Последняя ссора

      Глубокая ночь, тучи закрывают звезды; кажется, что скоро пойдёт дождь, но этого не случается, будто они сдерживают себя, дабы не показывать, насколько им плохо. Они спокойствием, а Миллс агрессией. Вот и сейчас, сумерки стали свидетелями ссоры двух возлюбленных? Но возлюбленных ли? Со стороны брюнетки–да. Она безумно любила Свон, её закидоны, ревность, её нежные руки, розовые губы, которые хотелось целовать до потери сознания. Со стороны блондинки? Не известно. Никто не знает, что она испытывает. Может показаться, что Свон любит Реджину, любит её душу, её запах, характер. — Я заберу у тебя Генри, он будет только рад избавиться от тебя, ты его никогда больше не увидишь, стерва! — выходя из особняка, кричала блондинка. Всё это сказано на эмоциях, а вернее, на одной из самых сильных–гнев. — Ну и пошла ты! Ишь что удумала, считаешь, что я буду всё это терпеть?! Да никогда в жизни! Проваливай! Моего ребёнка ты больше не увидишь, даже не надейся! Я завтра же подам на развод, можешь даже не сомневаться! — кричала брюнетка, после чего закрыла дверь особняка и скатилась по ней, поджимая ноги к груди.       Она устала от этого всего, хотелось закрыться от всех и просто побыть в одиночестве, выплакать всё, что накопилось за эти две недели. Или больше? Джина не знала, она давно потеряла счёт времени, когда в их семье начались вечные скандалы. Да, конечно, они заканчивались тем, что женщины мерились, но вместе не ложились, от чего Миллс плохо спала, ей не хватало объятий, простых утренних поцелуев, которые раньше дарила ей жена каждое утро, когда они просыпались.       Не известно, сколько пошло времени с того момента, как дверь особняка закрылась. Слёзы лились по щекам, не переставая, всхлипы давно заполнили дом, дом счастья, в котором брюнетка считала, что ничто и никто не причинит ей боли, но…как говорится: «Где враг, где друг–не узнаешь вдруг.», поэтому Миллс должна была быть готова ко всему. Она корила себя за то, что подпустила Свон настолько близко к себе, что практически стала зависима от неё. «Ты сама виновата в этом, что сейчас страдаешь из-за этой девчонки, не следовало тебе подпускать её настолько близко. Ты должна была быть начеку, и при первой же ссоре вышвырнуть её, пока чувства были не настолько сильны, но нет же, ты влюбилась, терпела её, а теперь что? Снова одна, снова ты никому не нужна, Миллс, молодец.» — Так, ладно…нужно успокаиваться, иначе завтра я буду выглядеть отвратительно, — сама себе произнесла женщина, вставая с пола. В тот же момент в глазах потемнело, ноги подкашивались, не желая вести её на второй этаж.       Всё-таки с горем пополам она добралась до ванной комнаты, по пути заглянув в мини бар, который находился в кабинете, включила горячую воду. Сегодня девушка была в домашней одежде: футболка Эммы, короткие, практически ничего не прикрывающие, шорты. Сняв с себя полностью одежду, девушка погрузилась в ванну, прикусив губу от температуры, но спустя некоторое время тело привыкло, и та перестала обращать внимание на столько горячую воду.       Бутылка дорого виски была открыта ещё на половине пути от одной комнаты к другой. «Странно…», — подумала брюнетка, прикрывая от наслаждения глаза. «Я ведь сильная, почему сейчас мне настолько плохо? Когда я успела докатиться до подобного? Ужас. Хотя…возможно, мне и раньше было так же плохо, только нужно было оставаться сильной, поэтому я могла с этим спокойно справиться…», — брюнетка поднесла бутылку к своим губам, делая щедрый глоток виски, и слезы снова начали течь из красных усталых от слез глаз. «А ведь Эмма права… Генри будет только лучше, если я исчезну из его жизни, он ведь только этого и ждёт, он был смыслом моей жизни 12 лет, а сейчас…он бросит меня, уйдёт со вторым самым дорогим человеком. Зачем мне тогда вообще жить, если не для этого? Я Злая Королева, которую все ненавидят. Город только рад будет, если меня не станет, да и Эмма тоже. Ей совершенно плевать на меня, я для неё чужой человек, как бы больно это не звучало» — грустная усмешка ненадолго появилась на лице, а после осталось только подобие улыбки мэра Миллс, которая никогда не чувствует боли. Так считают окружающие? Похоже, действительно так…       Спустя двадцать минут раздумий о жизни, о том, что она осталась одна, бутылка опустела и полетела в стену, от чего моментально разбилась на целую кучу осколков, с которых мелкими каплями стекал оставшийся алкоголь. «А может, это знак, что мне пора оставить это всё? Уйти к папе? Папа… только ты любил меня по-настоящему, а я… Господи» — и снова слезы потекли новой волной. Опустив на пол руку, она взяла осколок от разбившейся бутылки и провела по нему пальцем, от чего он моментально порезал нежную кожу, и брюнетка шикнула. «Острое–значит точно знак.»       Она повернула запястье левой руки, рассматривая его. Было страшно, но не сильно, что радовало Джину, но даже, если бы было ужасно страшно, она бы всё равно сделала этот отважный и последний шаг в своей жизни, но в один момент рука остановилась, а сердце хотело услышать родной ему голос последний раз.       Перенеся в руку, которая должна была этой ночью стать куском мяса, набрала нужный номер. В трубке послышались мучительно долгие гудки: первый… второй… третий… четвёртый… пятый… но ответа так и не последовало. Телефон полетел туда же, куда и бутылка от дорогого виски.       Одно резкое, уверенное, не обдуманное на этот период времени, действие–и алая кровь красит воду ванной. Ещё одно подобное действие, только поперек, чтобы уж наверняка–и брюнетка опустила руку в воду, закрыв глаза.       Вспышка света на мгновение ослепила кареглазую, после чего рядом появился он, человек которого она любила больше всего на свете, тот кто никогда не делал ей больно, тот кто любит её без остатка. Генри Миллс. Её папа. На глазах моментально появились слезы, и снова Реджина плачет, но только в этот раз не одна, она прижимается к отцу, крепко обнимая его. — Папа, папа… прости меня, пожалуйста, за то, что я сделала с тобой, я очень жалею. Ты единственный человек, который любил и любит меня., а я., а я так с тобой поступила. И ради чего? Ради мести? Я., — не успела договорить девушка, как мужчина прервал её. — Реджина, милая. Я не виню тебя, я тебя давно простил, но., дорогая, что произошло сегодня, что ты пошла на этот…крайний поступок? Ты ведь у меня самая сильная. Тебя настолько сильно обидела эта девушка? — да, он знал, что происходит, но когда Реджина ушла в ванную, то отец совершенно не думал, о том, что его дочь может совершить подобный поступок. — Да… я её очень люблю, но… это не взаимно… я не нужна своему сыну… моему Генри… я его назвала в твою честь, — всё так же обнимая отца, говорит дочь. Она боялась отпустить его, думая, что больше никогда не увидит. — Пойдём со мной. Теперь мы точно не расстанемся с тобой никогда, я тебе обещаю, — после этих слов девушка посмотрела на отца и отстранилась, вспоминая о том, что она, вероятно всего умерла, и теперь она будет со своим папой вечно.       В ту ночь Генри ночевал со светловолосой матерью. Точнее, с Мэри-Маргарет и Дэвидом. Только позже он узнал, что Эмма ночью заявилась к ним. Наутро мальчик узнал от взрослых о ссоре матерей, которая случилась по совершенно непонятной ему причине. Он видел состояние Эммы: она была злой, если не сказать, в ярости, но так же было заметно и волнение, волнами исходившие от нее. Решив, что второй матери, наверное, в разы хуже, учитывая ее вспыльчивость, Генри с позволения старших отправился в особняк, вопреки долгому разговору с Эммой о том, чтобы отныне он меньше виделся с Реджиной. Это, опять же, ему было не понять.       Проводив удаляющийся с поля зрения желтый Жук Эммы взглядом, когда она высадила его у подъездной дорожки, мальчик немного неуверенно зашагал к двери. Он мог спокойно ее открыть ключом, но знал, как маме не нравилось такое вторжение без предупреждения, поэтому Генри сначала просто постучал. За дверью была тишина: ни звука шагов, ни шуршания, ни разговоров. Просто ничего. Тогда мальчик постучал еще раз. Реакция та же — то есть никакой. Порывшись в кармане пальто, Генри достал связку ключей и открыл дверь. В холле была абсолютная тишина, как и во всем доме. Нигде не горел свет, не были включены электрические приборы, вода не шумела. — Мам? -позвал Генри. — Мама, ты дома?       Да, она определенно была дома. Туфли на высоких каблуках ровно стояли у выхода, верхняя одежда аккуратно висела в шкафу. — Мама, ты спишь, что ли?       Решив проверить свою догадку, Генри неспешно поднялся на второй этаж. Заглянув в спальню матери, предварительно постучавшись, он обнаружил лишь пустую кровать. Застеленную. Он мог бы сказать, что Реджина не ночевала дома, но вещи у входа говорили об обратном.       Совершенно внезапно до носа ребенка донесся какой-то неприятный запах. Не сказать, что он был сильным, но достаточно ощутимым. И исходил он точно из ванной его матери. — Мама? — неуверенно снова позвал мальчик. — Ты в ванной? Можно я зайду?       Не сказав больше ни слова, Генри прошел через спальню прямиком к ванной комнате. Что-то его отталкивало, будто говоря бежать со всех ног из этого дома. Но с врожденным упрямством Генри все же без стука и какого-либо предупреждения открыл дверь ванной, да так и замер на пороге. Прямо перед ним в большой ванне лежала его мать с застывшей полуулыбкой на губах. Голова ее склонилась набок, открывая беззащитную шею, которая была бледной. Слишком бледной. Лишь подойдя немного ближе, Генри увидел красную воду, которая скрывала обнаженное тело матери, расслабленно лежащее в ванной.       Мальчик отшатнулся. Он видел стеклянные осколки на полу. Он видел один из таких осколков в ослабшей ладони и самое страшное — два шрама на левом запястье, пересекающие друг друга. Весь мир мальчика перевернулся с ног на голову, когда до него дошло, что здесь произошло. Его мама, которая была с ним и в горе, и в радости, покончила с собой. Ее больше нет, и никогда не будет. Отныне у него в памяти останется лишь ее голос, ее глубокие карие глаза, моментами несносный и жесткий характер. Но она всегда будет любящей и заботливой. Лучшей матерью на свете.       И как Генри корил себя за все слова, сказанные в запале, за то, что так мало проводил с ней времени и за то, что не смог попрощаться. Не смог насладиться искренней улыбкой, которую видел на ее губах последний раз две недели назад. До всех сандалов, которые тогда начались.       Когда, попятившись, мальчик вернулся в спальню, он набрал единственный номер, который хотел. — Ты уже всё, пацан? Тебя забрать? — беззаботно ответила Эмма. — Мам… -захныкал мальчик, а через секунду уже захлебывался слезами. — Что случилось? Вы поссорились? Она что-то сделала тебе? -волновалась блондинка. — Генри, не молчи. Что такое? — Мам… Приезжай, пожалуйста, — выдавил из себя Генри и сбросил звонок, чтобы избежать допроса по телефону.       Ничего не разобрав, кроме просьбы приехать, блондинка нахмурилась. Она была готова задушить Миллс собственными руками, если она что-то сделала ее сыну. Именно её сыну, потому что она была намерена добиться полной опеки. Свон твёрдо решила, что эти отношения больше не могут продолжаться. Хватит с неё постоянных криков и истерик.       Развернув машину, Эмма со злостью вдавила педаль газа в пол, направляясь прямиком к особняку. Она была полна решимости забрать Генри и больше никогда в жизни не видеть темноволосую женщину, перед этим не забыв хорошенько вмазать напоследок. Жёлтый Жук припарковался у большого особняка, который Эмма могла назвать своим домом. Но это могла сделать раньше, только не теперь.       Блондинка пулей вылетела из машины, с силой захлопывая дверь. Она быстрым шагом дошла до входной двери и, не церемонясь, настежь распахнула. В данный момент её не волновала необычная тишина в доме, ни чувство пустоты в нём. Она не заметила, что особняк казался пустым и безжизненным, будто из него выкачали всю жизнь. Единственное, что волновало Свон–её сын. –Генри?       В ответ она лишь услышала рыдания со второго этажа. Эмма нахмурилась и поднялась по лестнице на этот душераздирающий звук. Блондинка увидела приоткрытую дверь в спальню и, не колеблясь, вошла. На большой кровати сидел Генри, уткнувшись лицом в ладони и поджав ноги к груди. Она подлетела к сыну и крепко обняла. Мальчик уткнулся в её плечо, обвив шею руками. Эмма должна была признать, что не умела так успокаивать Генри, как это могла делать Реджина. Тем не менее, она пыталась. — Что случилось?       Мальчик ничего не сказал, лишь сильнее в неё вцепившись. — Я убью её, если она тебя обидела, слышишь, — твёрдо произнесла она, и Генри резко отстранился. — Что? Пожалуйста, скажи хоть что-нибудь.       Мальчик продолжал безмолвно рассматривать лицо матери, не в силах что-то сказать или сделать. Эмма хмурилась всё больше. Казалось, только сейчас она почувствовала, что что-то не так. Первое, что блондинка только заметила–какую-то пустоту в доме, а второе–запах. Запах, который она никогда ни с чем не спутает, потому что достаточно слышала его в своей жизни. Только почему он был здесь, в особняке?       Генри, будто очнувшись, впервые осознанно посмотрел на Эмму. Она внимательно следила за ним, пытаясь унять собственное бешеное сердцебиение. Тяжело сглотнув и пытаясь снова не разрыдаться, хоть слезы и так текли по детским щекам, мальчик указал пальцем на дверь в ванную комнату, которую не помнил, как закрыл. Эмма посмотрела в ту же сторону и нахмурилась ещё больше. В её голове роились мысли, которые, она надеялась, были только мыслями и ничем большим.       Блондинка медленно открыла дверь, и в ту же секунду хотела забыть то, что увидела. Реджина, её Реджина лежала в ванне, абсолютно спокойная, абсолютно бездвижная, абсолютно довольная. Об этом говорила её лёгкая улыбка, которую Эмма так любила наблюдать. Вопреки беспорядку вокруг: куче одежды, разбитого стекла и разных баночек возле ванны, брюнетка смотрелась по-королевски. Её волосы, едва доходившие до плеч, были мокрыми на концах из-за окрасившейся кровью воды. Её тонкая фигура, которой блондинка любовалась изо дня в день, была скрыта этой же водой. Из неё выглядывала только левая рука с двумя чуть неровными линиями и правая–с куском стекла, которое и нарисовало эти самые линии.       Эмма рухнула на колени рядом и почти невесомо провела по плечу. Оно было ледяным и не таким, каким девушка его помнила. А помнила она его тёплым, нежным и бархатистым, каким оно было ночами и по утрам, когда блондинка нежно касалась обнажённой кожи губами. — Что же ты наделала? — прошептала Эмма. — И кто же из нас теперь идиотка?       Она тяжело вздохнула, попутно стирая слезы каждые десять секунд, будто дворники на лобовом стекле автомобиля. Блондинка так много хотела сказать этой несносной женщине: что ненавидит её, что Генри не её сын, что сама бы подала на развод. Хотела сказать, что любит. Любит до безумия, но теперь не может сказать ничего. Она просто смотрела на ту, которая украла её сердце ещё при первой встрече на пороге этого особняка, которая бесила её одним своим присутствием, которая усмехалась так, что коленки подкашивались. И что теперь? Теперь этого не будет. Эмма больше не проснётся с ней в одной постели, не поцелует, не сможет подколоть. Это всё осталось здесь, в этой ванне, в этой крови, на этом куске стекла, оборвавшего жизнь женщины, которая стала для Эммы целым миром.       И теперь по её милости всё закончилось вот так. До конца своих дней она будет винить себя во всём произошедшем. Если бы можно было что-то изменить, блондинка бы вернулась во вчерашний вечер и просто сжала в объятиях Реджину прежде, чем та начала бы возмущаться. И черт с ней, с гордостью. Она не стоит чьей-то жизни. Её жизни не стоит. — Я тебе этого никогда не прощу, слышишь? –прошептала Эмма. — Ты слышишь меня? Слышишь?       О да, она слышала. Каждое слово, каждый вздох, каждый всхлип. Но всё, что она могла–просто смотреть со стороны на девушку, неуклюже сидящую на плитке. — Я люблю тебя, –как будто впервые произнесла блондинка. — И я тебя, –сказала в ответ свободная душа, но тело по-прежнему оставалось неподвижным и холодным.       Как жаль, правда? Так много можно сказать теперь, но никто ничего не услышит. Как жаль, что всё оборвалось тогда, когда всё ещё можно было начать.