Исповедь (Чужая невеста)

Июнь 2002 год. Штат Флорида. США. На светлой кухне пахло блинами и клубничным вареньем, в сковородке шипело масло, работала вытяжка, но среди общего шума до молодой женщины, выливающей из глубокого половника тесто, доносился тоненький детский голосок. — Зайку бросила хозяйка. Под дождем остался зайка, — белокурая девчонка сидела на кухонном столе, хотя знала, что это запрещено, и расслабленно болтала ногами, держа в руках детскую книжку. Местами погрызенную, местами порванную, но любимую. Читать она еще толком не умела, повторяла стишок по памяти, однако куда больше была увлечена перелистыванием страниц и рассматриванием картинок, а потому начала путать слова. — Со скамейки не смог... — Со скамейки слезть не смог, — поправила ласковым, но поставленным голосом Алиса. Даже детские стишки, будучи учителем русского и литературы, она читала с выражением. — Да, точно, — тряхнув головой, чуть расстроившись из-за ошибки, девочка подняла голубые глаза на маму, что распределяла тесто по сковородке, ловко крутя раскаленную сталь, держась за деревянную ручку. — Со скамейки слезть не смог. Весь до ниточки промок*, — копируя мамин голос ровно настолько насколько позволял ей возраст, закончила она. — Умничка. — Мама? — Да, малыш? — Папа нас тоже бросил? — Алиса замерла со сковородкой в руках, уставившись в стену, карие глаза расширились и мгновенно наполнились слезами, а губы испуганно дрогнули. Она была как никогда рада, что стоит к дочери спиной, и та не видит ни страха, ни боли на её лице. Самойлова тихо выдохнула, опустила сковородку на плиту, выключив газ, и, нервно сглотнув, часто заморгала, отгоняя слезы. К ребенку она обернулась уже с ласковой улыбкой. Алиса вытерла руки о полотенце, присела перед Надей на корточки и нежно коснулась ее щеки ладонью. Девочка смотрела на нее внимательно, ожидая ответа на важный вопрос, дать который мог лишь один человек на всем белом свете. И верила она этому человеку всегда беспрекословно. Это ведь была ее мама. — Нет, солнышко. Папа нас очень любит. И он всегда рядом с нами. — Где? Он прячется? Алиса вздохнула. Наверное, она могла бы сейчас сказать, что он космонавт, шпион, или что еще врут матери-одиночки своим детям, но от одной мысли, что Надя будет его ждать и искать, у нее разрывалось сердце. Потому что Витя больше не придет. Она не могла так с ней поступить. — Он на небесах, — она приподнялась, взяла ее на руки, и вместе они подошли к окну. Надя подняла глаза наверх: летнее небо, согретое солнцем, вдруг показалось ей необычайно красивым. — Но каждый день он наблюдает за тобой. Защищает от всего плохого. — Почему он там? Алиса привыкла к вопросам, ей приходилось искать ответы на десятки из них каждый день, стараясь уложить правила этой взрослой и сложной жизни в голову дочери максимально деликатно. А Наде было интересно буквально все, что происходит вокруг. В том, что их с Витей ребенок забрал от родителей только самое лучшее не было сомнений, малышка была не по годам умна. — Его позвал Бог. Так было нужно. — Меня он тоже позовет? — Тебя, солнышко, очень-очень не скоро. Лет через восемьдесят, когда ты будешь уже старенькой бабушкой. Надя удовлетворенно кивнула. Такая перспектива, казалось, ее устроила. — А тебя? — Меня чуть раньше, — уклончиво ответила Алиса. Говорить о смерти было тяжело и страшно. Казалось, она все еще крепко держала ее за горло своими костлявыми пальцами, и одно неосторожное слово или действие могло заставить ту усилить хватку. — Я по папе очень скучаю. И по тебе буду. Но пусть это тоже будет очень-очень не скоро, ладно, мамочка? Самойлова оставила нежный поцелуй на макушке дочери, и это прикосновение, казалось, стерло все Надины тревоги. — Поможешь готовить блинчики, принцесса? — весело спросила Алиса, хотя в груди все с надрывом пульсировало. Старая рана вновь открылась. Ей было так больно, что оказалось сложно дышать, но она всё равно улыбалась. Так было нужно. — Да! Чуть позже, уже в своей спальне, Надя вновь подошла к окну. Она подняла голубые глаза к небу и прошептала тихо-тихо: — Бог, не зови к себе маму. Пусть тебе помогает папа. А мы будем тут.

***

Надя выросла в атмосфере абсолютной любви. Любви своей семьи: и бабушки, и дедушки с обеих сторон её обожали, хотя и видели не часто; Серёжа, мамин муж, всегда относился к ней, как к родной; и, конечно, в маминой любви ей никогда не приходилось сомневаться. Со сверстниками в школе тоже не было проблем, Надя была популярной девчонкой, по старой-доброй американской традиции занималась черлидингом, все в этом её поддержали, хотя Алиса, когда удавалось вырваться с работы на выступления, всегда думала, а что сказал бы Витя, если бы увидел свою дочь, подлетающей под потолок спортивного зала в короткой юбке? Ответы приходили самые разные, но в общем и целом, не занималась бы Надя этим, точно нет. Подростки часто задаются вопросом, а нужны ли они вообще кому-то в этом мире, они беснуются на родителей из-за непонимания, хлопают дверями и уходят из дома. У Нади никогда не было таких мыслей. На свою мать она смотрела, как на божество, она хотела быть похожей на неё буквально во всем. Ей хотелось такие же красивые карие глаза. Теплые-теплые. Как шоколад. Но глаза у неё были, как у отца. Голубые. Ей хотелось быть такой же умной, хотелось работать в университете, как мама, хотелось быть такой же утонченной и мягкой. И если личико у нее было очень хорошенькое, а мозги, как говорил её дедушка, работали, как надо, с утонченностью и мягкостью были проблемы. Надя была жутко упрямой, её постоянно тянуло на авантюры, она всегда каким-то неведомым образом оказывалась в центре всего самого плохого и проблемного, но каждый раз умудрялась выйти сухой из воды. Наверное, это в ней тоже было от отца. Надя могла рассказать Алисе обо всем на свете и ни разу не получила осуждения от мамы. Даже когда Надя впервые влюбилась в самого злостного школьного хулигана (угадаете, как он носил кепку? Да-да, козырьком назад), мама с какой-то особой теплотой посмотрела на неё и лишь взяла обещание, чтобы Надя в первую очередь думала о себе. Отношения мамы и дочки строились на абсолютном доверии. Запретной оставалась лишь одна тема — почему погиб папа? Надя спрашивала в детстве, но, конечно, не получила ответа. Спрашивала, будучи в средней школе, но нарвалась на мамин гнев. Она, наверное, впервые видела Алису такой злой, и, жутко разобидевшись, никогда больше о нем не говорила. Из принципа. Алиса ругала себя за то, что тогда сорвалась на неё. Надя не заслужила этого, конечно, она была уже достаточно взрослой, чтобы знать всё, но была ли она достаточно взрослой, чтобы всё понять? Она так любила отца, всегда говорила о нем с таким трепетом… Она обожала рассматривать их совместные фотографии, хотя их и было немного. Она помнила даже то, как он провожал их в аэропорт, а ведь была такой маленькой, на удивление, она помнила, что он показывал ей самолеты тогда и называл принцессой. На этом всё. Годы стёрли воспоминания о Вите, и она дорисовывала себе его образ по фото, по видео, что хранились у них на кассетах, по рассказам бабушки с дедушкой и маминым историям. Надя построила себе образ идеального и несуществующего человека. Как Алиса могла допустить, чтобы он разбился о жестокую реальность? Надя никогда не жила в девяностых, она никогда даже не жила в России, она бы не смогла его понять, оправдать, как смогла это сделать сама Алиса, и сердце женщины со страхом сжималось, когда она представляла реакцию дочери на правду. Витя ведь очень её любил. Алиса не могла так поступить с ним. С памятью о нем. Ей казалось, позволь она Наде хоть на мгновение усомниться в том, что её отец был хорошим человеком, Пчёлкин бы никогда её не простил. И хотя Алиса знала, Надя игнорирует тему про отца специально, показательно, нарочно, она больше не инициировала этот разговор. А потом Надя закончила школу, уехала в колледж, и всё совсем забылось. До поры до времени. В колледже Надя увлеклась языками, она хорошо знала русский, английский, потом добавился немецкий и французский. Девушка устроилась работать переводчиком в мелкую газетенку, где в основном носила кофе боссу, но училась у него всему, чтобы затем со скандалом уйти и начать строить настоящую карьеру. В двадцать пять её взяли работать в журнал с мировым именем. Она переводила и писала статьи. Стала путешествовать. Ей все еще было интересно все на свете, она впитывала мир, как губка, наслаждалась им, как дети наслаждаются мороженным в жаркий день. У неё была прекрасная яркая интересная жизнь, но всегда не хватало какого-то пазла. Что-то царапалось внутри, так мерзко, так надоедливо. Порой, несмотря на обилие друзей, на интересую работу, было так пусто, так грустно, так одиноко. Она не понимала, в чем дело и ничем не могла заткнуть эту пустоту. И у неё совершенно не клеились отношения с парнями. Всё было не то. Все были не те. Она пробовала что-то, но всегда сбегала при первом удобном случае. Тот парень в кепке, одетой козырьком назад, сначала подарил ей самые яркие, самые сумасшедшие чувства, это была прекрасная первая любовь, но потом он разбил ей сердце. Как могло быть иначе? Эта история стара, как мир, и она будет повторяться снова и снова до конца времен. Надя часто о нем вспоминала даже сейчас, потому что, к сожалению, никого сильнее она так и не полюбила. В этом они с мамой были похожи. Однолюбки. Надя точно знала, что мама не любила Сережу так, как любила её отца. Надя пошла к психологу. Ей не нравилось это ощущение неполноценности. Ей надоело гнаться за чем-то вечно от неё ускользающим. И они нашли тот недостающий пазл. Дело было, конечно, в её отце. — Я его почти не помню, — она задумчиво перебирала плетение свитера на рукаве, думая о Вите скорее как об образе с фотографии, чем о реально существующем человеке. — Какие-то отрывки из детства. Всё очень… Смутно. Не уверена, что что-то из этого вообще было. Мне кажется, я его выдумала. — Тебя это беспокоит? — Нет. Это нормально. Его не стало, когда мне было… — Надя задумалась. — Два года, кажется. Это нормально. — Ты повторяешь это, чтобы убедить меня или себя? Ауч. Что-то укололо её изнутри. Лицо психолога не изменилось, хотя это была явная провокация, чтобы Надя перестала врать самой себе, ведь так в терапии не было никакого смысла. Мозг стал лихорадочно работать, пытаясь собрать все противоречивое, что копилось внутри неё годами, во что-то цельное, в какой-то вопрос, который можно было, наконец, озвучить. У него была улыбка, которую сейчас Надя бы назвала озорной. С таким легким прищуром. Её отец был невероятно красив, и они с мамой так хорошо смотрелись вместе на фотографиях и видео. Красивая пара. По старой видеопленке Надя помнила, что он часто носил её на руках, называл принцессой. У него был очень приятный смех. Глубокий, грудной. Он говорил на видео всякие глупости, мама ругалась, но с такой теплотой в голосе, так что все это было не всерьез. С ним было хорошо. Всегда так весело. Надя смеялась звонко и заливисто. Взрослые так не смеются. Боже, она завидовала маленькой себе, потому что у неё был отец. Наверное, он часто уходил. Опять же, по одной из пленок, Надя смогла сделать такой вывод. Кто-то позвонил ему, папа стал собираться, последним, что послышалось за кадром маминым голосом было такое грустное и обреченное: «опять?». Чудо, но Надя помнила, когда видела его в последний раз. В аэропорту. Это было очередное, но последнее расставание. Да. Папа часто уходил. От этого было грустно. Что-то было не так. Не сходилось, не получалось у неё картинки идеальной семьи, конечно, у неё были вопросы. Тот скандал с мамой, давно забытый, хотя и единственный, всплыл в памяти, и у Нади заслезились глаза. Мама сделала ей больно тогда. И будто разом обрубила желание говорить и даже думать о папе, связав это с чем-то неприятным, постыдным. Но Надя знала глубоко внутри, что папа — это кто-то хороший. Давно забытый. Почти невидимый. Но хороший. В детстве она всегда просила у него помощи. И иногда ей казалось, что с небес и правда приходила подмога. Под гнетом собственной взрослости это сейчас казалось глупым, но разве она должна была винить себя в том, что любила отца, несмотря на то, что совсем его не знала? И должна ли она винить себя в том, что хочет знать? Несмотря на то, что это всё было будто бы в прошлой жизни? Он ведь был её частью. Всегда. — Я хочу знать, как он погиб, — переборов внутренний страх, выдохнула она. — Мама никогда не говорила об этом. Мне кажется, там что-то… Страшное случилось. — Ты можешь спросить у неё. Потому что ты взрослая и имеешь право знать. И Надя, и Алиса знали это давно. Просто обе слишком боялись. Март 2025 год. Москва. Когда машина остановилась, Надя коротко взглянула в окно, а затем, испытав какое-то страшное удушающее отчаяние, вновь уставилась на свои колени, сжимая руки в крепкий замок, пытаясь скрыть тремор. Вокруг был снег, сырой и местами размытый от начавшихся дождей, уже такой грязный от долгой зимы, от шин колес и чужих неуверенных шагов, оставшихся следами, в которых легким пошатыванием была видна боль от давних потерь. Наде, что никогда надолго не задерживалась в России, снег виделся белым, пушистым, мягким, как в кино. Но он был, к её удивлению, колким и неприятным, таким же серым, как и небо, нависшее низко-низко над старыми крестами и памятниками. Все это нагоняло тоску. Столица изменилась с тех пор, как Надя видела её в последний раз, Москва стала мегаполисом, а здесь… Здесь было тихо и жутко. Наверное, так и должно быть на кладбище, но здесь было страшно как-то иначе, как-то печально страшно. — Ты со мной? — Алиса коротко обернулась на заднее сидение, Надя, необычно бледная, совсем не похожая на себя в скрытом страхе, сковавшим её ледяным коконом, только отрицательно качнула головой. — Дай мне пять минут. — Хорошо. Ты можешь остаться в машине, если хочешь. — Я приду. Только попозже. Алиса не была здесь очень давно, но четко помнила, где спит вечным сном любовь всей её жизни. Такое ведь не забывается. Рядом с Витей она всегда чувствовала себя такой легкой, такой свободной, с ним прошла её молодость, самые лучшие и самые худшие времена они пережили вместе, а если и врозь, то в бесконечных мыслях друг о друге. А теперь, оказавшись с ним рядом, видя выцветшие от времени даты на могильном камне, Алиса чувствовала себя невероятно старой. Но не внешне. Для своего возраста она выглядела прекрасно. Она чувствовала себя постаревшей на несколько жизней изнутри. Чувствовала себя измученной и искалеченной. Потому что она помнила, какого это — быть с ним. И очень хорошо знала, какого без него. Судьба била по ней снова и снова, и ей приходилось бороться. Всю жизнь. Чтобы быть кем-то в чужой стране. Чтобы быть хорошей мамой. Чтобы быть хотя бы сносной женой для другого мужчины. Алиса все выстояла, но будь Витя рядом, все было бы иначе. Без него при живых родителях она чувствовала себя сиротой. — Привет, Витенька, — она нагнулась к могильному камню заброшенной могилы, чувствуя невыносимую боль от того, что Витя остался совсем никому не нужным. Памятник покосился, землю размыло, все здесь замело снегом. Никто не следил, не ухаживал за надгробием, никто, наверное, уже очень давно сюда не приходил. Его родители умерли спустя десять лет после той страшной ночи с разницей буквально в пару месяцев, и это был последний раз, когда Алиса была в России. — Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!* Холодные слезы скатились вниз по щекам, но Алиса ничего не сделала, просто стояла и смотрела, дрожа, ощущая под пальцами лед могильного камня, а внутри не ощущая ни сил, ни желания говорить. Витя всё знал и так. Прошла уже целая жизнь, но боль не утихла. И любовь не стала меньше. Все было ровно так, как и в ту секунду, когда она увидела его похолодевшее тело в гробу. Ровно так. — Я привезла тебе дочь, — предупредила она, облизав пересохшие губы. Их обдало холодом. — Тебя ждет непростой разговор. Надя… Она взяла от нас самое лучшее, но и самое худшее тоже. Она любит рубить с плеча, — Алиса грустно усмехнулась. — Но ей это нужно. Она сама попросила. Не держи на неё зла, если она наговорит всякого. Она очень тебя любит. — Эй, солнышко, ты как там? — Сережа обернулся к ней, Надя подняла на него испуганные голубые глаза и пожала плечами. — Ну? Ты чего? — Мне страшно, Сереж. — Ты проделала такой путь, чтобы в последний момент испугаться? Надя с грустью взглянула на одинокий мамин силуэт среди могильных камней. Она была такой необычайно хрупкой сейчас, какой-то сухой, маленькой совсем. Не руководителем кафедры русской литературы в калифорнийском университете. И даже не её мамой. Она была убитой горем женщиной, которая потеряла любовь всей свой жизни. Пчёлкина разглядела, как дрожали её плечи, как была в каком-то извиняющемся жесте опущена её голова, но не чувствовала той же боли. Только злость. — На могилы приходят… Сказать, что любят и скучают. У меня на языке совсем не это, — она покачала головой. Ей было стыдно за свои чувства, но правда, которую Алисе пришлось обрушить на неё, и правда погубила всё, во что Надя столько лет верила. Это было тяжело. Сережа помолчал недолго, забарабанив по рулю длинными пальцами. — Он не будет на тебя злиться. Он же твой отец. — Ты бы не злился? Ты тоже мой отец. — И я рад им быть, — он вновь обернулся к ней. — Даже когда ты ужасно ведешь себя. Даже когда сама на меня злишься. — Это бывает редко, — хмуро обозначила Надя. — Но метко, — он усмехнулся, заставив и девушку улыбнуться тоже. — Иди к маме, — мягко посоветовал мужчина. — Это ваша общая потеря. И ваша общая боль. Вы должны быть вместе сейчас. Девушка посидела на месте еще недолго, а затем, сжав в кармане письмо, которое написала еще дома, в Америке, все-таки решилась выйти из машины. Сережа прав. Не для того она так боролась за правду, не для того она летела в самолете двенадцать часов. — Сережа, — позвала она, уже приоткрыв дверь. Он обернулся к ней и вопросительно повел подбородком. — Спасибо. Я никогда тебе этого не говорила, но ты правда лучшее, что могло случиться с мамой и со мной. Ты отличный папа. Папа Сережа. Он благодарно кивнул ей, чувствуя, как и всегда, когда она называла его папой, трепет в груди. Сережа всегда старался быть хорошим отцом. Не заменить Витю, конечно, нет, но быть тем самым твердым плечом, на которое Надя сможет опереться. Она тепло ему улыбнулась и, воинственно вздохнув, шагнула на скользкий снег. Но с каждым шагом её и без того такой шаткой уверенности становилось все меньше и меньше. Надя пробиралась через проваливающиеся сугробы, обходя покошенные оградки и жуткие памятники, туда, где стояла её мама. Алиса не обернулась, пытаясь скрыть свои слезы, при дочери она плакать не привыкла, но слышала её приближающиеся шаги. Надя остановилась прямо за маминым плечом, чувствуя, как по груди, словно наркоз, неприятным покалыванием, растекается страх. Виктор Павлович Пчёлкин. Пчёлкин. Было так жутко видеть эту фамилию на могильном камне. Надя заморгала часто-часто, отгоняя слезы, а затем, собравшись с мыслями, взяла маму за руку, сплетая их пальцы. Алиса удивленно повернулась к дочери, в последнее время от Нади ничего хорошего было не дождаться, она закрылась, ощетинилась, обозлилась и на неё, и на Витю. Но девушка, ласково улыбнувшись, стерла свободной рукой мокрые дорожки от слез с её лица в мелких морщинках. Мама ни в чем не была виновата. Она пыталась её защитить. Она всю жизнь её защищала. Сколько боли было в глазах Алисы… Целый океан. Надя невольно захлебнулась маминым горем, и оно растеклось по глотке, попадая в легкие, не давая дышать. Она ведь никогда не видела её такой сломленной. Потерянной. Что же это за любовь была такая, что даже спустя столько лет не отпускает? Было по-хорошему завидно. И страшно тоже — до жути. — Мамочка… — она вздохнула. — Мне так жаль. — Мне тоже, милая. Жаль, что вы так мало побыли вместе. Он очень тебя любил. Больше всех на свете. Надя кивнула. Она не хотела расстраивать маму. И, признаться честно, очень хотела ей верить. Безоговорочно. Как в детстве. Вот только она уже давно не ребенок. — Думаешь, он нас слышит? — спросила девушка тихо. Его могила выглядела заброшенной. Маленькой на фоне остальных. Серой. Невзрачной, что ли. Словно его тут не было вовсе. Но он был. Был! На это было больно смотреть. Её отец такого не заслужил. Не заслужил быть забытым, потому что у него были они с мамой, не так ли? Злость стала гаснуть под гнетом этой странной боли и… вины. Но Надя не хотела, чтобы она просто погасла. Ей нужно было прозлиться на него, чтобы отпустить. — Думаю, да. Всю мою жизнь, когда я обращалась к нему, он всегда меня слышал. — Меня тоже. Мне так кажется, — голос Нади дрогнул, и она резко замолчала. Алиса чувствовала, как Наде плохо, как внутри неё разгорается с новой силой старая тлеющая боль, которую она не помнила в силу возраста, которую тогда она не могла осознать и прожить. Когда Вити не стало, Алисе было примерно столько же, сколько Наде сейчас, и теперь её дочь переживала ту же потерю. Настоящую. Не фантомную, призрачную, а реальную, восставшую из пепла. Прямо сейчас. Видя имя своего отца на старом могильном камне, она позволяла этой боли сжигать себя, потому что иначе было невозможно. — Доченька, — она медленно повернулась к ней и обняла крепко-крепко. — Я хочу, чтобы ты сделала все, что тебе нужно, чтобы почувствовать себя хорошо. Слышишь? — Надя часто закивала, прижимаясь к матери, пряча лицо у неё на плече. — Я оставлю тебя, ладно? — Да. Спасибо, мам. Я… Люблю тебя. — Я тебя тоже, принцесса. Надя долго смотрела матери вслед, сжимая волнительно пальцами написанное от руки письмо, но думала лишь о том, какой потрясающе красивой, сильной и доброй была Алиса, несмотря ни на что. Года шли, Надя встречала на своем пути много потрясающих людей, но она всё равно оставалась её главным героем, примером для подражания. Ей очень повезло с мамой. Девушка, дрожа от страха, от какой-то неописуемой боли, повернулась к могиле отца и вновь взглянула на покосившийся памятник. Сделав глубокий вдох, она развернула письмо и, вцепившись бумагу, как в спасательный круг, начала читать: — Здравствуй, папа. Голос её дрогнул, глаза заполнились слезами, размывая текст, но она помнила каждое написанное слово наизусть. Отчасти потому что строчки эти, наверное, были, как гравировка, выбиты на её душе. Я бы никогда не написала это письмо, если бы не моя терапия. Мама говорит, я занимаюсь ерундой, мне почему-то кажется, ты бы сказал то же самое. Хотя я тебя совсем не знаю. И именно поэтому я злюсь на тебя очень сильно. Потому что ты не дал мне возможности узнать тебя. Раньше, в детстве, это вызывало другие эмоции. Это была горечь, грусть, это было несправедливо, но я не злилась на тебя. Злилась на судьбу. На что-то свыше. Знаешь, я очень хорошо помню, как в школе проводили день Отца. Мы должны были устроить праздник для пап, и мне в тот момент, когда учительница в начальной школе радостно анонсировала это событие, стало так стыдно. Потому что я знала, несмотря на Сережу, отца у меня нет. Тогда я впервые почувствовала себя какой-то неполноценной. Недостойной. Неправильной. Я так завидовала своим одноклассницам, когда они рассказывали, что папа водил их на аттракционы, завидовала, когда отцы забирали их на машине из школы, когда они сажали своих дочерей себе на шею, чтобы лучше было видно концерт в честь Дня Независимости. И я не понимала, почему у других есть папы, а у меня навсегда пустое место. Пробел. Ничего, кроме воспоминаний, которые даже не мои. Мамины, в основном. Я не понимала, но никогда не злилась на тебя. А сейчас понимаю. И злюсь. Потому что это был твой выбор. Мама всё рассказала, она пыталась сгладить, защитить тебя, я думаю, даже спустя столько лет она всё еще тебя любит. Но мне всё ясно. Ты выбрал не нас. Не меня. Ты погиб, это несправедливо, это страшно, это ужасно, но это не судьба и не злой рок. Только твои решения привели к такому исходу. Ты мог тогда уехать, и все было бы иначе. Мы были бы вместе. Мы были бы счастливы. И мне так хочется, чтобы ты ответил всего на один вопрос — почему? Почему не мама? Почему не я? Почему не наша семья? Я не знаю, как закончить это письмо. Я просто изранена тем, что всё о тебе, что я знала, что думала, что тот образ, который я себе придумала, оказался неправдой. И мне жаль, что мы не можем поговорить об этом по-настоящему, что я должна написать письмо, которое я не отправлю, на которое я никогда не получу ответа. На этом письмо и правда заканчивалось. В нем не было ни прощания, ни прощения, ни даже постскриптума. Надя стояла, чувствуя, как холодный мартовский воздух жжет щёки, обугленные её горячими слезами, сжимала в руках и без того истерзанную бумажку и безмолвно рыдала, почти не видя памятника перед собой. Когда Надя писала письмо, ей нечего было добавить. Но здесь и сейчас… все изменилось в один момент. Присев на корточки, дрожащими от холода и внутреннего тремора пальцами, она с трепетом и нежностью провела по гравировке на мраморном плите, уже потёртой, но физически ощутимой. Это спасало. Надя всхлипнула жалобно. Так по-детски. — Я очень тебя люблю, пап. Эта любовь была во мне всегда, и даже когда я так зла на тебя, она не становится меньше. Наверное, мама в меня ее вложила. Взрастила во мне ее такой же сильной, какая она живет в ней самой. Я не знаю, слышал ли ты, но я всегда говорила с тобой, и мне казалось, ты рядом. Я чувствовала защиту, несмотря на то, что физически тебя не было. Да, мне этого было мало, но, знаешь, мне будто всегда всего мало. Но мама говорила, ты оберегаешь меня, и я верю в это даже сейчас. Ты ведь слышишь меня, правда? Я знаю, что да. Серёжа говорит, ты не будешь злиться, надеюсь, это так. Я тоже не хочу злиться. Пап, я не прощу себе, если не прощу тебя. Не смогу так жить. С ума сойду или ещё что. И ты меня прости. Ладно? Тебе могло показаться, я тебя забыла, но это не так. И я обещаю, мы здесь тоже все приведём в порядок. Я не верю в рай и в ад. Я просто верю, что ты есть, поэтому будь, пожалуйста, рядом. Со мной и с мамой. Всегда. Я люблю тебя. Прости. Я тебя прощаю. Она улыбнулась сквозь слёзы, нежно и ласково, и была сейчас так похожа на свою мать... Девушка трепетно коснулась холодного камня и тихо с облегчением вздохнула, подняв голову вверх, к серому небу, сквозь которое, о чудо, стало проглядывать солнце. Октябрь 1999 год. Москва. Это был последний теплый день в этом году. Бабье лето продлилось почти неделю, щедро одарив москвичей хорошей погодой, которую они не увидят еще очень долго. Такой вот прощальный подарок. Солнце пригревало, заставляя Алису забавно щуриться, и сейчас она выглядела совсем юной, словно ей снова восемнадцать. Витя любовался. Как и каждый день, но сегодня — особенно. Сегодня он был как-то особенно счастлив. Легкий ветерок играл с её волосами, играл с еще не опавшими листьями на деревьях, пахло сухостью и немного холодом. Надя, одетая в красный модный плащик, неслась по асфальту, усыпанному золотыми листьями, раскинув маленькие ручки, как крылышки. К запястью у неё был привязан воздушный шарик, впереди виднелась заветная карусель, а позади шли мама с папой, да еще и со сладкой ватой в руках. — Ей еще рано на лошадок, — вздохнула Алиса, хотя прекрасно знала, что ни Надю, ни Витю это не остановит. — Она хочет на лошадок, значит, мы идем на лошадок. — Когда она станет избалованной и капризной — вспомни этот момент. — Даже избалованной и капризной она будет самой лучшей, — он взял её руку и поцеловал тыльную сторону ладони жены, плавя её взглядом своих голубых глаз. Разве можно было устоять? Алиса не сдержала улыбки. — Папа! — требовательно прокричала Надя, хмуря брови недовольно, и указала пальчиком на ярко-красную карусель, которая не крутилась из-за отсутствия посетителей. Будний день, осень, парк был на половину мертвым, но Пчёлкин находил аргументы для запуска аттракционов всё утро, и этот раз не стал исключением. Заплатив побольше, они втроем прошли на платформу, и мужчина усадил дочь на понравившуюся лошадку. — Держись крепко, принцесса, — он указал на золотой поручень, похлопав по нему ладонью. Надя послушно ухватилась за него. — Нравится? — вместо ответа послышался лишь детский восторг, карусель пришла в движение, заиграла музыка, и светловолосая девчонка, еще не умеющая выражать эмоции словами, замотала ножками, чуть подпрыгивая на месте, и радостно завизжала. Если бы отец не поддерживал её за спину, она свалилась бы тут же. — Аккуратно! Не упади, — он рассмеялся. — Подрастешь, я куплю тебе настоящую лошадь. Будешь как в кино про ковбоев, — он нахмурился и исправился тут же. — Ну, или про принцесс... — Мамочка! — радостно завопила девочка, указывая куда-то вперед пальцем, и Витя, переведя взгляд, все еще поддерживая дочь, покачал головой. Алиса обернулась на него и подмигнула: она и сама легко взобралась на лошадку и теперь еще сильнее напоминала ему ту девчонку, в которую он влюбился много лет назад. — Пользуешься привилегиями, Самойлова? — весело спросил он, специально назвав жену девичьей фамилией. — Ну, я могу себе это позволить, — она дёрнула бровями, явно заигрывая. — Вот кого я избаловал, — крикнул он, и Алиса расхохоталась. — Мамочка тоже катается, да? — он чмокнул Надю в макушку. — Да! — у девчонки это вызвало приступ хохота. До этого на каруселях она видела лишь детей, которые, пусть и были старше и выше неё, все равно не были взрослыми. А тут её мама, улыбаясь тепло и задорно, каталась вместе с ней на лошадках. И папа был рядом. Радости было слишком много для этого маленького тельца, и, снова запрыгав на месте, она едва не свалилась, отпустив поручень. Чувство свободного падения напугало, казалось, лошадка такая высокая. Надя не ударилась, но примерно понимала, насколько это было бы больно, и ей стало так обидно. Витя подхватил её вовремя, хотя, казалось, недостаточно — малышка заплакала, прижимаясь к отцу, обнимая его крепкую шею обеими руками. Заплакала громко и надрывно, словно хуже в этом мире ничего быть не могло. — Что случилось? — взволнованно зашептала Алиса, мгновенно оказавшись рядом с ними. Витя качнул головой отрицательно, но все равно хмурился, обнимая дочь. Сердце щемило слишком болезненно для такого мелкого инцидента. — Ничего не бойся, моя принцесса. Папа всегда рядом, — прошептал он, прикрывая глаза, вдыхая сладкий Надин запах. Он заботливо, так по-отцовски нежно гладил её по голове. — Всегда. Пчёлкина, выдохнув с облечением, стала поглаживать Надю по спине успокаивающе. Мамины руки и папины объятия всегда помогали, и горячие крокодильи слезы стали высыхать на хорошеньком детском личике. — Пап? — Что, солнышко? — Маёенное. Витя улыбнулся и, стирая мокрые дорожки с её щек, кивнул. — Идем за мороженным, — и он знал, что Алиса своим молчанием, но очень говорящим взглядом снова пристыдит его за то, что он балует дочь. Но разве мог он ей отказать? Витя и правда любил Надю безмерно. Больше всего на свете. И всё, даже то, что вскоре он купит всего два билета в Америку, а не три, он делал для неё.