Ночь идёт большая

      И в голове мутно, и в глазах. Что-то есть здесь от змеиного инсулина, ползущего по венам так, что тебя охватывают судороги. Но иное: мифическая коллекция сил, настоящая воля к жизни, спустившаяся не через руки храмовых жриц, а через пресмыкающиеся таблетки. Цветные таблетки, как чьи-то зрачки, как чьи-то ногти. Я возвращаю футляр, его зелёное золото обратно в руки храмовых жриц, по какой-то причине оказавшихся у подножья холма. У подножья чьих-то ног, в ужасно-лесбийском клубе со странным названием «Девятая книга». Однако название обманчиво обходится с принявшими его форму всерьёз. Вся литературность и интеллигентность этого места начиналась и заканчивалась на входе, где висела вывеска. А за ней — бездна самого грязного и порочного. — Как тебя зовут? — спрашивает какая-то девушка, стоит мне устало присесть на диван. — Настя. — Настя. Красивое имя, — она мило заискивает, вертится по сторонам. — Ты одна тут?       Я точно приехала сюда в компании Али. Мой легкий взгляд охватывает толпу и подмечает, что я уже давно её не видела около себя. И славно, такая нервная компания, по необъяснимой причине, выведёт из самых седативных лекарств. — Уже да, — лениво взмахнула рукой, возвращая себе прежнюю эйфорию. — Готова к вымиранию. — Прямо как динозавр? — Верно. — Из-за чего? — Из-за одиночества, — расслабленно протянула я, допив последний бокал воды.       Она устало улыбнулась. Собрала тёмные волосы пальцами, чтобы они аккуратно стекли по плечу к груди. Её платье на несколько сантиметров откровеннее моего, и, кажется, я знаю, с какой целью она подошла к самому тайному дивану. — Ну тогда… потрахаться не хочешь? — однако, в прямоте ей уступает даже горизонтальная линия.       Моя храмовая возлюбленная садится ближе, даже не представившись. Я усмехаюсь такому навязчивому поцелую, аккуратно приводя его в порядок. Она ласково облизывает нижнюю губу, укладывая руки мне на плечи. Мои пальцы гладят её линию скул, мягко убирают волосы. Хочется сделать глубокий вдох, выйти на свежий воздух, прервав это филийное удушье. И кто-то сзади с силой тянет назад, крепко прижимая к собственной груди. — А со мной потрахаться не хочешь? — иронично спрашивает ещё одна девушка. — Можем взять тебя с собой, — я таю в новых тисках, утыкаясь в её шею носом. — Как тебя зовут?       До чего же знакомый запах. — Алиса, — после ответа я узнаю это ехидство в голосе, эти кофейные духи, которые всегда хочется слизать с кожи. — Ну что, я тебе подхожу?       Я теряюсь в потоке вопросов, от логических: «а что ты здесь делаешь?» до «почему ты выглядишь так… аномально просто?». Пока хаос в голове очищается, чтобы собрать буквы хотя бы во что-то целесообразное, Алиса обращается уже к моей малознакомой возлюбленной: — Что ты ей дала? — Ничего. — У неё зрачки расширены, — обхватив мой подбородок пальцами, резюмирует Алиса после небольшого контакта глаз. — А у тебя сужены, — будто у нас игра, продолжила я. — Что ты ей дала? — Ты похожа на змею, — договорила, едва шевеля языком.       Моя новая знакомая немного устает от этой невесёлой встречи. Поправляет кулон на шее, неуютно поддаваясь назад. — Мы две минуты говорим, — после ответа она раздражённо обращается ко мне. — Это что, твоя девушка? — Уйди, — цедит Алиса, наверняка убивая её своим немигающим острым взглядом.       «Да, начинаю понимать этот прикол с очками», — произносит потерянная трезвая часть. Её хочется утопить в той храмовой воде.       Милая девушка с кулоном задето поднимается и уходит, очень тяжело и злостно для носительницы каблуков. Я прощально машу ей рукой, пока её не припечатывают к дивану, устало цокнув языком. — Ты за Алей приехала? — Аля уже час как дома. Твоё счастье, что я не успела принять снотворное, — Алиса подносит к лицу мои передние пряди волос, впитавшие табак и алкоголь. — Ты что-то принимала или только пила? — Принимала. И пила, — я достаю из кармана таблетки. — Угощайся.       Она забирает маленький круглый футляр, рассматривая немигающие цветные зрачки. Поднимается на ноги, на резиновую подошву кроссовок. Её аномальная простота в белой футболке, в спортивных штанах, собранных в хвост волосах, в лице без макияжа. Я давно не видела в ней столько повседневной простоты. Удивительно, что я вообще её узнала. Она совсем на себя не похожа. — Выгдядит как экстази, — зелёное золото футляра исчезает в кармане ветровки. — А что ты пила? — Текилу, бренди, — попыталась подняться следом, едва не сваливаясь, — какую-то травяную настойку, джин.       Она всё это время считала на пальцах и по итогу подняла тревожный взгляд на меня. — Надеюсь, не в таком порядке? — Да ладно тебе, — я её поцеловала в подбородок, оказавшись в вертикали. — Я всё запивала водой. — Хорошо, что не водкой, — с нервозной улыбкой вздыхает Алиса, выводя за руку на улицу. — Учти: если тебя вырвет у меня в машине, я убью тебя раньше постинтоксикации. — Да всё путём, — я сложила иллюстрирующий жест руками. — Я и не такое переживала.       Ко второму часу ночи летняя улица превратилась на пару часов в осеннюю. Асфальт затопило небольшим слоем дождя, пахнущим, как земля и травяная персть. Стало по осеннему холоднее: я дрожащим голосом, кажется, знатно протрезвев от одного воздуха, спросила у Алисы, где она оставила машину, и помимо личного визита, удостоилась ещё той самой ветровки. Её опустошили на храмовые таблетки, на снотворные и телефон. Мы двинулись по улице далеко дальше «Девятой книги», но спустя секунд тридцать молчащего шагания по мокрой дороге, Алиса остановилась. Собственнически развернула меня к себе, притянув за запястье. Сняла со своих волос резинку, вплетаясь пальцами в мои. Я её обняла не очень согласно, спрашивая про разное. Про казино, про кошку пресловутую, про то, не хочет ли она выпить. Она отвечала как-то скупо и неохотно. По долгим узорам угадывалась коса, её хвост замер где-то между лопаток. Похоже, моё «всё путём» звучало не очень убедительно. — Всё, поехали, — её рука отводится назад, чтобы снять машину с сигнализации.       Нахожу знаменитый «Фантом» за спиной Алисы. Она отстраняется, быстро шагает между ленивых капель, забираясь на водительское сидение. — Останешься у меня на ночь? — Конечно. Ты же под МДМА и тонной алкоголя, — произнесено так спокойно, что сразу и не угадаешь, злит её этот факт или нет. — Должен же кто-то вызвать скорую, когда ты дышать перестанешь. — Узнаю старую-добрую Алису, — я обняла её за шею, что понравится не каждому сидящему за рулём. — Вызывает скорую и портит всё веселье.       Она раздражённо усмехается, выбираясь из тисков парковки. Когда в ночь нашего самого первого знакомства она с улыбкой произносила: «Меня невозможно разозлить», я не думала, что её беззлостная диета сорвётся примерно через полгода нашего знакомства. Машина скользит по пустым улицам. Ночь сегодня темнее обычного, звёздное небо обошлось одним исполинским облаком. Я под дождевое шипение шин засыпаю. И просыпаюсь уже возле своего подъезда. — Подъём, — встряхивает меня Алиса с энергичной улыбкой. — Давай вставай, у тебя вся ночь впереди.       Я заново открываю песочные глаза, кажется, лишенные зрачков. — Вырвать не тянет? — Потянет, если продолжишь так громко говорить, — мрачно произношу я, не понимая, протрезвела или нет. — Голова болит. В остальном — порядок. — И почему одним всё, а другим — ничего, — философски изрекает Алиса, отстёгивает свой ремень безопасности. — Стоило мне на литературном вечере рискнуть и выпить залпом «Слезу комсомолки» — я две недели провожу в отделении токсикологии. А ты под стимуляторами и алкоголем даже говорить складно можешь. — «Слезу комсомолки»? — я устало уточнила. — Это которая из «Москва — Петушки»? — Да, — Алиса открывает дверь и выходит из машины. — Ну ты даешь. — Из-за меня в реанимации ещё неделю стоял ядрёный запах одеколона.       Её руки галантно открывают дверь парадной, пропускают меня первой. Я вызываю нам лифт, потирая уголки глаз. Кончики пальцев в чёрной саже туши, вымокшей из-за дождя. Те мысленные стенания о храме, о чьих-то глазах и невинных руках кажутся далёкими вместе с «Девятой книгой». Меня посещает большая трезвость и ясность, от которой заново укрывает невидимой тоской. Той тоской, что выгоняет из дома к новым людям со странным старанием.       Ключ отворяет входную дверь, Алиса включает коридорный торшер и снимает промокшие кроссовки. Оставляет их на ковре. А я растерянно стою и смотрю. Смотрю внутрь себя, в ожившую тоску квартиры, что скоро заорет на весь клеточный этаж: «уходи отсюда, давай-давай!». — Всё нормально? — спрашивает Алиса, приглаживая свои влажные волосы.       Я встряхиваю голову, прогоняя депрессивное наваждение. — Да. Вернее… минуту…       Кто бы подумал, что противная тошнота застанет меня в родных стенах квартиры. Не «застанет» — о, скорее «дождётся». Как делает всегда, когда я возвращаюсь в её одинокие бетонные объятия. Я ушла в ванную, чтобы умыться. Стёрла остатки макияжа, вытерла волосы от дождевой воды и свалилась на пол возле туалета. Но чувство тошноты меня не покидало, мифически застряло где-то в стенах тела. Будто даже в стенах чувств. Алиса спустя два флегматичных стука заходит. Назидательно стучит пальцами по голове и с ехидной усмешкой садится на стиральную машинку, открывая упаковку с орешками. — Ну как оно? — Отвратительно, — мучительно вытащила из себя слова, уложив голову на запястье. — Ты бы подождала меня в спальне.       Ужасно болела голова, но пульсирующая боль в висках подавляла тошноту. Ещё раз прокашлялась и поняла, что мне немного полегчало. — Сварить тебе «слезу нардепа»? — Ещё одно зелье из одеколонов? — Горячая вода с солью. Помогает вызвать рвоту, — с улыбкой объяснила Алиса, поднося к губам орех.       Я усмехнулась её шутке, приложив дрожащие пальцы ко рту. Потянулась к крану, открыла холодную воду, пропитала ладонь и протерла лицо. — Нет, спасибо. Похоже, это секундная слабость. — Да ты сверхчеловек.       Она подала полотенце. — Что, идём спать? — Спать? А как же секс? — Что? Секс? — удивилась Алиса, спрыгнув со стиральной машинки. — Это та вещь, которой не принято заниматься, когда один из партнёров под экстази?       Я тяжело вздохнула, закатив глаза к яркому потолку. Они нещадно слезились из-за продрогшей кожи, из-за попыток извлечь из себя хоть что-то противное. Алиса вышла из ванной, закрыв за собой дверь. Я смахнула мокроту с нижних век и поднялась с колен. Выскользнула из ванной, на ходу расстегивая платье. Отклеила мокрые рукава от плеч. Прошла к шкафу правее окна, доставая ночную рубашку. — Тоже можешь принять. Будем на равных, — сонно пробубнила, вытащив косу из-под воротника. — Ты же когда-то курила опиум. — «Когда-то» здесь ключевое слово, — поучительно вскинула палец Алиса, падая на постель. — Я начала в двадцать три и закончила в двадцать четыре. И было бы замечательно, если ты тоже перестанешь.       Я почему-то думала, что этого разговора уже не будет. Она очень милой и понимающей всё это время была, её спокойствие погружало в то питерское чувство. Всепоглощающей надёжности, которую невероятно трудно встретить в людях. Но этот разговор усеялся в коварное «после», наставшее ровно секунду назад. — Я бы с радостью, но не получается. — Настя, я не шучу. — Это вне моей власти, — я забралась к ней, под гладящие руки. — И вообще, не переводи тему. Чем ты возместишь мне утраченную возможность близости, а, Алиса?       Мои руки гладили голую спину под футболкой, наверняка красные полосы от бра. Я так давно не касалась её кожи. Невообразимо тягостная пытка в этом сознаваться. В этом сознается вместо меня мягкий поцелуй в её влажную шею, пока пальцы, ведомые красными рельсами пальцы, скользят вдоль ребра к груди. Очерчивают узор ключи и спускаются ниже. — Могу спеть тебе колыбельную, чтобы ты побыстрее уснула, — сочувствующе предлагает Алиса, убирая мои ладони из-под футболки. — Колыбельную? Когда ты научилась? — я отстранилась для оценочного взгляда. — Это для Бубы или я чего-то не знаю?       Она удивлённо усмехнулась, поняв, к чему я клоню. Задела своим острым коленом — Как грубо. Я пела колыбельные для Кеши, когда он был маленьким. — Для Кеши? Попугая? — Для моего младшего брата, — низкий голос, она щелкнула меня пальцами по лбу. — Когда мама лежала в больнице, с ним в коммуналке оставались мы с отцом. Иногда только я. — У тебя есть младший брат и ты мне ничего не рассказывала? — я ошарашенно к ней придвинулась. — Почему? А Аля знает? — Да я как-то… забыла, — смущенно, тревожно отводит взгляд Алиса, становится на несколько тонов мрачнее. — А где он живёт? В Питере? В Москве? И сколько ему сейчас лет? Может, познакомишь нас с ним?       Она затравленно нахмурилась. Статично и болезненно замерла, не поднимая застывшие глаза. — Он... умер четыре года назад.       Её хрустальный взгляд говорил без голоса. Её хрустальный взгляд поддевает больнее любого острия. Аккуратно подношу пальцы к её лицу, убирая передние пряди назад. От её печали щемит сердце и мне, но я зачем-то продолжаю курочить эту явно незажившую рану. — Из-за чего?       «Несправедливо, что даже такие стойкие личности беззащитны перед страданиями о чьей-то смерти», — моя жертвенная часть сочувствовала ей, пытаясь подобрать хоть какие-то касания, что делают лучше, а не хуже. Алиса щурится от слёз, вытирает их об подушку. — Из-за… оттёка лёгких, вызванного передозировкой метадоном, — она судорожно выдыхает, смотрит на меня так же выдержанно сильно, как и раньше. — Я всё думаю, что произошло бы, если бы я не содержала родителей. Начал бы он принимать героин или нет? А что было бы, если бы я не просила его завязать? Он бы перешёл на метадон? А что случилось бы, если бы он… остался со мной в Москве? Если бы я в аэропорту не сказала это… это ужасное: «Я от тебя устала», стоило ему усомниться в правильности отъезда обратно домой. — Алиса, твоей вины в этом нет, — я аккуратно провела пальцем по её нижнему веку. — Настя, когда я прошу завязать — это не просто просьба. — Я от передозировки не умру, — расслабленно обвила её ладони своими. — У меня всё под контролем. — Не всё, — дрожащим шёпотом возразила Алиса. — Люди, у которых всё под контролем, не принимают наркотики. — Алиса… я ничего, вреднее МДМА, даже не пробовала. — Прошу: пусть это будет последний раз, когда я их у тебя забираю, — в слабом лунном свете заблестело зелёное золото футляра, вынутое из кармана. — Сначала Кеша, потом Лиза. Хоть ты не делай мне больно. — Не буду.       Таблетки опускаются на прикроватную тумбу рядом с ключами. Я избито, устало заверяю её в будущей неправде, лишь бы ей не стало ещё хуже. Прошу не переживать за меня, шучу, целую в краешек губ. Глажу острые алмазные колени, бёдра, синяки от укусов на шее, царапины на руках, оставленные неосторожной кошкой. Но мне так больно от собственной слабости. Меня так изуродовала эта неподъемная меланхолия. Но её истоки кажутся такими ничтожными сейчас. Почему я не могу подняться с кровати из-за давно пережитого увольнения?       Кусочек звёздного неба проступает из-за ночных туч. Алиса устало улыбается, говорит, что всё в порядке. Но здесь как со звёздами на ночном небе: левитирующие облака не означают их исчезновения. Но я принимаю её слова за истину, пока она плавно отклоняется назад и выключает прикроватную лампу. — Итак, — её голос всё равно выдает ту самую тоску. — Заказывай пластинку.       Я растерялась. — Думаешь, я знаю, какие есть колыбельные? — Судя по тому, какую музыку ты слушаешь… — И десяти минут не прошло, как ты меня снова задираешь, — щипаю и она отомщённо скручивается под пледом.       Даю ей несколько секунд посмеяться или отдышаться, спрашиваю: — Какие есть варианты? — Честно говоря, я помню только одну колыбельную. — Какую? — Песню медведицы Умки, — Алиса засматривается в тёмное небо окна и возвращает взгляд с ответом. — Но если немного изменить ритм, то можно сделать колыбельную из «Вечной весны».       Я скептично выгнула бровь. Да, это уже более похоже на того человека, что отравился коктейлем из одеколонов на литературном вечере. — Заказываю песню медведицы Умки, — закончено изрекла я и демонстративно закрыла глаза.       Но даже так, я согласна слушать что угодно, что споет милая Алиса. Моя лелейница тихо согласилась, резко замолчав. Уличные сверчки из приоткрытого окна волшебно трещали в паузе. Дождь наконец ушёл в небытие, оставшись блестящими лунными каплями на окнах. Пауза слишком затянулась и я приоткрыла глаза: — В тебя сначала вставить монету? — Тебе лишь бы что-то вставить, — низко возмутилась Алиса, перехватывая мои два пальца с воображаемой копейкой. — Я со второго курса не пела, дай собраться с духом.       Приходится слабо кивнуть, заново закрыть глаза. В этот раз полное ожидание сполна окупается: мелодичные слова ручьём текут сквозь пальцы, сквозь внимание и мысли. Я впервые слышу её высокий голос, воздушное предыхание в колыбельном полушёпоте, как мягко она произносит: «спят твои соседи — белые медведи». Тянет слова, напевает мотив.       Колыбельная заканчивается и начинается заново. Её руки обвиваются вокруг талии крепче, и я правда таю в этих сонных объятиях. Таю и засыпаю, обещая завтрашней себе поблагодарить за эту чудесную колыбельную про полярных медведей. И никакие таблетки и храмовые воды не сотрут мне из памяти эту прекрасную ночь.