояния… — Мораск прервёт его движением руки и поднимется с кресла, внимательно заглядывая в чужие глаза. — Нахида не заслуживает полученной силы, а рук для её сердца лучше не существует. Нахида балласт, скованный уймой условий, и я желаю от него избавиться, а что до Эи и остальных, это просто слепая демоническая зависть. Если они с нею не согласятся, то рискуют из-за неё потерять всё, — монотонно говорит он, едко улыбаясь уголками губ, Дилюк умный, он точно всё понимает, просто порою нужно направить его в нужном направлении. — Это ведь тоже самое, что ты ждёшь, когда от присутствия Кэйи тебе перестанет быть физически больно. Небо кстати уже приказало им распрощаться, так что, тебе ждать осталось всем недолго.

***

       Утром Кэйа сонно оглядывается по сторонам, не замечая ничьего присутствия рядом. Она вздрагивает, цепляясь взглядом за перо и записку на столе. Прислушивается, надеясь уловить хоть какой-нибудь звук, который бы выдал наличие Тартальи дома. Но никого нет.        Она вздрагивает, тут же подрываясь к столу. Вчитывается в содержание записки и вздрагивает. Не верит своим глазам, снова пробегая взглядом по строчкам, и чем внимательнее она вникала в содержимое, тем отчётливее ощущала стекающие по щекам своим слёзы.        Тарталья бросил её, из-за какого-то приказа неба, оставил какую-то невнятную записку и исчез, словно никогда её в жизни его не существовало. Она дрожит, смотря на перо, оставленное ей. Почти невесомое, белоснежное, и на ощупь такое мягкое, что ни в одной подушке такого не сыщешь.

Пусть оно не сможет защитить тебя от него, но хотя бы отсрочит этот момент. И пусть мне будет велено позабыть тебя, знай, в моих чувствах к тебе не было ни капли лжи…

       Кэйа закроет лицо руками, прежде чем в дверь тихо-тихо постучат. Альберих вздрогнет, подорвётся, надеясь на то, что это именно он и записка та — несмешная шутка, но в дверях оказывается тот самый знакомый Тартальи, что аккуратно протягивает той конверт с фотографиями, и спокойно говорит, что он отныне её ангел хранитель, и каждое слово в письме Аякса — чистая правда.        Она теряется, желая остановить его, хочет перебить, но вопроса задать ей не дают, тот тихо говорит о том, что они поговорят немного позже, и прощается, исчезая в объятиях лестничных проёмов.        Она закрывает дверь и вскрывает конверт. Вздрагивает, скатывается по стенке и чувствует подступающую истерику. В конверте лишь совместные фотографии. Её решили стереть из чужой жизни, выбросить, словно надоевшего котёнка. И начнут закрадываться сомнения в девичье сердце, начнёт она сомневаться в каждом произнесённом её ангелом слове. Да не проверить теперь, позабыть её ему велено. И кем? Чёрт возьми небом, небом, существующим лишь в воображении людей, что придумали веру. Рядом найдётся записка, выведенная более аккуратным почерком:

       Я верну тебе вещи оставленные у Тартальи в течении двух суток.

       Судя по всему, автором был тот самый молодой человек, передавший ей фотокарточки. Она фыркает. Его приход заставил её поволноваться, сходить в кожный диспансер для выяснения природы пятна, а те списали всё на татуировку, которых она в жизнь не делала. Это всё слишком странно.        Кэйа всхлипывает в последний раз, начиная собираться на работу. Отсутствие Аякса почти сразу стало угнетать. Где-то под рёбрами начали скрести кошки, гадко нашёптывая ей о том, что она совершенно безнадёжна и никто более не посмотрит на нее так, как смотрел Тарталья. Никто не прикоснётся к ней так же ласково, никто не назовёт любимой от чистого сердца, никто…

***

       Эи выходит на улицу, надменно фыркая на грязных созданий, сломленных веществами, своею зависимостью. Испачканные в телесных жидкостях, запах который был хуже жареного мяса в адском огне. Ей гадко даже пачкать оружие в их крови, не то что руки… А ведь кто-то не брезгует прикоснуться к ним, ведь…        За спиной раздаются тихие шаги, заставляющие её развернуться. Она замирает, вглядываясь в ненавистную фигуру. Она стискивает лезвие, делая шаг навстречу и сжимает зубы, собираясь вступить в битву с этим гадким созданием неба.        Ангел приветствует её кивком головы, присаживаясь на корточки перед почти умершей проституткой. Отвешивает ей радостный взгляд, поднимая уголки губ. Она помнит, воинственный ангел в прошлом, едва ли не растерял своих навыков, за время своего наказания. Но тот чуть проводит по запачканной в рвоте ткани, усмехается, вытаскивая из чужого влагалища кинжал, и услышав крик чужой боли, позволяет себе несколько секунд промедления на то, чтобы проводить душу этой дряни на суд. И лишь потом поднимается на ноги, перехватывая грязную рукоять кинжала.        Она перехватывает нож, быстро наступая на того, и как только ей выдвинутся навстречу, лишь ускорится, радуясь поединку за долгое время. И пусть она уверена, тот не одолеет её, сам факт драки заставляет её вспыхнуть от радости.        Эи выбегает, не понимая улыбки на чужом лице, выставляет руку вперёд, желая нанести один-единственный верный удар, но…        Дешрет наклоняется отходит от неё в сторону, оставляя глубокую царапину на чужом колене. Тут же поднимается, и едва она развернётся, бездумно поддастся вперёд, толкая ту наземь. Тот ставит ногу ей на живот, вонзая нож в запястье соперницы. Она вскрикивает, выпуская из руки оружие и со страхом смотрит на блеклое свечение от металла.        И внезапно понимает, что не обдают неприятным жаром чужие касания. Дещрет чувствуется человеком. Человеком, со смертоносным оружием в руках. Она поднимает уголки губ от досады. Пасть от руки того, кто настолько близок к людям унизительно. И всё же… Она всё ещё на земле, с проткнутой рукой. И кровь её почти мгновенно запекается от прикосновения к металлу. Хочется заорать, оглушить своей агонией ангела, но гордость пока затыкает эти порывы, выбивая несколько слезинок из её глаз. Вот же гадство, сколько столетий эта дрянь существует, а противоядия не придумали. И ведь она уверена, это удачное стечение обстоятельств, она отказывается верить в то, что небо залезло настолько глубоко в нутро их дьявольской сущности, иначе небо такой же ад, о котором грезить — смешно и глупо.        Сталь. Небесная сталь. Смертоносная вещь, способная лишать жизни всех нечестивых. Она и представить себе не могла того, что у изгнанника не отобрали этой способности. Вернули за хорошее поведение и вечную преданность? Какая глупость, и всё-таки… Она в восторге. Тот так спокойно смотрит на неё. Спокойный взгляд уставшего от всего ангела заставляет её напрячься. Так мерзко…        Она вскрикивает, когда тот достаёт лезвие из её руки, поднося то к её глазам. Эи начинает дрожать, следя за кончиком, что опускается к ей переносице. Сердце чужое спокойно, улыбка никуда не делась.        Она позабыла о том, каким он был. Как безжалостно падали от его рук её соратники, сейчас умрёт и она… Сталь ангельская жжёт, заставляя изо всех сил сдерживать свои слёзы.        Но прежде чем она умрёт, прежде чем тот заберёт её глаза, тихо спросит: — Пока ты меня не убил, скажи мне… — шепотом начнёт она, не отводя взгляда от лезвия. — Почему он выбрал тебя? Почему привязался именно к тебе, проклятому ребёнку неба, а не мне, той, что была рядом с ним всю жизнь?        Чужой тихий смех заставит её прикусить губу. Глаза алые прищурятся, а руки расслабятся. И в миг замолкнет, наклоняясь как можно ближе. — Я не желаю его чувств, никогда не желал, так что… Вини меня лишь в собственной смерти, Райден Эи… — чуть громче говорит он, уводя лезвие в сторону глаза, надавливает на него, едва не оглохнув от её крика.        Глаз вытекает на пол. Она замолкает, замечая как темнеет перед глазами. Её кровь бурлит, почти запекаясь на лезвии. Единственный целый глаз снова обращается к ангелу, что спокойно смотрит на остатки глаза в своей руке. Принюхивается, и смахивает те, снова переключаясь на её глаза.        Эи снова начинает кричать. Касания лезвия к коже оставляют после себя ожоги, от которых ей хочется зарыдать. Но, второй глаз постигает та же участь.        Ласково улыбающийся ангел был последним, что увидела она в своей жизни, звук собственной рвущейся плоти стоит в ушах, она не чувствует как тот убирает ногу с её живота. Ей кажется, что по венам начинает течь огонь, куда более смертоносный чем адское пламя. Тот, что заставляет её выгнуться и издать последними несколько вскриков в своей агонии замолкнуть навсегда.        Дилюк смотрит беспокойно из-за угла, набивая наставнику сообщение о том, что эи пала от чужих рук. Ангел уходит, и ровно через пару мгновений его телефон начинает звонить. Наставник, кажется, разочарован.

***

       Когда Дешрет приходит к ней с вещами, Кэйе хочется закричать. Она приглашает гостя вовнутрь, собираясь выяснить всё-всё-всё. Это ведь бред. Быть может, её возлюбленный попал в секту и теперь заставляет ей мучиться от своего решения? Она ждёт, спокойно разглядывает того с головы до ног, подмечает, что он похож на более взрослого возлюбленного и недовольно фыркает, коря себя за то, что везде его видит.        Тот представляется, и когда они садятся за стол, и Кэйа прищуривается, задавая вопросы о некоем небе. Но когда собеседник начинает медленно качать головой, ей становится страшно. — Он ведь оставил тебе перо из своего крыла… — спокойно говорит он, складывая руки в замок. — И пусть он позабыл о тебе, знай, он безумно любил тебя… В его словах не было ни капли лжи, с тех пор как он появился в твоей жизни, до вчерашнего дня… Небо порою очень жестоко к своим детям…        Собеседник грустно посмотрит на свои руки, что несколько часов назад были запятнаны кровью демона. Ему бы понять, почему он до сих пор возится с небом и выполняет его задания, если то давным-давно списало его. Но… Разве его желания мало? Он всё ещё хочет чтобы мир был капельку светлее. И нужно ли его карать за эту невинную мечту?        Кэйа заметит блеклое свечение и прикусит язык. Получается… Ей не соврали. Ни в записке, ни в разговоре. Но что же… — Тогда почему он оставил меняя на растерзание миру? Если он правда любил меня, если он ангел, небо же должно защищать… — растерянно начнёт она, смотря как переменится в лице Дешрет.        Тот поднимется, заходя к той за спину и уложит руки свои на её плечах. Небо давно не слышит его, ничего не случится, если он раскроет ей этот маленький секрет. — Потому что Тарталья — ангел, из тех, чьё нутро не знало черни этого мира. И небо отныне сохраняет их всеми возможными способами. Удивительно, что оно вообще отправило его к тебе, не опознало опасности в тот самый день, когда ты встретила демона, что пятно на шее твоей оставил… — Алый вихрь во тьме ночи, когда у меня сорвалось свидание… — тихо скажет она, в красках вспоминая тот день. — Дилюк Рагнвиндр, причина по которой тебя разлучили с Тартальей. Однажды его свет на тебя иссякнет и он объявится, а пока… Наслаждайся спокойными днями своей жизни, которые подходят к концу, потому что когда он объявится, он больше не исчезнет, его никто не отзовёт. По сути… Тебя заставят распробовать на вкус любовь демона, и я уверен, она тебе не понравится. Особенно после того, чем тебя одаривал Аякс.        Кэйа вздрогнет, раздумывая над чужими словами. Тот человек должен стать… Нет, этого не может быть! Она не может просто так взять и позволить этому случиться. Тем более, по словам собеседника, ничего хорошего с ней совершенно точно не произойдёт. — Получается, я теперь беспризорница? — спокойно спросит она, снова обращаясь к Дешрету, как только он сядет за стол и прикоснётся к горячей чашке. — Нет, я присмотрю за тобой, но… В отличии от него, я не способен ни на чудо, ни на залечивания твоего сердца. Я и сам небом… Изгнан с позором, уже третью сотню лет. Наивно пытаюсь искупить свою вину перед ним. Но это уже не имеет значения, ведь… Наказан я совершенно за то же самое… — спокойно скажет он, расстегнув пуговицу и чуть приспуская воротник, явит той чёрные куски такой же метки. — Порою ругаю себя за собственное желание быть немногим больше, чем я есть на самом деле. Я постараюсь сделать твои последние спокойные дни максимально светлыми, но разорвать твоей связи и предотвратить вашей встречи я не способен.        Дешрет не способен на чудо. Кэйа раскрывает глаза, смотря на свои руки. Ожоги от реагентов, которые должны были долго сходить и оставаться некрасивыми пятнами исчезли почти бесследно. Чудо, закрытое от чужих глаз, которое она проглядела. — Я хочу увидеть его… — тихо говорит она, замечая что её глаза начинают слезиться.        Её голова падает на чужие колени, мягкая рука ангела начинает осторожно её поглаживать, позволяя успокоиться на несколько минут.

***

— Не вставай между ним и своей подопечной… — холодно говорит Моракс, оказываясь за спиной Ангела. — Ты и так уже сделал слишком многое, помимо того, что заставляешь меня ждать. Не испытывай моего терпения, Аль-Ахмар. — Не делай вид, что скорбишь по ней, Моракс, — холодно отзовётся он, надменно заглядывая в глаза своего собеседника. — Она до последнего верила в то, что сумеет прикоснуться к твоему сердцу, жаль что ты этого не замечал в бессмысленной погони за мною. Ты льстишь мне. Ныне я не способен даже на чудо, что уж говорить о том, чтобы препятствовать тому, что необратимо. Когда свет моего ученика иссякнет, никто не сможет помешать ему, можешь не волноваться о своём ученике. — Я бы подумал о себе, Аль-Ахмар. А ты всё о людях, словно получишь хоть что-то взамен, помимо напоминаний от неба о том, какое ты ничтожество. — Ежели оно не покарает меня за этот провал, я уйду сам, — шепотом ответит преподаватель, отходя в сторону кабинета.        Зайти в класс он не решается. Рядом с теми детьми физически больно находиться. А ему до безумия хочется толкнуть этого изгнанника в ритуальный круг и сполна взыскать за всё, что он ему за эти три сотни лет должен.        Но Дешрет раз за разом ускользает из его рук. Надменно-ласково улыбается, отталкивая его снова и снова, а после, исчезает в толпе людей. И свет его бледный так похож на их ауру, что искать становится бессмысленным. Моракс фыркает, обещая себе как можно скорее всё это закончить.

***

***

       Когда ангел соглашается отвести Кэйю к Аяксу вновь, в глазах той загораются те самые детские восторженные искорки. Она крепко обнимает его, бесконечно долго нашёптывая слова благодарности, а потом успокаивается, и посмотрит на циферблат. Завтра тот отведёт её к нему. Позволит взглянуть на него, и пусть она понимает, что сердце её от этого разобьётся…        Хочется снова посмотреть на него. Хочется подойти, быть может… Нет, нельзя. Дешрет много раз говорил ей о том, что вклиниваться в чужую память нельзя, и он ей этого не позволит.        В такие моменты он напоминал строго, но любящего родителя, и внимательно разглядывая того, не знай она о естестве что собеседника, что Тартальи, посчитала бы Дешрета отцом своего молодого человека. Бывшего, но всё же…        Тот снова и снова напоминал ей о том, что чувства Чайльда были настоящими, что тот бы никогда её не оставил по своей воле. И она верила, успокаиваясь от мягких поглаживаний по голове.        Тарталья был ярким солнцем, заставляющим жить, Дешрет же… Казался ей тусклой луной, что казалось бы, должен сопроводить ей в новый день, но… Они оба знали что дальше будет лишь стена из адского пламени. Что Кэйю ждёт незавидная участь, и никто из них не способен изменить этого.        Следуя за ним в назначенное время, Кэйа пугливо оглядывается по сторонам, изредка кидая взор на перо, покоящееся на ей груди. Ей не соврали. Оно действительно успокаивает, заставляет почувствовать с собою частицу возлюбленного, которого она отпускать не желает.        И в то же время, она боится увидеть поблизости тот самый огненный вихрь, что после расставания виделся ей во снах всё чаще и чаще. Она боится. Боится, того, что однажды всё станет ещё хуже, ведь… Тот ведь не станет с ней церемониться, и если она действительно что-то задолжала ему, тот возьмёт это в полном размере.        Её сопровождающий молчит, мягко улыбаясь на вопросительный взгляд. Словно давно знает ответы на её вопросы, но она молча следует за ним, до самого конца пути. Он останавливается около сквера, в паре десятков шагов от человека, которого она так жаждала увидеть.        На мгновение разноцветные глаза загораются от радости, но тот же сердце прекращает этот восторг, она замечает в чужих объятиях светловолосую девушку. И вздрагивает, чувствуя как что-то чёрное сдавливает её сердце, шуршит по рёбрами, почти выбивая немые слёзы из чужих глаз.        Руки Дешрета мягко ложатся на её плечи, заставляя пуститься прочь чёрную змею из сердца. Кэйа прижимает руки к груди, закрывает глаза, с благодарностью принимая чужой слабый свет. — Ты пустила в сердце своё ревность, знаешь как тонка грань между этим и настоящим мраком в душе? Будь осторожна. Я оставлю вас наедине… — тихо и беспокойно говорит он, оглядываясь по сторонам. — Спасибо… — отвечает она, а потом оборачивается, кивает в знак прощания, и едва силуэт его пропадёт из поля зрения, вновь обернётся, вздрагивая от смутно знакомых ощущений.        Прям в тот день, когда она наивно и верно ждала человека, что так и не пришёл к ней. Сейчас же, она знает, никто не придёт. Знает, что любимый всем её сердцем человек занят другой девушкой. И ведь, ей наверняка уготовано долго и счастливо в руках самого лучшего человека на свете. Зависть вновь подступает к горлу и она касается кончиками пальцев пера, пытаясь себя успокоить.        Она позволяет себе грустную улыбку, присаживается на скамейку, почти напротив, и смотрит. Смотрит как счастливо та улыбается, как крепки чужие объятия, как ласковы их слова друг другу, прям как с нею, и прикрыв глаза, она фантомном ощущает на себе его руки.        Ей было хорошо с ним. Словно все беды были лишь мифом, словно нет ничего в этом мире кроме них… И хотелось броситься к ним, оттолкнуть девушку, крепко сжимая в руках самого дорогого её сердцу человека. Но… Она понимает, её не вспомнят, лишь одарят жалостью, спросят, всё ли с ней в порядке… И она не сможет сказать ему правды. Не сможет сказать о том, что он оставил её, оставив глубокую кровоточащую рану.        И следуя порывам своего разума, она уходит прочь, пока не успела ничего испортить. Она дрожит, чувствуя себя последней трусихой, не сумела признать своей неудачи. Что бы она ни делала, как бы ни старалась, чувства чужие к ней не вернутся, её более не укроют от бед сильным светлым крылом, не пустят в тёплые объятия, в которых можно будет чувствовать себя защищённой.        Защитить её больше некому, кроме пришедшего на смену Дешрету. Вот только, он ощущался как временная панацея перед неизбежным концом. Был как дешёвое обезболивающее, позволяющее лишь сделать небольшую передышку, прежде чем неизбежное мягко прикоснётся к её плечу.        И чужие настойчивые шаги заставляю её напрячься. Она ускоряется, желая как можно скорее дойти до дома, забиться в угол и спрятаться под пледом, желательно как можно дольше, до тех пока демону не надоест ждать её. И тогда… Она наверняка более не откроет глаз.        Она вздрогнет, ощутив хватку на своём запястье, резко остановится и развернётся, тут же распахивая глаза.        Перед нею стоит человек, прихода которого она боялась, тот, о ком её предупреждали. Её взгляд начинает метаться, она не понимает где допустила ошибку. В тот же самый момент хватка становится мягче, на лице демона появляется довольная улыбка. Взгляд её цепляется за проход в тупик, в таких обычно ставят мусорные контейнеры офисных зданий. Кэйа вздрагивает снова, понимая, что если он сделает что-то не так, то скорее всего её найдут разрубленной по частям одном из таких баков. — Мы так давно с тобою не виделись, Кэйа Альберих… — тихо говорит он, перемещая руку с запястья на ладонь, подносит её к своим губам, касается ими костяшек, оставляя на них почти невесомый, но обжигающий поцелуй. — Ты стала лишь краше с нашей последней встречи.        Она замечает, как тот вздрагивает от прикосновения к ней. Он обжёгся? Видимо свет всё ещё не иссяк, но… Тот не выглядит недовольным, скорее наоборот. Ей это не нравится, он она молчит, медленно вытаскивая руку из захвата. Демон не противится, склоняя голову вбок. — Я так рад, что могу приблизиться к тебе не ослепнув… — продолжает он, вставая вплотную к ней, заглядывает глаза разноцветные, видит в них отголоски страха, и кажется ему, что ещё немного, и она начнёт вырываться, но рука его мягко ложится на локоть её, давая лишние несколько мгновений на то, чтобы лишить её возможности улизнуть.        Он так долго ждал возможности приблизиться к ней снова, что собственное пламя на мгновение выходит из-под контроля, чуть ли не обжигая желанную девушку. Но тут же берёт себя в руки, краем уха улавливая чужое сердцебиение. Боится… И он бы и рад заверить её в том, что для страха нет никаких причин, но это будет слишком уж наглой ложью, поэтому… Он осторожно отходит в сторону утаскивая ту за собою.        Кэйа сопротивляется, вырываясь из его рук, кричит, пытаясь привлечь хоть чьё-то внимание, называет его по имени… И тот зашипит, резко утягивая её в темноту подворотни. Чёртов ангел. Теперь он понимает зачем его нужно заточить в аду. Он мешает своею вечной преданностью небу, а убить его задача тоже совсем не из простых. Что ж, пусть наставник сам с этим возиться, а пока он привяжет её в себе прочнее любых цепей.        Он крепко прижимает её к себе, прячет нос в плече, совсем близко к метке, вдыхает. Метка заставляет девушку задрожать в чужих руках, снова она кладёт руку на его, собираясь ту скинуть, но…        Её обманчиво мягко толкают к стене, заводя руки за спину. Крик и восклицания её не злят демона, он получит то, зачем объявился. Наручи скрепят руки её, после чего, он поведёт по бёдрам девушки, носом поддевая край футболки. Снова оставит несколько невесомых поцелуев поверх рисунка. Кэйа затихнет, чувствуя как слезятся её глаза, и заскребёт под рёбрами ненависть.        Силы вдруг оставят, она забудет слова, краем глаза смотря как с наигранной нежностью приподнимут край её юбки, проберутся под колготки, позволяя кожей ощутить жар ладоней Дилюка. Она всхлипнет, не понимая, почему тело так радостно отзывается на его касания, быть может, именно об этом ей говорили? О том, что тело примет его пугающе быстро, заставит её ненавидеть себя за чувства, за признание в том, что ей приятны его касания? Это чувствуется так гадко…        Где-то внутри она режется об осколки собственной гордости. Она понимает, это всё навязано, это всё не должно ощущаться так. Она должна ненавидеть и биться в агонии, но вместо этого ей тихо говорят на ухо о том, что безумно желали приблизиться к ней, что её рады видеть, что она стала куда прекраснее, и от этого ненавидеть себя становится ещё легче. Тело откликается на ласковые слова и движения, а сама она плачет, не в силах более кричать. Её крик словно не слышит никто, словно тот заглушен пока он рядом.        Её разворачивают лицом к нему, заставляя смотреть глаза в глаза. Алые, пугающие выражением бесконечного желания и целеустремлённости. Она знает, демон возьмёт всё без остатка, и…        Чужие губы оказываются такими же горячими как и руки. Она тихо скулит, понимая, что наверняка останутся ожоги, и на губах они будут сходить очень долго, но…        Она расслабляется, тело истосковавшееся по ласке предаёт её. Девушка зажмуривается, послушно открывая рот. Вовнутрь тут же проникает язык. Самый обычный, совсем не похожий на змеиный, о коих она была наслышана. Но этого хватает, чтобы прикоснуться к её глотке.        Дилюк ведёт по нёбу, дразнится, касаясь языка, а после забирается дальше, мажет по миндалинам, и уводит за них, заставляя её беспомощно приоткрыть глаза. Она была бы не против сдохнуть прямо здесь и сейчас, во время поцелуя демона, но словно почувствовав её намерения, он отстраняется, с самым довольным видом разглядывая жадно хватающую воздух ртом Кэйю. Она вздрогнет, едва отдышится.        Дилюк изменится в лице, заставляя ту лицезреть всю его хищную и жадную природу. И страх снова скуёт её тело. Это куда правильнее экстаза, который она уловила в самом начале.        Пальцы его раздвинут её губы, хватая за кончик языка, челюсти разожмутся и тот без промедлений запустит их в теплоту рта. Она начнёт мычать, собираясь укусить его, и даже царапнет краешком зуба кожу, но тут же отбросит эту идею, ощущая, что скорее эмаль расплавится, чем она нанесёт хоть какой-то вред человеку напротив. Он нахмурится, ведя по ноге свободной рукой, и прошипит ей: — Вылизывай.        Девушка воспротивится, но треск пламени заставит её подчиниться, зажмурить глаза, чтобы не видеть своего отражения в яркой склере и облегчённо выдохнуть, едва он уберёт их. Теперь всё ощущается так, как должно. Мерзко, гадко и грязно. наверняка её после этого оставят здесь, среди мусора. В соответствующем ей месте.        Дилюк тихо смеётся, бесцеремонно вводя в неё сразу два пальца. Она вскрикивает, но глаз не открывает. Знает, что он безумно доволен, знает, что её страдания — музыка для чужих ушей, и видеть себя куда более низкой она не хочет.        Движения его ни капли не нежные. Она кусает губы, и скулит, не осмеливаясь просить. Она знает, её не услышат, да и достойной снисхождения она себя не считает. Точнее… Знает, что именно это ответит ей демон, исследующий её нутро. Она чувствует его размеренное дыхание на своей шее, и сглатывает собственные солёные слёзы, вжимая голову в шею.        Ей кажется, что она горит заживо. Рагнвиндр весь такой горячий, словно пламя лесных пожаров. И подобно ему, он такой же беспощадный и неотвратимый. И даже вызван халатностью, её доверием, её ошибкой.        Огонь — жестокий хозяин, и она понимает это, судорожно дыша от чужих движений в своём нутре. Всё сжимается, делая его движения более болезненными. От плотного обхвата она прекрасно чувствует насколько горячи чужие пальцы. Подумать о дальнейшем ей страшно.        Альберих не сомневается, дальше будет лишь хуже. И все мысли теряются от касаний зубов к коже на ключице. Зубы медленно впиваются, заставляя её распахнуть глаза, беспомощно дёргая скованными руками.        Внезапная пустота позволяет на несколько мгновений успокоиться. Кажется, что ей дают шанс расслабиться, дают шанс избежать лишней боли, смеются, понимая, что она этим не воспользуется, но всё равно оставляют при себе возможность насладиться её сожалением. А с другой стороны… Если ей действительно уготовано навсегда остаться при нем, то почему бы не облегчить себе жизнь, снизить дозу неприятной, чёрной ненависти к себе, перебросить часть её на демона, ведь ненавидеть кого-то гораздо проще, чем терзаться от неё к себе.        Делая пару глубоких вдохов, она всё же решается заглянуть в лицо Дилюка, сжимает ноги, заставляя того силой развести их, поднять её, сурово заглядывая в глаза разноцветные. Она читает презрение и это куда лучше желания, увиденного ею в первый момент встречи.        В неё проникают одним резким толчком, заставляя зашипеть от температуры и размера. Ей дают мгновение на осознание, и начинают двигаться в одному демону понятном темпе. Быстро, словно они какие-то животные. И крик её теряется где-то среди мусора, теряется в довольном рыке и оглушительном сердцебиении, что по ощущениям начинает биться где-то в горле или висках. И хочется рот закрыть себе, распахнуть глаза, смело заглядывая в глаза смертельной опасности, но той нет.        Есть лишь проклятый демон, двигающийся в ней равно, резко, быстро, в таком темпе, под который ей при всём желании не подстроиться. Слюна пачкает её плечи, зубы снова вводятся под кожу на ней, и кажется ей, к окончанию всего этого, на них совершенно точно не останется живого места. Как и она мертвой куклой наверняка упадёт к его ногам, жар, текущий где-то внутри кажется ей нестерпимым, всё обостряется, и слышится ей треск собственной кожи, кажется, что прямо сейчас сожрут её живьём, оставляя после лишь обглоданные кости, наверняка мясо её придётся по вкусу этому созданию.        Но она не чувствует отрывающегося мяса. Тот принимается зализывать свои отметины, пачкая её ещё больше. Она кривится, склоняет голову, с ненавистью смотря как исчезает чужой член в её нутре. И так гадко, так больно…        Она выгибается в спине, ударяясь затылком о стену, всхлипывает и сжимается, ощущая как горячий язык слизывает её слёзы, и хочется зарыдать ещё сильнее от всех этих попыток в нежность. Они делают ей больнее, заставляют ещё чётче прочувствовать чужие движения в её нутре.        Они уже не такие болезненные, но от того не перестают быть менее неприятными. И она надеется, что скоро ему надоест всё это, что он отстранится, заставляя её упасть на пол, оставит среди всей этой грязи посреди крыс и отходов.        И её передёргивает. Она кричит, отчётливо ощущая растекающуюся по нутру жидкость. И всё становится так спокойно, словно… Ожидаемый покой, пред которым ей пришлось стерпеть всё, что произошло мгновениями ранее. Вот только желанной пустоты не приходит, её всё ещё держать под коленями, и она нехотя раскрывает глаза, смотря на себя в отражение алых глаз.        Она такая жалкая и бесполезная, а взгляд чужой, надменно-снисходительный заставляет её отвернуться. Хочется чтобы всё исчезло, чтобы её мёртвым мяса куском бросили здесь на съедение крысам и голубям.        Слыша довольное фырканье она расслабляется, нехотя обращая на него взгляд.        От прикосновения его белоснежное перо рассыпается пеплом, ясно давая девушке понять, что всё закончилось. И она видит, чувствует, что сердце замедляется, прекращает бешено биться о грудную клетку, давая лживое ощущение покоя. — Добро пожаловать в новую жизнь, Кэйа… — тихо скажут ей на ухо, позволяя почувствовать желанную пустоту.        Прежде чем темнота встанет перед глазами, она ощущает как её изломанной куклой унесут куда-то прочь. Она дёрнется, но поняв, что оно совершенно бессмысленно, сдастся, проваливаясь в темноту.

***

       Кэйа очнётся не в своей постели. Поднимется, улавливая запах мази, нахмурится, заворачиваясь в одеяло, забегает глазами по помещению, пытаясь сориентировать себя в пространстве. Тщетно, кроме осознания того, что это не её дом, ясно ничего не стало. Девушка нахмурится, заслышав шаги за стенкой, и вздрогнет, как только дверь отворится. Пододвинется к стене, укладывая руки на собственные плечи, и едва тот приблизится, сядет на край кровати, она тут же обнимет колени, спрячет в них своё лицо и тихо заскулит.        Как гадко. Она оказалась дома у ненавистного ей человека, и едва ли теперь её выпустят. Кэйа позволяет себе заплакать. Боль возвращается, заставляя её заскулить чуть громче. Ей кажется, что хуже быть просто не может. Ночь проведённая в агонии от ожога теперь ей кажется раем.        Из собственный мыслей её вырывает тихий смешок. Девушка поднимает голову на Дилюка, что не сдвинулся с места, что, кажется, совсем не шелохнулся за доли минуты, что она начала копаться, желая отпугнуть от себя гадкие мысли. Он не приближается, молчит, внимательно разглядывая её, словно зашуганного зверька. Что ж… Приходится себя пересиливать, отрывая лицо от колен. Пододвинуться чуть поближе и застыть. — Доброе утро, Кэйа. Добро пожаловать домой… — тихо говорит он, поднимаясь с постели, глаза чужие горят от озорства и радости, и она не в силах пошевелиться, лишь стискивает край пледа, испуганно смотря на него. — Позволишь показать тебе дом?        Она зажмуривается, принимаясь щипать себя за плечи. Это просто кошмарный сон, ещё немного, и она проснётся у себя дома, словно никакой встречи с этим человеком и не было. Раз, два, три… Раскрыв глаза, к её ужасу, ничего не меняется, кроме выражения лица демона. Оно становится более мягким и шкодливым. Тихий смешок заставляет сердце на мгновение остановиться. — Дверь возле тумбочки приведёт тебя домой, в твой одёжный шкаф, но пока, я думаю, что тебе стоит освоиться здесь, тебя ведь ждут на работе не раньше понедельника, а сегодня суббота… — демон подойдёт к шкафу, доставая оттуда свёрток с её же одеждой, кладёт тот рядом с ней. — Я подожду тебя за дверью.        И как только он скроется, живот девушки предательски заурчит. Придётся подняться и одеться, с презрением глянув на свои плечи, очередное доказательство того, что всё это ей совсем не приснилось.        Заправив постель, и заглянув в ту самую дверь, которая действительно вела в её шкаф, в голове промелькнёт мысль о том, чтобы уйти домой, но звук нажима на ручку заставляет её передумать. Бесшумно закрыв ту, она разворачивается, делая пару шагов к выходу из спальни. Чужой взгляд кажется менее пугающим, и она решает окончательно принять правила чужой игры.

***

       Венти тихо смеётся, оказываясь за спиной Дешрета. Прячет руки за спиной, вглядывается в чужую спину и склоняет голову на бок. — Знаешь, Дешрет, слёзы Нахиды стоят очень дорого, что же в тебе такое, если он готов за тебя отдать её глаза… — довольно начинает он, замечая как разворачивается ангел к нему лицом. — Что, в этот раз не оказалось рядом трупа куртизанки с ножом в рабочем отверстии? Но быть может… Ты избавишь меня от необходимости возиться с тобою? Знаешь, Моракс уже рвёт и мечет из-за тебя…        Он дёргается, и отводит взгляд в сторону, чувствуя как его кто-то хватает за локти. Венти снова смеётся, упирая руки в боки. Он подходит поближе, хитро ухмыляясь. — Двалин, это невежливо… — смеясь говорит он, вслушиваясь в недовольное шипение Дешрета. — Знаешь, Аль-Ахмар, Я никогда не понимал его выбора в смертных, но кажется, догадываюсь, почему он хочет видеть тебя рядом с собою. Ты почти человек, но в то же самое время, совершенно им не являешься. Светлое существо, почти лишённое силы… Воистину идеальное оружие…        Ангел не успевает ответить что либо, проваливаясь в темноту под недовольное бурчание Венти. Кажется, ему чем-то прилетело по голове, пока демон заговаривал ему зубы. И противиться ей нет никаких сил. Хочется до последнего верить, что это воля инквизиции, а не проклятого и сумасбродного демона.        Но небо остаётся к нему глухим. И стоит раскрыть глаза, он увидит пред собой всё того же демона. Венти внимательно заглянет в его лицо, и довольно улыбнётся. — Живой, — скажет он куда-то в комнату и усядется на краю, продолжая пристально рассматривать того, снова отвлечётся, давая пару мгновений на осознание ситуации в которой он оказался. — Двалин, будь аккуратнее в следующий раз, Моракс же просил привести его живым и невредимым.        В ответ что-то пробурчат, и Барбатос снова обернётся к ангелу. Увидит как нервозно сожмут чужие пальцы простынь и тихо засмеётся, укладывая руку поверх чужой ладони. Совсем не больно и он довольно улыбается, собираясь с мыслями. — Я знаю, что ты ожидал казни от неба, но кажется… Твоя связь с ним почти оборвалась… Примерно в тот момент, когда Рагнвиндр всё-таки прикоснулся к твоей подопечной. И если ты всё ещё грезишь о погибели, то я разочарую тебя. Моракс так усердно корпел над ритуальным кругом, что… — Хватит… — тихо выдавит из себя тот, принимая сидящее положение. — Если связь моя оборвана, то выходит, я уже смертный, и тот ритуал… Будет бессмысленным, он ведь убьёт меня. — Видимо, я выразился несколько некорректно, — нахмурившись говорит Венти, без какого-либо намёка на раздражение в голосе. — Я имел ввиду то, что связь истончилась, и её возможно разорвать в момент ритуала, а дальше…        Венти смолкнет, и подорвётся с постели, заслышав размеренные шаги. Подойдёт к двери, жестом подзывая за собой своего компаньона, которого он так и не успевает разглядеть, и исчезнут за нею, давая тому несколько секунд на передышку.        В аду жарко и он это чувствует. Откидывается на стену, делая несколько глубоких вдохов. Гадко, само место словно душит его, желая вытащить и выжрать остатки жизни, и он не против отдать их, пусть забирает и позволит ему уйти на покой. И кажется, что всё это несмешная шутка, что рассеется словно дым перед глазами это место, обратится плахой, на которую он готов взойти.        Моракс почти бесшумно войдёт в комнату, спокойно заглядывая тому в глаза. Усмехнётся, подходя к постели. Дешрет не двинется, заставляя того усмехнуться. Смирился? Едва ли, пусть ангелы и шепчут всем о смирении, сами они те ещё своенравные создания.        Тот садится к нему в постель, сжимая чужие локти. Укладывает того обратно и устраивает голову на чужой груди, вслушиваясь в беспокойное биение сердца. Так приятно, совсем скоро оно успокоится и тогда, он смело сможет сказать, что владеет им. — Сегодня я возьму с тебя всё, что ты мне задолжал… — спокойно говорит он, проводя ао плечу ангела. — Взыщешь с меня за твой оторванный хвост и смерть Эи? — с усмешкой спросит он, откидывая голову и зажмуривает глаза, не желая видеть того. — И за это тоже, Аль-Ахмар, за это тоже.

***

       Когда его впихивают в круг, в ушах стоят лишь крики маленькой девочки, которую Барбатос тащит к столу. Она срывается на крик, дёргается, и внезапно замолкает. Со стола стекает грязно-красная кровь, звук рвущейся плоти кажется таким успокаивающим, словно всё кончилось. Было бы прекрасно, если бы разрывали его плоть, но…        Моракс вкладывает её сердце в его ладони, целует в лоб, продолжив копаться во внутренностях девчонки. Дешрет склоняет голову, тихо всхлипывая. Слёзы, что скатываются по щекам падают на окровавленный кусок мяса. Хочется выпустить его из рук, сорвать проклятый ритуал, чтобы тот его наконец-то угробил, но…        Его заставляют выпрямиться, зажмуриться, от стекающей по лицу крови, так много, она затекает в рот, не позволяя тому жадно захватить воздух ртом. Всё так странно, так жутко.        Вокруг начинается непонятное, отвратительное пение, и не закрыться от него никак, не спрятаться нигде.        И тело словно обдаёт огнём. Он сжимает сердце чужое в руках, срывается на крик, чуть приподнимаясь на коленях. Больно, кажется, что ещё немного и собственные глаза вылезут из орбит. Тело пробьёт дрожь, и на мгновение кажется, что ещё немного и он не выдержит, но…        Все его усилия окажутся напрасными. Напрасно он пытался отдать остатки своей жизни людям, чтобы те их раздербанили, не оставив от них и горстки пепла, напрасно принимал всех, кто обречёт, в своей жажде неминуемой смерти, всё оказалось напрасным. Небо лишь посмеялось над ним, толкая в руки демона. И словно надменной улыбкой является её равнодушие, что оставляет после себя гноящуюся незаживающую рану.        Всё стихает, едва фантомные языки пламени до сердца дотронутся. Моракс присядет перед ним на колени. Дешрет вглядывается в пепел в своих руках, всё что осталось от сердца той девчонки.        Пепел валится из его рук, лицо скрывается за упавшими волосами. Он замечает, те почернели на кончиках, и хочет истерически засмеяться, но…        Руки на щеках чувствуются почти правильно. Он не ощущает у себя отвращения и желания отстраниться. Моракс победно усмехается, прислоняясь лбом к его. Кажется, что он сейчас задохнётся, но… — Я рад, что это произошло, Аль-Ахмар… — спокойно говорит он, притягивая того к себе, мягко целует в уголок губ и усмехается.        Нить разорвана окончательно. Теперь можно творить любые бесчинства. Небо не обратит никакого внимания, как и не обращало раньше. Он засмеётся, чувствуя как дрожит в его руках тело.        Знает, что прямо сейчас Дешрет мучается. Знает, что мысли его о людях, небе и своём падении, знает, что это он не видит в этом ничего хорошего, но… Это не так. Жаль только, что переубедить его в этом будет слишком сложно. Но он обязательно справится.

***

       Дешрет противится, когда его снова укладывают в постель, недовольно шипит, стоит Мораксу перевернуть его на живот и придавить грудью к постели. Отсутствие ангельского естества сделало его более ершистым, более похожим на того, с кем баталии приносили лишь удовольствие. Но то время прошло, и сейчас можно смело заявить о том, что он вышел из неё победителем.        Одолеть его снова не составит проблем, учитывая то, что теперь они будут играть исключительно по его правилам. И пусть он соврал всем своим соратникам, говоря, что теперь в его руках будет сильнейшее оружие, полностью этой версии он не отрицает. Да. Аль-Ахмар, был нужен ему и за этим тоже.        По первости, он сам противился себе, корил за то, что потратил столь сильный инструмент впустую, но… Потом медленно привыкал к этому факту, пока не осознал того, что всё сделал абсолютно верно.        Аль-Ахмар, отныне будет его единственным именем. И пусть сначала он не будет на него откликаться, это всё временно. Все со временем преклоняют колени и он не станет исключением.        Моракс прячет нос в чужих ключицах, вдыхает, и не ощутив ничего кроме остатком пепла сердца Нахиды, медленно проводит руками по бокам, спрятанным под светлой песочной тканью. Он не может не признать того, что ему идёт, но чёрный… Будет ему к лицу куда больше.        Оставив осторожный поцелуй на затылке, он останавливается, задирая край кофты ангела. Кожа под ней ничуть не белоснежная. Ни одна рана на спине не затянулась полностью. Вот она, цена чужой чуткости, вот он, секрет его стойкости. Кровь. Сколько крови он отдал небу, и ради чего? Ради огня, что заберёт его без остатка? Едва ли… — Не противься мне, Аль-Ахмар. Я ведь своё заберу, так позволь мне сделать это безболезненно… — шепчет он, проводя руками по напряжённой спине, он всё ещё не признаёт его власти над собою, напрасно, но он ждал три сотни лет, что для него несколько недель на то, чтобы объяснить этому существу стратегию для выживания здесь, в аду. — Лучше бы добил… — бесцветно отзывается тот, расстёгивая мешающие пуговицы, и Моракс жалеет, что не видит его лица, хоть и догадывается, что там прежнее надменное равнодушие, за которым боль удержать уже совсем невозможно.        И он позволяет себе промолчать, собирая рыжие волосы. Дёргает его за них на себя и вгрызается в почерневший загривок. Желанная кровь шипит от соприкосновения с его зубами, и он довольно урчит, свободной рукою хватая того за запястья. Ангел в его руках дёрнется и замрёт, на манер котёнка, которого матерь хватает за шкирку.        Мысленно усмехнувшись, он отпустит волосы, снова начав вести к бедру, медленно проведёт по линии ремня и остановится, едва пряжка окажется расстёгнутой. Он знает, тот вкушал плод любви лишь с давно почившей Набу Маликатой. И до сих пор хранил верность той, от кого не оставили и праха. Что ж, он с радостью покажет ему любовь, немного иную, но всё же… — Тебе будет больно, но обещаю, не так, как при лишении нимба, или когда я отрывал тебе крылья… — тихо скажет Моракс, приспуская чужие брюки.        И хочется ему быть нежным, хочется, показать что страшиться нечего, но собственное нетерпение уже сдавливает неимоверно сильно, заставляя его передумать. Он дает себе пару мгновений на то, чтобы собраться с мыслями, давит, заставляя раздвинуть ноги чуть шире, и закончив мысленный отсчёт, медленно начинает проникать в нутро обращённого.        Тот начинает дёргаться в его руках, почти высвобождает запястья из захвата, бросая ему что-то о том, насколько он отвратителен, но эмоциональный монолог Аль-Ахмара прерывается ладонью, что ляжет поверх его губ. И пусть заглушать падшего ангела не хочется, он не позволит ему отвлекаться на что-то ещё, помимо ощущений, которые прямо сейчас свалятся на него снежным комом.        И едва давление нутра ослабнет, Моракс тут же уложит свою пассию грудью на подушки, прижмёт Аль-Ахмара к постели, начав медленно двигаться в напряжённом теле. Он не сомневается, ангел никогда не позволял подобному случиться. И что-то внутри довольно урчит от осознания того, что он первый кто прикасается к нему так, первый, кто может сказать, что полноценно владеет им. Ему так радостно и спокойно… Что чужой болезненный вскрик его уже совсем не волнует.        Моракс радуется, сжимая желанные бёдра, вгрызается в черноту на шее, безобразное пятно, в которое превратилась его метка за три века, слизывает его кровь, такую горькую и кислую от безысходности и отчаяния. И вкус её такой яркий, такой отвратительный, что хочется засмеяться.        Кровь Пушпаватики перед смертью была такой же. — Именно это я сделал с твоей возлюбленной перед её гибелью. И ощущалась она на языке точно так же. Ты ведь помнишь её смерть, правда? Помнишь как ты плакал над её мёртвым телом, как чуть ли не вырвал ради неё своё сердце? — шепчет Моракс, решаясь закончить всё прямо здесь и сейчас, незачем более растягивать, он осквернит Аль-Ахмара и ритуал будет завершён. — Можешь кричать, если тебе больно, я велел всем уйти, и кроме меня никто не узрит твоего позора…        Дешрет дрогнет в его руках, крепче сожмёт простынь, до побеления костяшек, и под снисходительный смешок позволит себе несколько всхлипов, после которых затихнет снова, вызывая у Моракса лишь недоумение. Неужели тот совсем не испытывает скорби, а плакать от боли физической просто машинально разучился? В конце концов, это выглядит как очередное оскорбление, нанесённое бывшим небесным созданием.        Чжун Ли останавливается, проводит языком по кровоподтёкам на плечах, принимается расцарапывать бёдра. Вслушиваясь в недовольное шипение и срывающийся с губ Аль-Ахмара скулёж, он приободряется, снова начиная двигаться внутри падшего ангела.        Его семя навсегда привяжет к нему Аль-Ахмара. Он станет зависим от него во всех смыслах этого слова, ведь более не сумеет и шагу ступить без его ведома, что уж говорить о том, чтобы покинуть ад?        Тихий стон удивит Моракса, заставит недобро усмехнуться и ударить в том же направлении снова. Добился. Он бы мог поцеловать его, как это делают в дешёвых бульварных историях о любви, но ведь и они сами — немного не тот случай. Они не должны быть вместе, не должны лежать в одной постели и позволять касаться друг друга именно так. Но лишь по законам надменного неба, здесь же… Всем моральным установкам Аль-Ахмара придётся пододвинуться. Он с ними не выживет в адском клубке из змей.        Вгрызаясь в истерзанный загривок снова, он пачкает чужое нутро, с радостью вслушиваясь в тихий и непродолжительный стон. Моракс знает, это означает всего одну вещь. Тот принял его вместе с правилами игры. Точнее… Лишь сами правила, ведь полюбить его самого он в таких обстоятельствах точно не сможет. Впрочем, сам по себе Дешрет — объект не из простых, но… Он обожает трудности и с радостью попотеет и над этой головоломкой. — Теперь ты на своём месте, Аль-Ахмар… — чуть громче произносит он, отстраняясь от осквернённого ангела, смотрит на чужую спину несколько мгновений, а после укладывается рядом, притягивая спину его к себе. — Я надеюсь, что ты примешь это как дань, и перестанешь тратить свои силы на сопротивление…        Руки Дешрета лягут поверх ладоней демона. Мириться ему уже не с чем. С того самого момента, как сердце Нахиды обратилось в прах в его руках. Уже тогда он потерял всё, что было дорого его спалённому сердцу.        Сопротивляться более нечему. Но если ему суждено сгнить прямо так, среди адского пламени и чертей, то пусть так и будет. Более он не станет противиться. Небо осталось глухим к просьбам предать его забвению или проткнуть насквозь своим же оружием, так быть может, его заклятый враг с радостью совершит эту казнь? И пусть это мало похоже на милосердие, но ведь оно бывает разным. Он был чуток к людям, но вместо сострадания получил в ответ лишь пожелания долгой жизни, пожелания, чтобы мука его продлилась как можно дольше.        Содеянное Мораксом неприятно, содеянное им мерзко, но не более того. Неприятный спазм почти не быть в голову, позволяя закрыть глаза. Неприятно, но быть может… В этом и есть искупление? Ему следовало отдать себя на растерзание чертям, а не людям? Какая теперь разница, если ему более не нужно его прощения. Какая разница, если уже ничего нет, кроме истерзанного демоном сердца, и навязанными чувствами, в крепости которых он сомневается. Больше нет ничего, что могло бы сделать ему хуже. — Желал ли ты этого на самом деле, или был ведомым своей ошибкой? — подаст голос Дешрет, осторожно, словно на пробу, огладив пальцы Моракса. — Да.

***

— Кэйа… — тихо урчит демон на груди у девушки, крепко сжимает её в объятиях, трётся носом о шею её, а потом чуть отстраняется, укладываясь подле неё.        Она не отзывается, пытаясь вырваться из кольца чужих рук. Дилюк жаркий, просыпаясь, ей кажется, что она горит заживо. Ей хочется проснуться от этого кошмара, понять, что она уснула на коленях Дешрета, и тот сейчас мягко проведёт по её макушке, скажется что всё закончилось и она может выдохнуть.        Но Дилюк никуда не исчезал, прижимался к ней со спины и урчал на ухо довольным котом. Она вздрагивает, каждый раз, стоит услышать дыхание чужое над ухом, ведь… Через пару мгновений его обдаст жаром и она жалостливо запищит, пытаясь укрыться от него. Ничего не получится, но…        Дилюк в её глазах — настоящий дракон. Сильный, ревнивый и точно такой же горячий. Даже огнём, наверняка, может дышать. Узнавать ей этого не хочется. И всё-таки… Она осознаёт, что ей стало несколько спокойнее, нежели просто в одиночестве. Появилась некоторая определённость. Она знает, что проснётся в постели демона, где бы ни заснула, знает, что тот не отпустит её, и в какой-то степени… Не позволит кому-либо обидеть её. — Да, Дилюк? — тихо говорит она, чуть оборачиваясь на него, вздохнёт, позволяя прижимать себя чуть крепче.        Тот тихо смеётся, оставляя осторожный поцелуй на загривке. Кэйа в его руках вздрогнет, заставив его тихо хихикнуть, а потом успокоится, едва тот прислонится лбом к её плечу. Кэйю умиляет эта схожесть с котом, такой страшный демон, а ластится к ней так, словно уличный кот к тёплым трубам. Когда хватку чуть ослабляют, она оборачивается, осторожно обнимая рыжего за шею.        Так хочется заорать, оттолкнуть от себя этого человека, забиться в угол и спрятаться в нём до скончания времён. Но Альберих этого всё ещё не делает, не отталкивает его, позволяет тому спрятать нос в своей груди и сжать до, кажется, хруста собственных рёбер.        Рагнвиндр её целует, мягко улыбается, прижимает к постели, возвышаясь над нею. Щурит глаза, мягко проводя по её бокам. Девушка зашипит, но он не отреагирует, оставит осторожный поцелуй, словно предупреждение о неизбежном. И она напряжётся, уберёт руки с его шеи, упрётся им в грудь, намереваясь прервать действо.        Но те ослабнут в одно мгновение, едва язык чужой разведёт её губы, едва проведёт по нёбу, а потом переплетёт её язык со своим. Прикроет глаза, приподнимая полы ночной рубашки.        Она в его руках уязвима. Сонная, утомлённая чёртовым днём, едва ли воспротивится. И он проводит ногтями по её бёдрам, отстраняется от чужих губ, медленно-медленно стягивая с неё единственный элемент одежды.        Она тихо урчит, позволяя тому продолжить, лениво поглядывая за чужими действиями. Дилюк принимается вылизывать её шею, стискивает талию, а потом нарочито-медленно вводит зубы в её кожу.        Искусать её — кажется жизненно необходимым. И он довольно урчит, медленно опускаясь к её груди. Ведёт языком по ореоле, закидывает чужие ноги себе на бёдра. Мгновение, и он аккуратно прикусывает её сосок, и услышав негромкий вздох, довольно усмехается, оставляя укус чуть в стороне.        Дилюк выпрямится, раздвинет ноги её, медленно опуская взгляд на внешние органы. Усмехнётся, касаясь подушечками среднего и указательного пальцев до её губ и тихо-тихо скажет: — Поработай хорошенько. Ты же не хочешь чтобы тебе было больно, правда? — тихо урчит Рагнвиндр, довольно улыбаясь, как только кончик её языка коснётся его пальцев, он протолкнёт те чуть глубже, вглядываясь в разноцветные глаза и прикусит губу, пытаясь удержать себя в руках, но…        Разве за этим он конкретно подпортил ей жизнь? Конечно нет. Он сделает ей больно. И сейчас, и потом. Он знает, Кэйе на благосклонность рассчитывать не стоит, самое главное, не говорить ей об этом. Особенно пока она идёт к собственной капитуляции без лишних манипуляций.        Это удел ангелов, превращать жизнь в кошмар её окончанием. Люди ведь совершенно небезосновательно боятся смерти. Смерть — шаг к забвению, самому болезненному состоянию любой одушевлённой материи.        Агонии от забвения достичь ни в силах никто. И даже самое мучительное и унизительное существование куда лучше этого. Но и Альберих в мир мёртвых никто отпускать не собирается.        Он единоличный её владелец, а потому, даже смерть не властна над ней. А ежели он владеет ею, то происходящее не может быть чем-то неправильным. Он скалится, выдёргивая пальцы из чужого рта.        Ощупывать ротовую полос безумно приятно, но есть кое-что более интересное. Дилюк вглядывается в ошарашенное лицо девушки, хищно облизывается, и резко вводит пальцы в её лоно, с удовольствием наблюдая за тем как она зажмурится и невнятно шикнет, пытаясь сделать вид, что ей неприятно.        Он сам щурится, понимая что даже её внутренности холоднее его рук, но… Люди ведь чувствительны к контрасту температур… Нет смысла спорить, будь его руки холодными, это бы возымело куда более ощутимый эффект, но… Так тоже сойдёт.        Он разводит пальцы, довольно в урча. Стенки приятно сдавливают пальцы, и ему безумно хочется продолжить, прекратить процесс похожий на фаршировку курицы. С собственного сравнения хочется засмеяться, но он удерживает себя от этого, вытаскивая из неё пальцы.        С её облегчённым вздохом, ломаются тормоза. Глаза чужие наливаются кровью, ремень слетаясь, ударяясь бляшкой об пол, брюки поддаются, выпуская плоть наружу. И довольно заурчав, тот притирается, крепко прижимая запястья по обе стороны от головы. — Я люблю тебя, — прошипит он, плавно толкаясь вовнутрь.        Пара мгновений на осознание и привыкание. Не ей, себе. Чтобы после, подобно псу в гон, начать резко-резко двигаться в чужом нутре.        Кэйа под ним недовольно заскулит, но он этого не заметит, опуская лицо в район ключиц. Она дрогнет, чувствуя как на кожу попадёт вязкая слюна, вскрикнет, едва ли не оглушённая фантомным звуком собственной рвущейся кожи.        Она закричит, ощущая чужие движения течением раскалённого металла по собственным органам. И он едва ли не захлёбываясь в своих слезах, она попытается оттолкнуть от себя демона, выпросить капельку снисхождения.        Тот словно не заметил её попыток, слизывая капельки крови с ключиц. Кровь чужая кажется в меру сладкой, почти идеальной. И он усмехнётся, расцарапывая её бока. Знает, останутся следы, знает, его метки не испортят её.        Он тихо смеётся, зализывая след от укуса. Прищурится, останавливаясь на пару мгновений, проведёт пальцами по животу, склонит голову на бок, заглядывая в ошалевшие глаза девушки.        Она такая беспомощная, загнанная в угол, и ведь прекрасно осознаёт, что её не выпустят из него. И хочется собственноручно сломать остатки чужой воли, заставить пережевать каждый из них, но не сейчас.        Кэйа содрогнётся, стоит ему продолжить и демон довольно облизнётся, не отказывая себе в удовольствии проследить за тем как меняется её лицо от беспокойно-напряжённого, до удовлетворённого и испуганного.        Дилюк довольно урчит, пачкая нутро девушки. Услышит её визг, почувствует как та пытается вырваться из захвата чужого, оближется, да выпустит, крепко сжимая в объятиях. Он выполнил волю Моракса. И пусть он понятия не имеет зачем ему это, спорить с ним — последнее что ему хочется.        Он отстраняется от неё, позволяя той почти мгновенно принять сидячее положения. Она злобно сверкает на него разноцветными глазами, шипит, отползает, утягивая на себя одеяло. И ему хочется засмеяться, позволить той короткий всплеск ярости, это всё пустое. Более ей не вырваться, и кажется, медленное осознание слов и помыслов Моракса приходит к нему. Это лишь подлая очередная причина удержать её подле себя.        Дилюк не двигается, позволяя той соскочить с постели. Она может попытаться избежать нежеланных последствий, но развенчать её иллюзий он не станет. Она сама всё поймёт чуть позднее. Когда не будет возможности изменить что-либо. И он засмеётся, стоит той исчезнуть из виду. Она останется с ним, как бы сильно она ни была против.        Дилюк знает, после любви ангела она не примет его любви, не примет его самого и он ничего с этим не сделает. Ей не придётся по вкусу пожарище, плавленый металл и запах гари после ласкового света и тепла от солнца.        Рагнвиндр прикусывает губу. Отец никогда не одобрял его намерений учиться у Моракса, не одобрит и содеянного. Слишком добр он к смертным. Он так не может, но… Разве нужно об этом думать прямо сейчас?

***

— Моракс, ты идиот! — восклицает Венти, отходя от постели.        Янтарь чужих глаз останется неизменным, Дешрет негромко фыркнет, а Барбатос искренне пожалеет о том, что по просьбе одного упрямца всё-таки заглянул в чужую голову. Ему никогда не нравилось желание соратника связать свою жизнь с ангелом, на которого он по ошибке потратил метку. Вдох-выдох, Венти подходит к окну, усаживаясь на подоконник. Пару секунд он собирается с мыслями, чтобы задать свой вопрос максимально правильно. Это же надо так вляпаться, и правда, на такое лишь его друг и способен.        Моракс нарушит тишину первым, интересуясь о причинах подобного умозаключения. Он понимает, просто так Барбатос бы этого не сказал, но… Он порою беспокоится о совершенно ничтожных вещах, и ему бы следовало понять, стоит ли ситуация его нервов, или нужно оставить это на самотёк, более никогда о том не вспоминая. — В чём дело, Барбатос? Если это какая-то мелочь, то я честное слово, не знаю что с тобой сделаю… — спокойно начинает он, но тут же оказывается перебитым собеседником. — У твоего, якобы падшего, ангела, сердце Нахиды превратилось в пепел почти мгновенно, а ты спрашиваешь в чём дело? Тебя не смутил сорванный ритуал, который ты прервал своими объятиями, и факт того, что почерневшие кончики волос осыпались сами? Ты провёл над ритуал над ангелом, в условиях, в которых он должен был быть человеком! Или ты видел лишь оборванную нить с небом и решил что всё в порядке? — замолкнув на мгновение, встречаясь с надменным взглядом, он решит дать тому минуту на размышление над своими словами.        И он всё поймёт. Когда он опускался к тому, край круга был расплавлен, и следовало бы сразу понять, что ритуал сорван, но… Неужели он действительно настолько слеп, что не понял этого? Неужели ему придётся проводить его снова, надеясь на то, что резистентности за ночь не выработалось? Похоже, что он действительно приказал убить Нахиду зря. — Ты бы хоть сердце Фокалорс взял, оно имеет хоть какой-то шанс совместиться с его, а тут… Ты и сердце зазря спалил, и не учёл того, что Декарабиан наврал всем нам.        Моракс вздрогнет, смотря за тем, как соскочит с подоконника Венти, снова двинувшись к постели и скрестив руки на груди. — Инквизиторы обманули всех. И тебя, и Дешрета и всех остальных, — заслышав за спиной размеренную поступь, он тут же продолжит, опуская руку на живот ангела. — Небо простило его сегодня ночью, едва ты от него отстранился. И с минуты на минуту нагрянет сюда за ним.        От прикосновения Аль-Ахмар вздрогнет, выгнется в спине и тут же скинет с себя руку чужую. Оскалится, соскакивая на пол, и шелест перьев, на пару со смехом Венти оглушит его. Такая глупость, и правда, стоило догадаться о том, что что-то с небом нечисто.        Стоит признать, ложь инквизиции весьма убедительна, раз сам Дешрет не верил в небесное прощение. Так ловко обернуть ангельскую оплошность против них самих, надо ещё постараться. Однако… Они смогли, при том, совершенно в малую цену. И правда, что для них чувства Дешрета, одного-единственного ангела, появление которого здесь против его же воли совершенно точно развяжет и инквизиции и небу руки. И тогда, их проклятые правила перестанут работать, позволив начать играть зеркально. Так же подло, как и они на протяжении вечности.

***

       Декарабиан преклоняет колено перед престолом, спокойно улыбаясь. Он выполнил своё обещание, как его и просили. Это так странно. Но ему задавать вопросов начальству не положено. А потому, что бы ни задумало чертово небо, он не станет о оспаривать его решений. — Что теперь? — тихо спрашивает он, спокойно улыбаясь.        Кольца засветятся, как и наполняющая их субстанция. Жёлтый почти ослепит, заставив того прикрыть глаза ладонью, ровно до того момента, как тот не поблекнет вновь. Нечто светлое сначала заурчит как сытый кот, а после успокоится, осторожно потянувшись к инквизитору. — Не позволять увидеться Пушпаватике с Дешретом, и подождать пока черти перегрызут друг друга сами… — спокойно отвечает субстанция сдавливая грудную клетку инквизитора, сожмёт и выпустит, чуть отталкивая от себя исполнителя. — Не спрашивай о том, чего именно я хочу. Не думай об этом, просто. Просто продолжай делать то, что я тебе прикажу.        Тот кивнёт, и выдохнет, собираясь выслушать своё следующее поручение. Это так странно. Но под рёбра закрадываются сомнения. Игру небо затевает опасное и без осознания чужих намерений он не сможет помочь ему. И тогда, существование и его самого и самих инквизиторов окажется бессмысленным. — И всё же… Для чего вам всё это? Зачем вы велели почти отдать его чертям, зачем подарили им столько человеческих душ, почему позволили им совершить бесчисленное количество злодеяний, и всё ради щели, по которой можно пробраться в ад? Не высока ли цена?        Субстанция заворошится, начнёт недовольно фыркать, а после успокоится, незримо глядя сквозь своего лучшего исполнителя. Декарабиан никогда не предаст и не ослушается, так быть может можно посвятить его в свои мысли и планы? — Мне нужно это кровопролитие, Декарабиан. А для этого нужен веский повод. И похищение ангела самый лучший вариант из возможных. — Именно поэтому вы велели мне исцелить его лишь тогда, когда Моракс опорочит его? А к чему тогда воскрешение…        Небо довольно засмеётся, закрутятся вокруг него кольца быстро-быстро от радости безумной, и не прекращая данной шалости, задумается оно над тем, стоит ли рассказывать всю свою подноготную. Решение примется в пользу инквизитора, и остановившись на мгновение, оно сдастся. — Я знаю, что Дешрет на меня обижен, и он имел полное право обвинять меня во всех своих бедах, но… Разве не прекрасным будет его осознание, когда он поймёт, что это не так? Когда осознает моё прощение, которого он так желал… Он ведь даже непрощённым остался преданным нам, а так привяжется ещё больше, а что касается людей… Они нужны были лишь для того, чтобы отвлечь их нас. Люди для них — пища, товар, чувства, и пусть они занимаются ими, а не нашими врагами…        Небо начнёт кокетливо смеяться, обовьётся вокруг рук Декарабиана, прислонится лбом к изгибу локтя и заурчит довольно. — А теперь сокрой мой обман ото всех, тебе же это по силам…        Инквизитор соглашается.

***

— Дилюк! — всхлипнет она, садясь подле демона, что мягко улыбнётся ей, делая вид, что не обратил внимание на индикаторную полоску в её руке.        Он знает, о чём именно она скажет сейчас. Скалится, вслушиваясь в беспокойный лепет о жизни, и о том, что сейчас в её жизни совершенно точно нет никакого места для ребёнка. Он не перебивает, мягко улыбаясь ей. Он не позволит той подобную роскошь. — Дилюк, ты позволишь мне от него избавиться? — всхлипывая, спрашивает она, нервозно сжимая тест в руках.        И слыша отказ, мгновенно бледнеет, отшатываясь от демона. Адская тварь, он ведь… Сломает всё-всё до основания, и так отчаянно хочется ей встряхнуть его, придушить подушкой, и прекратить этот кавардак.        Альберих сворачивается калачиком на краю дивана, не боясь собственного плача. И руки Дилюка мягко лягут на спину девушки, аккуратно поглаживая её. Он мысленно усмехается над чужой беспомощностью и мягко улыбнётся, оставляя поцелуй на её затылке.