Eyes wide shut

— Закрой глаза, — то ли приказ, то ли просьба звучит бархатно-вкрадчивым шёпотом. У Коринфянина нет глаз, он видит иначе, видит всегда — видит гораздо больше, чем кто угодно. Но сейчас, подчиняясь этим словам, этому обволакивающему голосу, тьма смыкается вокруг. Так не было никогда за всю вечность. Так неправильно, так слишком уязвимо. Так хочет Сон. Кажется, все остальные чувства обостряются: ласковое прикосновение холодных пальцев к щеке посылает волну жара вдоль позвоночника, Коринфянин тянется к руке — ощущение тут же ускользает. У него нет сердца, но кажется, будто оно гулко бьётся где-то в горле: материя снов пульсирует в висках, вторит эхом беззвучному, чуть сбитому дыханию Повелителя. Нет нужды в воздухе, но он срывается на шумный долгий выдох от прохладного касания вдоль обнажённой спины. Нет глаз, но когда полоска тонкого (чёрного? белого?) шёлка ложится мягко и одновременно непререкаемо на запястья, кажется, будто от этого перед взглядом темнеет ещё больше. Коринфянин чувствует мягкое давление холодной ладони на своём плече, послушно откидывается на спину, послушно заводит руки наверх следом за натяжением шёлковой ленты. Его человеческий облик — условность. Он сновидение, он шедевр Создателя Форм. Его невозможно застать врасплох со спины, у него нет слепых пятен, он не перестаёт видеть ни на долю мгновения. Но сейчас Коринфянин в кромешной тьме, добровольно, по своему желанию — по желанию своего создателя. — Кошмар мой, — шепчет над ухом вкрадчивый бархатный голос, заставляя невольно повернуть голову — дыхание едва касается кожи и тут же исчезает. — Неужели тебе нужно видеть, чтобы узнать меня? Вопрос скорее риторический. Коринфянин точно знает, что ему не нужны никакие условности: ни облик, ни голос, ни прикосновение. Он просто чувствует создателя, всем своим существом ощущает взгляд глаз звёздной бездны. Каждой гранью чёрного зеркала. — Достаточно чувствовать, — отзывается кошмар, снова замирая в неестественной для него темноте. Прикосновение прохладных пальцев к бедру лёгкое и невесомое, точно воронье перо задевает кончиком, но от него всё тело словно током прошибает. И удержаться от того, чтобы не потянуться следом, он не может. По тьме проходит рябь, хорошо знакомая, ледяная: Сон многолик, всё бессознательное его — от самой сладкой дневной грёзы до самого тягостного ночного кошмара. Но иногда он являет какую-то из своих ипостасей особенно отчётливо. — Ты наглец, мой маленький кошмар, — произносит Повелитель Кошмаров, и его голос — зловещий шёпот в голове, медленно падающие на каменный пол капли крови, скрип ржавых петель тяжёлой двери — пробирает холодом. Воплощение страха не может бояться, но самая тёмная ипостась Сна даже его повергает в благоговейный ужас. И чёрт побери, заводит ещё больше. Так что когда ледяная рука ложится на шею, слегка царапая бритвенно-острыми когтями и несильно надавливая, из горла рвётся позорный скулящий звук восторга. Челюсти глазниц приоткрыты и беззвучно ловят воздух, пока Коринфянин облизывает враз пересохшие губы. Он чувствует, как Сон нависает над ним, как его холодное дыхание касается лица. Кажется, чувствует его взгляд — у Повелителя Кошмаров тоже звёзды в глазах, только мёртвые — чувствует острые когти, медленно ведущие по бедру. На оцарапанной коже выступает чёрный песок, струящийся в венах кошмара вместо крови. Порыв вскинуться навстречу кое-как удаётся сдержать, и кошмар слышит тихий одобрительный смешок. Тонкий, невесомый шёлк держит крепко — руки неосознанно напрягаются под ним, но едва ли удаётся хоть чуть-чуть приподнять запястья. Коринфянин остро чувствует холод рядом, хочет тянуться к нему. Но вместо этого снова облизывает губы, собирает остатки рассыпающегося самообладания и севшим, сбитым голосом с вызовом произносит: — Разве я не заслуживаю большего, создатель мой? Я лучший из твоих кошмаров… я твой шедевр. За свои дерзкие слова он получает награду: ледяные губы касаются его собственных, ядовитый язык бесцеремонно проскальзывает в его рот, и острые зубы ранят до чёрных песчинок. И получает наказание, потому что тонкие холодные пальцы едва ощутимо проводят по крепко стоящему члену и слишком резко пережимают в основании. Физическое тело, конечно, условность. Но его чувствительность кажется даже слишком реальной. С губ срывается хрипловатый стон, а глазницы распахиваются шире, резко вдыхая. Из ощущений остаются только эти ледяные пальцы, и Коринфянин слепо чуть поводит головой, силясь поймать хотя бы взгляд. — Ты для этого дал мне такое тело, да? Может, он должен умолять. Даже скорее всего должен: Повелитель Кошмаров нетерпелив и скор на расправу, а ещё безжалостен даже к своим творениям. — Создал меня таким. Для себя. Коринфянин провокатор по натуре, но обычно он всегда зорко следит за малейшими реакциями, ловко используя это, чтобы продолжать или же вовремя остановиться. Сейчас же он не ощущает ничего, и поэтому просто пробует наугад. — Но сам не решался взять своё по праву… и потом ревновал, да? — кошмар замолкает, потому что прикосновения исчезают полностью. Он не осязает, не слышит и не видит Повелителя Кошмаров. Но чувствует его — тот всё ещё рядом, близко, опасно близко. — Ты прав, маленький кошмар, но не твоя ли в том вина? Что ты ни разу не подошёл ко мне ближе. Неужто ты никогда этого не хотел? Ответь мне. Острый коготь ведёт идеально ровную линию от шеи вниз по груди, оставляя тонкий след чёрного песка, и замирает внизу живота. — О чём ты грезил, сон мой? — шёпот на мгновение обжигает губы ледяным касанием, но поймать его Коринфянин не успевает. Этих невесомых прикосновений так болезненно мало, что Коринфянин ощутимо прикусывает края глазниц, пытаясь хоть как-то удержать себя в руках. Он хотел бы видеть сейчас. Видеть хищную, опасную красоту тёмной ипостаси, видеть бездонные провалы чёрных глаз и багряную кровь на тонких руках, видеть зловещий оскал и ощутимую тьму, стекающую к ногам вместо мантии звёзд. Сновидения не грезят. Но Коринфянин давно уже перестал быть просто сновидением. Да и пожалуй, не был таким никогда — с лёгкой руки щедрого творца. — Не меньше, чем о самой Грёзе, — едва ли не с вызовом отвечает он. И кажется, попадает ответом в точку. Потому что холодные бескровные губы касаются зубастой глазницы, язык проходится по краю и скользит глубже, бесцеремонно заставляя едва ли не давиться. И это настолько потрясающе горячо, что Коринфянин неосознанно вскидывается всем телом и скулит в голос, готовый сгореть моментально. Сон снова тихо одобрительно смеётся. — Мой маленький кошмар, — шепчет он, прежде чем обжечь таким же поцелуем и вторую глазницу, но на этот раз прижав кошмара к постели уверенным давлением ледяной ладони на груди. Когда прикосновения вновь исчезают, Коринфянин с трудом собирает слова, чувствуя себя так, будто вот-вот растеряет материальность, обернувшись неосязаемым витражом из тысяч осколков чёрного зеркала. — Создатель мой… я всегда жаждал тебя. Едва ощутимое ледяное касание к щеке поощряет продолжать. — Я не смел надеяться. А ты не смотрел в мою сторону. Холодные пальцы медленно проходятся по губам, позволяя успеть скользнуть по ними языком. Наверное, будь Коринфянин смертным, он бы уже как минимум два раза кончил и сам бы кончился — не выдержав передоза эмоций. — Мой возлюбленный господин… — срывается хрипло с правой глазницы, пока левая вторит: — Я хочу тебя, хочу обладать тобой. Прикосновение пропадает, но Коринфянин чувствует движение рядом с собой. Над собой. И наконец — на себе. Он не видит, но чувствует на себе этот взгляд — хищный, неотрывный, жадный. Не может коснуться рукой, но пытается чуть вскинуться навстречу, и его останавливает неумолимое давление холодной ладони на груди. Коринфянин замирает, тяжело дыша, вздрагивает от того, как Сон сжимает острыми коленями его бёдра. А потом бессильно хрипловато стонет, когда Сон опускается на него, чуть резко и сразу до конца. Руки под обманчиво нежной хваткой шёлковой ленты напрягаются, но свободы нет — и это только сильнее разжигает тёмное пламя внутри. Кошмар хотел бы видеть, хотел бы неотрывно смотреть, впитывая божественный образ над собой, но у него нет на то дозволения. Он может только чувствовать. Коринфянин излишне резко вскидывает бёдра, толкается глубже — слышит срывающийся с бескровных холодных губ прерывистый выдох. Когтистая рука плотно ложится на его шею, слегка сдавливает, обжигая ледяным касанием. Ладонь на груди вжимает в постель сильнее, словно вот-вот проломит грудную клетку в поисках несуществующего сердца. С глазниц вразнобой срываются имена Сна, Повелителя Кошмаров — все, что были, что существуют и что ещё не появились, потому что Коринфянину они все ведомы; из горла рвутся хриплые прерывистые стоны. Холодные острые колени всё так же плотно сжимаются на бёдрах, тонкое, лунно-белое тело всё так же почти невесомо и одновременно неумолимо давит всей тяжестью тёмной стороны Грёзы. — Ты жаждал этого, мой маленький кошмар… и наконец заслужил, — шепчет Сон, в его голосе слышна опасная, ядовито-сладкая улыбка: капля кислоты, похожая на прозрачную родниковую воду, затишье в оке бури, мёртвая звезда за мгновение до вспышки сверхновой. Сон двигается нарочито медленно — приподнимается, почти выпуская из себя, медленно опускается обратно, склоняется, проводя острым языком вдоль ключицы. Его взгляд чувствуется всей кожей: хищный, жадный, собственнический. Коринфянин чувствует себя в полной власти. Чувствует свою принадлежность, чувствует эгоистичное право собственности Сна на него. И он дуреет от этого, захлёбывается этим ощущением, жадно впитывает его и жадно подсвечивает своей сущностью, чёрным зеркалом внутри себя. Кажется, словно Сон просто использует его, словно инструмент для своего удовольствия — кошмар слышит, как учащается его дыхание, как мерное биение пульса материи грёз плавно разгоняется и звучит всё чаще. Он и создавался инструментом — хищником, убийцей, защитником Грёзы и грозой беглецов. Но он совсем не прочь послужить инструментом и для иного. Если бы он только мог взглянуть… Острый язык проскальзывает по краю глазницы, срывая с губ шумный судорожный выдох. Коринфянин снова пытается вскинуться, как только ледяная хватка рук пропадает с его шеи и груди, но тут же оказывается вознаграждён большим. Сон склоняется к нему, прижимается тонким, обманчиво хрупким холодным телом и с ощутимой жадностью целует зубастые глазницы. Бритвенно-острые ногти процарапывают сзади по шее, хватка резко натягивает светлые волосы, вынуждая сильнее откинуть голову. Кошмар подставляет горло, словно хищник перед вожаком — впрочем, это так и есть — и ему кажется, что только это жёсткое натяжение в волосах удерживает его материальным. Впившись в его губы, Сон кусает их до крови, слизывает выступивший чёрный песок и резко выпрямляется, сжимая когтистые пальцы на плече кошмара. — Создатель мой… — безо всякого смысла, хрипло и прерывисто срывается с губ. Сон движется резче, глубже, сжимается так восхитительно, что кошмару кажется, будто он больше не выдержит. Ледяные пальцы проскальзывают по губам, оцарапав их, но поймать их языком Коринфянин не успевает. Зато через мгновение он едва не давится глазницами, судорожно дёргает головой навстречу и жадно скользит маленькими языками по холодным тонким пальцам с привкусом железа на них. Ему кажется, будто он чувствует одобрительную ухмылку, будто ощущает затуманенные вожделением мёртвые звёзды в бездне чёрных глаз, из горла рвётся жалкий скулящий звук — Коринфянин резче вскидывает бёдра навстречу движениям Сна и чувствует, как тот замирает, сладко сжимаясь на нём. Кажется, из него вышибает всё, кроме бесконечного удовольствия. Кошмар кончает долго, срываясь на хриплый стон, невольно прикусывает мелкими острыми зубами тонкие пальцы, беззастенчиво прижимающие маленькие подвижные языки. И кажется, Повелитель доволен этим. Он проводит чуть влажными пальцами по щеке своего кошмара, склоняется и долго, медленно и жарко целует его губы, царапая острыми зубами и собирая кровь-песок ядовитым языком. А потом все ощущения резко обрываются. Коринфянин давится воздухом, когда Сон легко соскальзывает с него, а ощущение его тела исчезает — даже когтистые руки больше не касаются горячей и сухой, словно пустынный песок, кожи. — Хороший мальчик, — издевательски шепчет вкрадчивый голос, сотканный из шороха за спиной, эха далёкого набата и отзвука неумолимого взмаха острого клинка. Коготь оцарапывает запястье, когда легко разрезает шёлковую ленту, но позволения видеть или что-то делать Коринфянин пока не получает. Зато он чувствует, как полоска шёлка ложится на его шею, стекает по разгорячённой коже, охватывает, замыкаясь кольцом, и обращается плотно прилегающим ошейником. И кажется, он не может удержаться — скалится довольно всеми тремя ртами. О да, чёрт побери. Он хороший мальчик. Потом он чувствует колебание материи грёз рядом — ипостась Повелителя Кошмаров сменяется привычной ипостасью меланхоличного Морфея. Рука, уже не такая ледяная, но всё ещё холодная, мягко касается щеки кошмара, и ещё мягче шёпот обдаёт дыханием край уха: — Мой маленький кошмар. — Мой возлюбленный создатель, — эхом отзывается Коринфянин, и его голос звучит хрипло и блаженно. Холодные пальцы чуть касаются кожи над линией ошейника. — Ты был прав. Тебе действительно к лицу… впрочем, взгляни сам. Он получает разрешение открыть глаза, но Сон ускользает в то же мгновение, эфемерный и одновременно болезненно реальный.

* * *

Когда спустя какое-то время коридор Замка, ведущий к тронному залу, непредсказуемо выводит вместо этого к знакомым покоям, Коринфянин уже знает, что делать. И прежде чем воззвать к Повелителю, он смотрит на десятки своих отражений в зеркальных стенах: линия ошейника выделяется на обнажённом теле яркой полосой, заставляя оскалиться в довольной ухмылке. Коринфянин опускается на колени. — Создатель мой, я жду тебя. И закрывает глаза.