Снова от меня ветер злых перемен тебя уносит Не оставив мне даже тени взамен И он не спросит Может быть, хочу улететь я с тобой! Жёлтой осенней листвой Птицей за синей мечтой…
Небо над Челябинском наливалось свинцом: массивные тучи, готовые пролиться ливнем, грозно клубились, где-то вдали рокотали раскаты грома, в тяжёлом воздухе насыщенно пахло озоном. Через погоду тревожность завладевала и Костей, рассеянно наблюдавшим за солдатами, по двое носившими в открытый цех тяжёлые детали. Они бегали, как муравьи, туда-сюда, и их непрекращающееся движение ещё больше усиливало Костино напряжение. Он сжимал губы, стучал пальцами по холодному каменному выступу у окна, заменяющему подоконник, и смотрел сквозь стекло и витиеватую решётку на внутренний просторный двор завода. В комнате, в которой он находился, было полутемно: она представляла собой небольшое помещение с несколькими деревянными столами у стен, заваленными чертежами, и одним окном. В середине было пусто, голые бетонные стены и потолок с одной люстрой — эхо стука каблуков по плитке гулко разносилось по комнате. На одном из столов молодой русый парнишка, приведший его сюда, включил лампу с зелёным абажуром, и она была почти что единственным источником света — на улице было мрачно, солнечные лучи не пробивались сквозь плотные тучи. В комнате было до ужаса тихо, не было тикающих часов или скрипящей форточки, и Костя напрягался от каждого звука из коридора, нервно сжимая ткань шинели, перекинутой через руку, и поправляя тёмно-зелёную фуражку с чёрным сверкающим козырьком и красной звёздочкой над ним. Мимо двери часто шелестели или гремели шаги, и Костя чутко вслушивался в них. Но они всегда удалялись, снова оставляя за собой тишину. Костя не любил тишину — не такую, во всяком случае, гнетущую тишину ожидания. И она наконец прекратилась: к комнате торопливо приближались двое. Они остановились, и в приоткрывшуюся дверь просунулась русая улыбающаяся голова. Костя стоял спиной к двери, но ему не надо было видеть, чтобы понимать это — образ парня въелся в мозг, раздражая. Слишком уж много восторженности было в его голосе, когда он говорил про своего начальника, и слишком влюблённо сверкали его голубые глаза. — Я привёл его, — сообщил парень весело, и потом за спиной у Уралова зашуршали, зашипели, запротивились, заругались и дверь хлопнула. — Кхм, здравия желаю, — оттараторили выверенным хриплым голосом, сухо прокашлявшись, и Костя едва сдержал улыбку, подхватывая пальцами козырёк фуражки. — И тебе не хворать, — хмыкнул он, разворачиваясь и снимая головной убор с еле заметным кивком. Юра, вытянувшийся по стойке смирно у двери, выглядел потрясённым. Его чёрные глаза удивлённо вглядывались в Костю, словно он не верил, что это действительно Свердловск. Уралов разглядывал его почти такими же глазами, потому что… ну… Юра изменился за четыре года. Прямая осанка, широкие плечи, коротко стриженные чёрные волосы, синяки под глазами, лицо жёсткое, во взгляде тяжесть и усталость, но зато горящей решимости не занимать. И аура такая… мощная. Челябинск был не в военном, как Костя, а в рабочем комбинезоне и белой майке — так же был одет его русый помощник. Одежда была испачкана чёрными и серыми разводами, брызгами и полосами, как и руки. А ещё на подбородке красовался тёмный след. Юра радостно кинулся к Свердловску, с улыбкой надевавшему фуражку обратно. — Костя, ну ты и страшный, конечно, — смеясь, громко заметил он, затормозил в шаге от Кости и нетерпеливо вытер руки, заляпанные маслом, о комбинезон. — С зачёсанными волосами выглядишь как машина для убийств, чёрт. — Ты вообще обстриженный, — миролюбиво заметил Костя и пожал протянутую Юрой ладонь. Пальцы у Челябинска загрубели, руки были в порезах и мелких царапинах, ловкие, сильные, умелые. — Зато в плечах широким стал, — самодовольно заметил Юра, спрятал руки в карманы и хмыкнул, задумчиво оглядывая Костины погоны и ряд орденов тыла. Потом перескочил на лицо и широко улыбнулся. — А мы тут думали сейчас выкатить танк на полигон! — Он махнул в сторону окна, показывая, что это где-то близко. — Я бы тебя пригласил посмотреть, но придётся, видимо, переждать грозу. Эх, жаль, потом ещё и земля размокнет, а у него гусеницы не совсем готовы… Может, успеем? — Юра лихорадочно высчитывал что-то в уме, задумчиво глядя на тёмное небо и потирая подбородок. — Да ладно, ничего. Новая разработка? — вежливо поинтересовался Костя, наблюдая за его сосредоточенным лицом. Тёплое чувство разливалось в грудной клетке: времени скучать особо не было, но он сумел соскучиться, и теперь, стоя рядом с подросшим и окрепшим Юрой, он чувствовал себя как прежде, до войны. Да даже говорить мог тихо, спокойно! А обычно злость в голос просачивалась, всё нервировало и раздражало, постоянно хотелось на кого-нибудь сорваться, ударить хорошенько. — А, да, только собрали. Наша с Шаповаловым Димкой разработка. Ну, это тот сосунок, которого ты видел. Осенью прислали к нам, он шарит в танках. Совсем зелёным был, конечно, но ничего, я исправляю. — Уралов с усмешкой наблюдал за тем, как Юра бахвалится своим помощником, гуляя глазами по Костиному лицу, и мысленно убивал товарища Шаповалова. Нет, а что? Он же только мысленно, для своего душевного спокойствия. Вдруг Юра спохватился, одёрнул себя, взволнованно посмотрел в глаза. — Кстати, ты чего прилетел? Напугал прям, я как тебя увидел, сразу подумал, что ранили! — Если бы меня ранили, то я бы в госпитале валялся, а не к тебе летал, — рассудительно заметил Костя, на всякий случай разводя руки в стороны и откидывая шинель на один из стульев, чтобы Юра убедился в его здравии. — Тем более где меня могут ранить? Сижу в тылу, в штабе, как и все остальные наши. — И то верно, Москва как с цепи сорвался, — недовольно буркнул Юра, заметно занервничав, и отвёл взгляд в сторону, забегал чёрными глазами по узорам решётки. Его пальцы нервно затеребили пояс комбинезона, выскользнув из карманов. — Сказал, что прикопает, если вылезем на линию фронта. — Невскому сейчас слишком плохо, вот он и нервничает, не хочет ещё кого-то из нас с того света вытаскивать, как Сашу, — говоря это, Костя настороженно рассматривал Юру и хорошо заметные признаки беспокойства на его насупившемся лице. Татищев быстро кивнул на его слова, всё ещё смотря в сторону, и Костя решительно спросил с жёсткими нотками в голосе: — Ты что-то задумал? — Юра так резко замотал головой и так тщетно попытался скрыть мелькнувший в глазах испуг, что Костя крепко схватил его за плечи и встряхнул. — Не знаю, о чём ты думаешь, но это заведомо плохая идея. Я тебя самолично убью, если попробуешь выбраться в зону боевых действий, понял? — Ой, да больно надо! — воскликнул оскорблённо Юра и попытался вырваться из Костиного захвата, но у него не получилось, и он, раздражённо вздохнув, застыл, со злостью смотря в плечо Свердловска. — Не полезу я в бой, не волнуйся, — пообещал он тоном обиженного на весь мир человека и колюче посмотрел в холодные Костины глаза, судорожно выискивающие что-то в нём. — Ты мне не веришь? Костя резко выдохнул и так же резко прижал Юру к себе, стиснул в крепких объятиях, положил подбородок на плечо. Было необычно обнимать его теперь, когда Юра был почти такой же комплекции, как он сам, и когда его чёрные волосы не щекотали ухо. То есть Костя и раньше его обнимал нечасто, потому что это было как-то не по-мужски, но бывало. И теперь было слишком страшно упустить такую возможность — когда ещё можно будет оправдать прилив нежности встречей лучших друзей после четырёхлетнего расставания? Юрины руки нерешительно сомкнулись у Кости за спиной, почти неощутимые сквозь твёрдую материю мундира, и Свердловск как можно незаметнее вдохнул запах Юры: машинное масло, резина и металл, сигареты и просто кожа. Война и дом. — Я тебе верю, — вполголоса проговорил Костя и хлопнул Юру по спине, показывая, что можно отстраняться. — Я в штаб прилетел, передал документы и решил зайти к тебе. Не виделись давно. — Это да, — с неловкостью в голосе согласился Юра, шагнув назад, и с натянутой улыбкой почесал затылок. — А Аня как, не знаешь? — перевёл тему он. — Она в порядке. Мы с ней говорим по телефону, а до тебя не дозвонишься, тебя вечно нет в штабе. — Костя подцепил свою шинель со стола и принялся короткими движениями надевать её. — Мне там неинтересно, мне тут, на заводе, нравится. И изобретаю, и в механизме роюсь. У нас скоро испытание нового танка, ты не останешься? — заторопился он, когда Костя запахнулся и поправил козырёк фуражки. — Мне надо торопиться к себе, на самом деле, так что не могу. — Так сейчас ливанёт! — Юрины длинные пальцы схватил его за предплечье, когда Костя уже собирался двигаться к двери. — Переждёшь здесь? Я тебе хотя бы так танк покажу, пока он в ангаре. Костя задумался на секунду, а потом кивнул и внезапно переложил фуражку со своей головы на Юрину. Тот ойкнул и зашипел, поправляя её. — Оставь себе. Будет напоминать тебе о твоём обещании не лезть в бой. — Костя удовлетворённо кивнул и направился на выход. Юра вздохнул и громко потопал за ним, так же громко сопя. Юра вообще был громким — Костя даже забыл. С ним рядом никогда не было той ненавистной Косте тишины, заставляющей нервничать и копаться в себе, думать о нехорошем. Наверное, раньше, до войны, была и другая тишина — умиротворяющая, расслабляющая — но Костя уже не помнил. В последние годы он пытался заполнить её звуками, и Юра сейчас справлялся с этим как никто лучше. Потому что он любил поболтать! И уже начинал это делать. А с его бурчанием над ухом и ждущий в коридоре русый Димка с сияющей рожей не казался таким бесячим. Парень как парень, а что восторгается Юрой — так кто этого не делает? Точно не Косте его судить, со своей-то влюблённостью. Юра с Шаповаловым — оба со звонкими кричащими голосами — наперебой вещали Косте об их суперском танке, ведя его в ангар, а он, почти ничего не понимая, смотрел на Юру, слушая только его. У Юры был офигенный голос. И если бы тогда Костя поступил по-другому, не успокоился бы одним обещанием… Он ведь мог бы, мог бы, мог бы! Но не стал. Оглядываясь назад, в этот злополучный день апреля сорок четвёртого года, он так бесконечно жалел… Потому что эта ошибка аукнулась ему тишиной.***
Был июль сорок пятого, и жара стояла неимоверная. Солнце пекло нещадно, и даже дойти от общежития до больницы было тяжело. Костя, впрочем, справлялся: исправно приходил каждый день. У него были ключи от дальнего крыла госпиталя, для широкой публики — подсобного и не оборудованного, а для них, городов, — отдельного медблока, принадлежащего по документам Московскому. Загадка, как ему удалось сохранить за собой право быть хозяином целой части государственного учреждения, но ведь на то он и столица. За закрытой на ключ тяжёлой дверью был коридор с несколькими одиночными палатами, и Косте даже довелось полежать в одной из них, когда на Первой мировой он по случайности поймал пулю в ногу. Она прошла насквозь, и тело быстро регенерировало, так что он очень скоро высвободился из плена медикаментов, врачей и отдельного операционного блока в конце коридора, до которого, к счастью, не дошло. Саша жил в первой палате, довольно широкой, с одной койкой у стены и столом у зарешёченного окна. Приходить к нему можно было только с едой. Больше всего Невский любил свежий чёрный хлеб. Как-то он промычал, что чувствует себя лучше, когда съест хоть кусочек, и это были единственные слова, которые Уралов услышал от него за три месяца. Иногда Косте было страшно находиться у Саши, потому что тот конкретно ехал — мог часами смотреть в стену, не замечая гостя, залезал под койку с отчаянными визгами, и Свердловску на пару с Москвой приходилось вылавливать его оттуда, а бывало, он просто качался из стороны в сторону, обнимая батон хлеба и вдыхая его запах со слезами на глазах. Костя болтал с ним, чтобы избавиться от волнительной тишины палаты, которую Невский сам нарушал только редкими истериками. Говорил о прошлом, о будущем, о жизни за стенами больницы. Рассказывал об украшенных улицах, о песнях победы, даже напевал торжественные мотивы. Саша хмурился и не говорил ничего, а случалось, что во время их односторонних разговоров он накрывался с головой одеялом, сжимался в калачик и не реагировал на собственное имя. Костя всерьёз волновался, что это не лечится — год с лишним прошёл после снятия блокады, а в Сашином психическом состоянии почти никаких сдвигов, разве что перестал пытаться выцарапать глаза медсёстрам, ставившим ему капельницы и коловшим успокоительное (штат врачей подписывал соглашение о неразглашение секретов и знал об их бессмертной сущности). Так вот. В тот день, в то кошмарное утро Костя в больницу пришёл пораньше, решив проскользнуть по улице до жарких часов. В палате Саши события уже разворачивались полным ходом: Михаил сидел на корточках у стола и пытался уговорами выманить оттуда Сашу, забившегося под него и бредившего, и Костя присоединился к Москве. Совместными усилиями они выкурили Ленинград из его убежища через полчаса, накормили хлебом с сыром и уложили спать. Невский вырубался быстро и когда хотел, и Костя подозревал, что он научил себя это делать, чтобы не чувствовать боль и голод блокады. Миша почти круглыми сутками мотался по делам, приходя к Саше утром и вечером. Костя же уходил сразу после своих дневных визитов и слонялся по празднующему городу, а поздно ночью плёлся в общежитие, комната в котором ему была выделена Московским лично, — там было тихо и одиноко. У себя он несколько месяцев не был, но в городе справлялись — здоровье было в порядке. А вот Саше нужна была помощь. И ещё здесь можно было забыть о Юре. В тот день Костя тоже вышел из палаты и уже закрывал дверь, когда Михаил окликнул его шёпотом, чтобы не будить сопящего в подушку Невского: — Подожди, Свердловск, ты должен зна… Но Костя и так застыл: из соседней палаты несколько врачей вывозили кровать, и он прижался к стене, чтобы дать им место для разворота. Интересно, кто из городов здесь? И что случилось? С неким любопытством посмотрев на пациента, Костя обмер от сжавшего рёбра ужаса. Человек, лежавший на каталке, был обнажён, и только лёгкие белые штаны были нацеплены на его тощие бёдра. Все его тело было в красно-бордово-жёлтых ожогах, отёках и ссадинах — тонкие руки, исцарапанные ступни, безвольные пальцы, плоский живот… Остальное закрывали бинты. Белыми лентами они перетягивали грудь человека, его плечи, горло, обвивали голову и закрывали верхнюю часть лица. Открытыми оставались тонкие бескровные обгоревшие губы и острый нос с красным пятном ожога. Именно по носу Костя его и узнал. Страх и неверие ударили его по голове железной шипованной битой, и паника отдалась в теле рвущей болью. Косте показалось, будто у него одновременно сломались все кости, что он вмиг ослеп и оглох. Костя не помнил, как очутился за дверями операционной. Только изуродованное неподвижное тело стояло у него перед глазами, и всепоглощающий ужас обуревал его всего. Вроде бы он отбросил в сторону врача, рванувшего ему наперерез, но и этого Костя не помнил чётко, потому что там, за этим человеком, был он, его Юра. Костя бы дорвался, правда, он бы смог! Ему всего лишь надо послушать сердце, и пофиг, что Юра всё равно не может умереть… Пожалуйста, всего лишь несколько секунд — одного мерного удара было бы достаточно! Уралов дошёл бы — что ему хилые врачи и молоденькие медсёстры? Только вот подоспевший Москва налетел со спины, врезал с размаху в висок, и мир куда-то накренился, поехал… «Нет-нет-нет, Юра… Надо проверить Юру…» — мысль оборвалась, и Костя едва не заплакал от отчаяния, проваливаясь в темноту.***
В первые послевоенные месяцы у людей были и радость, и горе: их родные приходили домой кто с фронта, кто из плена, кто из лагерей… Многие возвращались в гробах, и тогда их хоронили с почестями, плача над могилами, или присылалось извещение об их смерти. Но была ещё одна, наверное, самая страшная и, к сожалению, довольно большая категория — пропавшие без вести. Как, когда и где — никто не знал о них ничего. И неизвестность была мучительнее любой правды. Юрий Иванович Татищев числился пропавшим без вести с конца сорок четвёртого года. Со слов работников его завода и по некоторым документам было известно, что он выехал на фронт вместе с ещё несколькими людьми — это был первый раз, когда должны были задействовать партию его новой разработки, того танка, виденного Костей в Челябинске. И всё. Его след терялся на месте небольшого сражения, в котором участвовало его изобретение. Танк, в котором он находился, был взорван самым первым. Выживших не было — вся команда погибла. Но Юра не мог умереть — он же бессмертный! Тяжёлые повреждения — да пожалуйста, но совсем — нет! Свердловск — и один, и с Москвой, и с Уфой, и с Молотовым, и вообще ещё много с кем — объездил все госпитали, находившиеся рядом и не очень с тем поселением, где последний раз видели Юру, излазил все канавы, обошёл все деревни, но нигде не нашёл Татищева. Удостоверение его личности, скорее всего, сгорело в пожаре взрыва, и поиск по имени, как и предполагалось, ничего не дал. В памяти Кости ещё слишком хорошо сохранились воспоминания, как он вглядывался в каждое изуродованное тело безызвестных раненых и в каждом искал хоть что-то от Юры. Но его не было. Нигде. Ни в СССР, ни за границей, где он и исчез. И смириться с этим Косте не удавалось. Всем городам было приказано справляться о неизвестных солдатах в госпиталях, куда бы они ни поехали, и следить за любыми упоминаниями фамилии Юры. Потому что ситуация была из ряда вон — пропал Челябинск! Был и исчез, как в воду канул! И все знали — жив… Но где? С территорией всё нормально, но вот человек — с ним-то что? Месяцы чередовались, пришла долгожданная победа, давшаяся громадной ценой — а Юры всё не было и не было… Костя до сих пор содрогался, вспоминая, как впервые после войны города Урала встретились на собрании — тишину, стоявшую без Юры, его пустующий стул, затравленные взгляды остальных… Это был кошмар наяву. Но сдаваться было нельзя — и Юру искали всем Союзом. Нашли.***
Пол в комнате был холодным и из-под двери поддувало, но Костя не обращал внимания на болевший позвоночник и немевший зад. Он сидел на полу целыми днями, подтянув колени к груди и обняв их, и упирался лбом в кровать, рассматривал трещины на плитке. Юрина обгоревшая рука лежала в паре сантиметров от его головы, и Костя постоянно отрывался от разглядывания пола и бросал взгляд на искалеченные пальцы, убеждался, что они всё так же неподвижны, а потом снова опускал глаза в пол. Он уже наизусть изучил каждый ожог и каждую царапину на любимой руке. Когда темнело, Костя переползал на свою кровать — её перевезли из другой палаты и поставили у свободной стены. Свет из окна, находившегося за головой, причудливо отражался на потолке голубым квадратом, перечёркнутым прямыми линиями — решёткой. Квадрат жутко раздражал. Костя не выдержал в первую же ночь, перетащил кровать от стены поближе к Юриной, в тёмную часть комнаты. Придвинул настолько близко, чтобы между ними оставался проход для врачей и место для реанимационного оборудования, от которого многочисленные трубки шли к Татищеву. И только тогда успокоился. Костя спал, накрываясь одеялом с головой — в отличие от Саши, он делал это не для того, чтобы спрятаться… Хотя как раз для этого. Спрятаться и не видеть тела на соседней койке, даже в темноте белеющего бинтами. Зато на таком расстоянии было слышно ровное дыхание Челябинска, и Костя мог засыпать спокойно, зная, что Юра дышит. И ещё эти звуки жизни хоть как-то нарушали тишину, висевшую над палатой.***
Это была ни кома и ни что-то из известного медицине. Юра как будто… спал. Его сердце билось в обычном темпе, пульс был хорошим, он дышал. Правда, дышал тяжело — лёгкие и горло были серьёзно повреждены. Челябинск никак не приходил в себя. Костя не терял счёт времени только из-за того, что считал дни до его пробуждения. Каждый день Юра обследовался врачами, но они не могли сказать ничего конкретного о состояние его здоровья, как и не могли поставить окончательный диагноз — ещё никогда город не получал таких травм непосредственно себе, обычно они в намного меньшем размахе появлялись из-за проблем на территории. Предполагалось, что Юра всё же был не во взорванном танке, но находился где-то совсем рядом. Скорее всего, многочисленные ожоги получены вследствие загоревшейся на нём одежды, и, будучи, предположительно, без сознания, Юра никак не мог забить огонь — тот бушевал на нём, пока не сгорело всё, что могло сгореть, в том числе и волосы. Так же Юра был задет осколками — разрезаны голень на правой ноге и горло. Костя не видел этих повреждений из-за бинтов, но даже звучало ужасно. Ещё и пулю из руки вытащили. Как она там оказалась, никто даже не брался предполагать. Только из-за ускоренной во множество раз регенерации место ранения заросло, и ту операцию, перед которой Костя увидел Юру впервые после пропажи, ему проводили для извлечения инородного тела из предплечья, теперь тоже обмотанного бинтами. Многочисленные обследования показывали, что сейчас тело Юры выглядело в разы лучше, чем сразу после взрыва и всего того, что произошло с ним дальше на поле брани. Неизвестно так же было, что случилось потом — в хронологии теоретической истории там зияла пугающая дыра, заканчивающаяся только в сорок пятом, через несколько месяцев. Возможно, во время этой «дыры» Юра лежал в каком-то захолустном госпитале. Возможно, его тело валялось в земле, ненайденное и забытое всеми, но кем-то оттащенное от поля битвы. Врачи почти что со стопроцентной вероятностью утверждали, что всё это время Татищев был без сознания, в таком вот спящем состоянии. Косте было страшно представлять это, но он ничего не мог с собой поделать — он видел мучения Юры в кошмарах и даже наяву, когда изредка решался посмотреть на него всего, замотанного бинтами и не имеющего ни одного живого места на теле. Юру нашли ночью того дня, когда Костя увидел его. В один из госпиталей Латвии каким-то образом попал пациент, который был жив несмотря на травмы, несовместимые с жизнью. Естественно, это озадачило врачей, и слух быстро облетел обширные территории. Люди Московского забрали странного человека, не будучи полностью уверенным, что это Челябинск, но нельзя было рисковать. И это оказался, конечно, он. Москва рассказал Косте это всё, когда Уралов пришёл в себя после удара и накручивал круги по палате под номером два, смертельно бледный и дрожащий всем своим существом от ужаса. Ничего не ответив на слова Миши, он отошёл в уборную, и там его вывернуло пару раз. Он сполз по стене, сгорбился и уставился в грязный пол. В голове было чудовищно пусто, желудок вертело, органы будто покрылись ледяной коркой, дышать было тяжело. Вместо белой плитки он видел измученное тело своей любви. Осознал, что плакал, только когда очнулся и понял, что операция уже могла закончиться. Лицо было мокрым, щёки и глаза жгло, а на полу сверкали капли. Косте было настолько всё равно, что он вернулся в палату, не умываясь, растрёпанный и пришибленный. Юры ещё не было, зато в комнате обнаружился Москва. Свердловск, недолго думая, поставил ему ультиматум: он сейчас же переезжает в Юрину палату из общежития. Москва не был против — а если бы был, то Костя бы врезал ему за удар со спины и сделал по-своему. Это ведь Юры касалось. Ночи и дни, похожие как капли воды, потянулись бесконечной вереницей.***
Аня больше всего рвалась к Юре, даже в Москву приехала, но Костя перехватил её у входа в больницу, жёстко развернул за плечи и увёл подальше. — Не надо, — сказал лаконично, запавшими глазами посмотрев в взволнованное Анечкино лицо. — Пожалуйста, я тебе умоляю, не надо. Сейчас совсем не надо. — Но, Костя, как же… — начала она, но Уралов зажмурился и тряхнул её за плечи. На лице Камской отражалось искреннее недоумение. — Юра не хотел бы, чтобы ты видела его таким. И я не хочу. Обещаю, как только я узнаю диагноз, ты будешь первой, кому я скажу, — объявил твёрдо, показывая, что спорить не стоит. На том и договорились. Костя очень хотел, чтобы, если… если Юра не поправится… или если поправится не до конца… чтобы Аня помнила его таким, каким он был. Потому что через месяц Костя начал забывать.***
Юрины черты ускользали из памяти так неумолимо, что Костя как сумасшедший хватался за них, пытался оставить хоть что-то… В начале августа, когда в его сознании наконец уложилось, что — всё, уже ничего не исправить, и когда он понял, что надо быть сильным ради Юры, он стал вытаскивать себя из заторможенного состояния. В один из дней, выйдя прогуляться, Костя раздобыл бумагу и карандаши. Он хотел нарисовать Юру таким, каким он был до войны. Или хотя бы во время неё. Они же виделись в сорок четвёртом, когда Юра ещё пообещал не соваться в бой… Но, в конце концов, потратив на рисунок несколько дней, Свердловск разорвал его в клочья и выкинул в мусор. С листа на него смотрел не Юра, а кто-то другой. И Костя ненавидел себя за то, что не может вспомнить. Почему, ну почему, когда он силился воспроизвести Юрин облик, в сознании вспыхивало только тело в ожогах и бинтах, с закрытыми марлей глазами?! Хорошо он помнил только Юрин голос — звонкий и прокуренный, насмешливый и грустный, вредный и восторженный, такой родной… Костя всем сердцем надеялся, что хоть он у Юры останется прежним.***
В середине августа Костя снова начал ходить в гости к Саше, внезапно пошедшему на поправку. Невский уже не бредил и не прятался, теперь он был в депрессии. Он начал говорить, но в каждом слове, вылетавшим из его рта, слышались холод и затаённая печаль. Однажды Саша, никогда до этого не выходивший из палаты без сопровождения врачей, пришёл в Юрину и Костину комнату. Свердловск сидел на своей кровати, скрестив ноги по-турецки и опустив подбородок на сомкнутые в замок руки. Он неотрывно пялился на руку Юры, лежавшую у самого края. Саша неприметно присел сбоку, оставшись без внимания. Он первый раз видел Юру в таком состоянии, но ничего не сказал. Возможно, он не осознал размаха трагедии — Костя понятия не имел, что происходит в его мозгу. Он и в собственном-то не мог разобраться сейчас, когда пытался смириться с выжженным из памяти лицом лучшего друга. — Ты его больше не любишь? — серьёзным тихим голосом осведомился вдруг Саша, и Костя вздрогнул, его пробрала холодная крупная дрожь. Как кошмарно прозвучал этот вопрос! — Что?.. Почему я должен не любить его? — поразился он, с искренним ужасом в глазах повернув голову к Саше, задумчиво разглядывающему Юру. — Ты смотришь на его руку с такой ненавистью, будто он противен тебе, — объяснил Невский вкрадчиво и поправил очки, посмотрев Уралову в глаза. Костя длинно выдохнул. Чёрт. Осознание, какой же он отвратительный, навалилось на него всей массой. Горькие слёзы обиды за Юру на самого себя появились в его глазах, и в груди больно потянуло. Какой кошмар… Как он мог расстраиваться из-за того, что не получалось вспомнить Юрино лицо?! Как мог с такой неприязнью смотреть на его нынешнее тело?! Точнее, не смотреть. Он же боялся. О. Какой же он ужасный человек! Костя с изумлённым хрипом схватился за свои волосы, и его глаза чуть не вылезли из орбит. Противная и липкая вина окутывала сознание, и Костя, часто и поверхностно задышав, сморгнул горячие слёзы — они двумя быстрыми струйками потекли по щекам и соскользнули с подбородка. — Саша… — прохрипел он отчаянно, и слёзы хлынули из его глаз уже всерьёз, а из груди вырвался горестный всхлип. — Саша… Саша, я его так люблю! Я его так люблю, так люблю, — бормотал он как в бреду, падая на пол, на колени, и хватая в свои большие ладони обожжённую руку. — Люблю, так люблю, — рыдал он, уткнувшись в Юрины изуродованные пальцы, и эмоции лились и лились из него вместе со слезами и завываниями, раздирающими горло. — Больше своей жизни люблю, Саша, я его просто невероятно люблю. Я так его люблю… Но Саши уже не было в комнате, и никто не видел Костиной истерики, никто не видел, как отчаянно и нежно целовал он Юрину руку, как надрывался словами любви, разрывающими его изнутри. Костя тонул в своём горе, в отвращении к себе, в бесконечной печали, и никто не мог ему помочь.***
— Ты у меня такой красивый, — говорил он, стоя над неподвижным Юрой, и его пальцы невесомо гуляли по забинтованной груди. Бинты были грубыми и мягкими одновременно. Влажные щёки холодило. — Ты у меня самый лучший, — шептал он, наклоняясь и оглаживая всё ещё широкие плечи поверх бинтов. Мягко провёл по шее с двух сторон, боясь причинить боль, и, минуя открытую часть лица, огладил ладонями голову. Костя был почти уверен, что волосы уже начали расти под бинтами. — Ты обязательно придёшь в себя, я верю. — Он наклонился ещё ниже и опустил дрожащие губы на лоб, спрятанный под марлей. — Я тебя любым буду любить, ты только… проснись, пожалуйста. Мы со всем справимся, ты только проснись, — шептал судорожно в бинты, отстранившись немного, и поглаживал пальцами плечи, закрытые белыми лентами. Открытые участки кожи не трогал. — Юр, пожалуйста, для меня хотя бы. Пожалуйста, проснись.***
В последний день августа Юре размотали голову, потому что на ней, кроме ожогов, никаких других повреждений не было. Как и предполагал Костя, волосы уже начали расти — они были совсем короткими, но были! Если бы Свердловск не боялся, что под ними новая кожа ещё слишком нежная и Юре может быть больно, он бы целыми днями гладил его по голове. А так он целыми днями разглядывал лицо. Глаза у Юры не пострадали, и Костя снова выдохнул, убедившись в этом. Он очень боялся, что у Татищева или зрение поедет, или он ослепнет — от последней мысли Костю мутило. Ещё он в самом начале переживал о повреждениях мозга, но врачи убедили его, что Юра головой не бился, никаких черепно-мозговых травм нет. Только волосы истлели. Костя с бабочками в животе отмечал все новые и новые изменения в Юре: его губы наливались несмелым розовым оттенком, ожоги на лбу и на висках сползали, царапины на подбородке исчезали. Регенерация ускорилась в больнице, когда Челябинску наконец оказали профессиональную помощь и когда его тело получало необходимые для восстановления вещества. На руках и животе ожоги становились менее яркими, и Костя был безумно рад, осознав, что когда-нибудь они обязательно сойдут. Не скоро — ну и ладно, ещё столько времени впереди! Врач, курирующий Юру, предупредил Костю, что шрамы от осколков останутся, скорее всего, навсегда, а вот шов от операции на предплечье должен будет когда-то пропасть. Костя переживал только о шраме на горле, потому что второй, на ноге, можно было скрыть под штанами — а тут что сделаешь? Но ладно, и здесь возможно было найти решение — шарф или водолазка. И вообще, шрамы только красят мужчину! А Костя сам Юре подберёт одежду, если тот захочет закрыть следы. Всё оказалось несколько хуже, чем Костя предполагал. Точнее, намного хуже.***
В ночь на второе сентября Костя проснулся… Нет, не от звука, а от дыхания. Привычный Юрин ритм вдруг сбился, и по палате пронёсся резких вдох. Костя вскочил как ужаленный, мгновенно вылетая из сна. Юрины распахнутые глаза с диким страхом смотрели в потолок, и пальцы на руках еле заметно шевелились.***
Коврик в Аниной прихожей был жёстким и кололся. Костя бы никогда не додумался проверять эту информацию, если бы не рухнул на него коленями, как только вошёл в квартиру. Ещё пол у неё был в интересных узорах. Завитушки отпечатались на внутренней стороне век, пока Костя смотрел на них, не в силах вообще что-либо сказать. Ласковые руки оплели его плечи, когда Аня присела на корточки и взволнованно заглянула в лицо. — Кость, что такое? — Она шептала, напуганная, и голос её дрожал. Наверное, на Костином лице читался животный ужас. — Кость, диагноз? Вместо ответа Костя уткнулся лбом в её ключицы, и Аня чуть не упала от перенесённого на неё веса. — Кость, ты чего? — Она положила свою голову на его и ободряюще погладила по спине. — Ну что ты так переживаешь, всё же можно вылечить! В Москве хорошие врачи, они со всем… — Это не вылечится, — пробубнил Костя в пол безжизненным голосом, — и не восстановится. — Ах, Костя, скажи что! Я не могу, я и так с ума чуть не сошла, говори сейчас же! — заругалась, не выдержав, Аня, слегка ударив его кулачками, и ещё сильнее обняла. Костя шумно дышал. Потом он оторвал руки от пола и нежно обнял Аню за талию, сел и перетянул её на себя. Обнял покрепче. — Ань, ты только не пугайся, — проговорил напряжённо, и у Ани из глаз брызнули слёзы уже только от его трагичного тона. — Ты только не пугайся, ладно? — повторил он механически, вдруг задрожал всем телом и сильнее стиснул подругу в своих ледяных руках. — Не пугайся, Ань, пожалуйста, но Юра больше не сможет говорить. — И сам уродливо разревелся.***
Костя сидел рядом с Юрой и вытирал текущие из его глаз слёзы платком, потому что иначе они попадали на ожоги на висках и щипались. Но Юре это не мешало, и Костя решил сам взять ответственность и последить за этим. У него слёз, кажется, вообще не осталось, только в груди всё разрывалось от вида разбитого Юры. Тот всё рыдал и рыдал беззвучно, содрогаясь всем телом и обнимая себя искалеченными руками за перебинтованную грудь. Лечащий врач сказал Юре диагноз полчаса назад, и Костя окаменевшей скалой сидел на его кровати, держа за руку. Врач говорил долго и по-научному, и Костя его не слушал. Это было неважно. Только одна фраза, которую он сказал в конце, имела значение для них. Костя слышал её вчера и от этого же врача, и от Москвоского, и сам передал её Ане, но всё равно она была страшнее самого жуткого ночного кошмара. «Мы думали, это временное явление и успокаивали вас этим, но теперь мы точно понимаем, что ваши голосовые связки не восстановятся». И в конце сухое «Я сожалею». Костя его вчера чуть не побил из-за этих долбаных сожалений. Чуть — потому что от ужаса не смог пошевелиться. И потому что Московский немного подготовил его. Это было похоже на издевательство. Всё пройдёт, всё заживёт, но говорить Юра больше никогда не сможет. Почему?.. Почему?! Костя прослушал все объяснения и даже не желал узнавать детали. Ему было глубоко плевать на медицинские обоснования, потому что… Юра ведь не может быть немым. Юра, которому жизненно важно трепаться хоть о чём-нибудь? Юра, за которым всегда должно быть последнее слово? Юра, единственное оружие которого — это его едкие фразы, бьющие не в бровь, а в глаз? И всего этого больше не будет? Костя, как и все остальные, сначала думал, что это не проблема — когда Юра очнулся, он не мог сказать ничего и только хватался за горло, пытаясь содрать бинты, и его приходилось держать. А уже через неделю врачи поставили страшный диагноз — немота. И это было навсегда. Юра сначала с непониманием смотрел на врача, лёжа на кровати — он мог спокойно двигаться, но вставать ему было воспрещено. Потом, когда Костя попросил оставить их одних, повернул голову к стене и пустым взглядом уставился в неё. Его лицо было неподвижно. Костя, кусая губы, легонько провёл рукой по его забинтованной груди, Юра скосил глаза на него, и только тогда его прорвало. Костя мог только быть рядом, вытирать ему слёзы, гладить по плечам и приговаривать: — Юр, всё будет хорошо, всё наладится скоро, вот увидишь. Голос — это не главное, поверь! — Но Юра поверить не мог: он задыхался своей трагедией. Когда его тело начало биться в постистерических конвульсиях, Костя пролез руками под его спину и аккуратно приподнял — самому Юре было больно садиться. Убедившись, что всхлипывает Юра не от боли, он в последний раз утёр ему слёзы, откинул платок на свою кровать и осторожно обнял друга, прижимая к себе. — Правда, мы научимся с этим жить. Я помогу, обещаю, — шептал Костя ему на ухо, бережно поглаживая по бинтам на верхней части спины. А потом вдруг его осенило, и он чуть не улыбнулся. — Я уже даже придумал кое-что для начала. Слушай. — Юра ещё сильнее заплакал, утыкаясь ему в плечо, и его руки стиснули Костину спину. Уралов, чувствуя, как намокает его кофта, двумя пальцами застучал по Юриной лопатке. Он не спеша выбивал ритм: два коротких удара, два длинных, потом снова короткий, длинный, короткий, а после завершающие короткий и длинный. — Ну что, понял? — спросил ласково, поглаживая лопатку, по которой стучал. Юра захлюпал носом, ещё сильнее ткнулся в Костино плечо и подрагивающими пальцами несильно стукнул его по спине: один длинный удар, два коротких, один короткий и длинный***
Тринадцатого сентября, в Юрин день рождения, ему снимали бинты с груди. Молоденькая медсестра с милыми веснушками всячески подбадривала Юру — это она перебинтовывала его, когда было нужно, и уже успела привязаться к своему пациенту. Костя ещё ни разу не видел Юрину пострадавшую грудь без бинтов, поэтому немного нервничал. Он сидел за спиной Челябинска на его кровати и поддерживал за плечи, чтобы Юра не напрягал мышцы живота. Снятие бинта было поистине радостным событием — это значило, что Юре уже лучше и что скоро ему можно будет идти домой. А он очень хотел уже к себе, потому что такое долгое нахождение вне своей территории плохо сказывалось на здоровье. Если бы в Челябинске было такое же оборудование, как и в Москве, и если бы там были такие профессионалы, как доктора тут, то Костя бы первым делом перевёз Юру в Челябинскую больницу. Но это было попросту небезопасно — Юре и ходить пока толком было нельзя, куда его сейчас повезёшь? Под бинтами оказалось… ну, Костя настолько привык к изуродованной коже Юры, что не увидел ничего необычного, зато Юра… Свердловск по его губам прочитал тот мат, который, будь у него голос, полился бы на ни в чём не повинную медсестру. На груди кожа действительно пострадала больше, чем на животе, и это было ожидаемо — не зря же бинты были. Обрадованная медсестра оставила их наедине. Как только дверь закрылась, Юра потянул руки к лицу и смахнул непролившиеся злые слёзы, а потом закинул голову на Костино плечо и зажмурился. Его мокрые пальцы застучали по Костиному бедру: «Не хочу это видеть». — Но, Юра, это же твоё тело… «Оно ужасно», — Юра скривился с отвращением, и Костя вздохнул, вспомнив, как сам не мог принять это. — Вовсе нет. И скоро всё пройдёт, не волнуйся. Юрины пальцы помолчали, а потом он неуверенно выстучал: «Правда?» — Конечно. Нужно время, просто подожди, — успокоил его Костя, умолчав, что могут понадобиться десятки лет, чтобы все ожоги сошли на нет. Юра вздохнул и кивнул. У него были такие красивые чёрные глаза, что Костя чуть не задохнулся от восторга, когда Татищев открыл их и посмотрел на него. В тот момент он снова почувствовал, как сильно любит Юру.***
Данис с ноги ворвался в палату, и Юра с Костей подскочили. До этого они были заняты тем, что сидели на своих кроватях друг напротив друга и хлопали себя по ногам, переговариваясь с помощью азбуки Морзе. Юре уже можно было сидеть, и он активно пользовался этим, теперь ложась только на ночь. «Я и так много лежал, осточертело уже», — говорил он с печальной улыбкой. Уфа застыл в дверях, и его нечитаемый взгляд остановился на Юре. Ах, точно, вспомнил Костя, он же его ещё не видел. Юру вообще почти ещё никто не видел. Татищев быстро загородил голую грудь руками, но Данис уже успел увидеть размах повреждений и, тяжело вздохнув, схватился за косяк двери. У него было такое жалкое лицо, что Костя, переживавший, как бы он не ляпнул чего лишнего, после чего ему надо будет успокаивать Юру, понял, что Данис опасности не представляет. Поэтому он, глянув на испуганно прикрывающегося Юру, поднялся с кровати, подошёл к Данису, хлопнул его по плечу и вышел за дверь. Данис должен был знать морзянку.***
Юра ужасно стеснялся своего тела. Или боялся. Костя не мог сказать точно. Он знал, что Юре удобно без бинтов, потому что так он мог дышать полной грудью и вообще они как-то сковывали движения. Но, казалось, он был готов согласиться и на это, лишь бы не видеть свои ожоги. Так что Костя, посоветовавшись с врачом, нашёл для Юры выход из положения. Юра почти что сверкал от счастья, когда надел Костин подарок. Это была тонкая кофта с длинными рукавами, и она закрывала руки и грудь. Больничная одежда была грубее, и она только раздражала раны, а такая кофта была идеальным вариантом. Костя еле откопал её! Он ещё и не был уверен, какими путями она попала в СССР… Но главное, что Юре понравилось! Такая чудо-кофта была только одна, и каждые три дня Костя с боем снимал её с Юры, чтобы отнести в уборную и постирать там. Потом она сушилась на стуле, а Юра, жутко рассерженный, кутался в одеяло чуть ли не с головой. Именно в такие моменты ожидания, когда Юра отказывался что-либо делать, они и придумали новый способ общения — писать на теле. Костя подсовывал Юре свою ладонь тыльной чувствительной стороной, и друг лениво водил по ней пальцем, рассказывая Косте, какой он плохой и вообще изверг, забирающий у Юр Татищевых их любимые кофточки. Способ рисования больше понравился Юре, чем азбука Морзе, потому что от морзянки его пальцы, ещё не до конца пришедшие в норму, скоро уставали. Косте же нравилось, потому что если раньше они, засыпая, перестукивались, то теперь Юра держал его за руку, чтобы в случае надобности сразу же сказать что-нибудь. Да и приятно это было. Особенно когда Юра начал рисовать не только на руке, но и на запястье, и на плечах, и на груди — в общем, что было ближе, туда и тыкал пальцем, выводил буквы. Азбукой Морзе они уже почти не пользовались.***
Врачи дали «добро» на ходьбу только к концу сентября, когда ноги Татищева более-менее зажили, и Костя с Юрой тут же приступили к тренировкам. Свердловску больно было наблюдать, как Юра, которого он держал под мышки, пытался сделать первый шаг. Впрочем, упорству Юры можно было позавидовать. Он так хотел снова стать нормальным человеком, что уже через несколько дней ходил сам, хватаясь за стены. Несмотря на угрожающие рожи, которые он строил Косте, тот всё равно следовал за ним по пятам. Уралов слишком боялся, что Юра упадёт и снова повредит себе что-нибудь. Через неделю после начала их тренировок Юра вышел в коридор и прошёл его туда-сюда, не держась за стены. Да, он двигался медленно, расставив руки в стороны, маленькими шагами, но шёл же! Саша с любопытством следил за его успехами, выглянув из своей палаты — ему с каждым днём становилось лучше, депрессия миновала, и он просто учился жить заново. Как и Юра. Наверное, они и сами понимали, что оказались в похожих ситуациях, и Юра не задирал нос, а Саша даже подбадривающе улыбнулся ему, когда он с детской радостью на лице вернулся из своего «путешествия» и дал Косте «пять».***
Вскоре Юре сняли бинт с голени — на ней красовался длинный набухший шрам от осколка. Он выглядел не очень устрашающе и всегда был скрыт длинными больничными штанами, так что Юра не парился. Зато врачи обещали, что скоро снимут бинты с шеи, и вот по этому поводу Юра конкретно переживал. Костя тоже — он настолько привык к этим белым лентам, обвивающим Юрину шею от подбородка и до ключиц, что теперь казалось странным, что их не будет. Костя выходил на улицу раз в несколько дней и уже начал присматривать Юре какие-нибудь водолазки. На всякий случай. За два дня до «события Х», то есть до снятия бинта, пришёл Данис. Он принёс несколько серых шарфов, вязаных и колючих, и тоненькую брошюрку. Она была сделана вручную: расчерченные на равные части листы отображали ладонь с разными положениями пальцев. Брошюра была очень искусно нарисована, каллиграфическим почерком были обозначены буквы, которые изображались пальцами, сама рука была раскрашена, а по краям шли прикольные завитушки. — Дактиль, — заявил Данис, — очень удобно должно быть. В пакете ещё такие же. — Он указал на пакет, который повесил на стул, и крепко пожал протянутую ему руку расчувствовавшегося Кости. Юра еле скрыл свой восторг, чуть ли не подпрыгивая на попе от волнения и сжимая волшебную брошюрку в почти заживших пальцах.***
— Кочка? — с сомнением уточнил Костя, и Юра страдальчески закатил глаза, уткнувшись в брошюру. Татищев сидел на стуле и внимательно изучал подарок брата, а Костя восседал на краю стола и пытался прочитать, что Юра ему показывает. Тот, подувшись, снова начал. Так, указательный и средний вместе наверх, остальные согнуты, машет вправо — это «К». Потом указательной и большой, как колечко, остальные выпрямлены — «О». Интуитивно понятная «С» всей ладонью. А в прошлый раз что-то другое показывал! Указательный, средний и безымянный прижаты друг к другу и устремлены вниз тыльной стороной к собеседнику, а мизинец и большой спрятаны — о, это «Т». Юра завис, пытаясь по картинке понять, как сделать следующую букву, и его озадаченное лицо выглядело так смешно, что Костя улыбнулся. — Костя, — сказал он и потрепал Юру по плечу. Тот стрельнул убийственно взглядом, схватил за руку и размашисто написал пальцем через всё запястье, оскорблённо сопя: «Не мешай».***
Шрам действительно был уродлив: он проходил от подбородка до левой ключицы, будто рвал горло. Юра с презрением рассматривал его в зеркало уборной, куда приковылял сам, и с неудовлетворением крутил головой и так и этак. Костя стоял за ним, наблюдая в зеркало за изменениями его настроения. Оно стремительно катилось к отметке «Уебать всех и сейчас же», что было заметно по злобно сверкающим чёрным глазам и кривящимся губами. — Давай попробуем обмотать шарфом?***
Шарф раздражал кожу, и Юра чуть ли не до слёз хотел её чесать. А вот это делать было вообще нельзя. Поэтому в ходе их долгих переговоров-рисовалок, в которых Юра «кричал» на него благим матом, сломался именно Костя. На следующий день он внимательно смотрел, как веснушчатая медсестра бинтовала довольному Юре шею — Костя всегда выходил из комнаты на перебинтовках! — и потом повторил то же самое под её присмотром. В первый раз получилось немного криво, но зато шрам теперь был закрыт. И Юра с благодарностью обнял его.***
Прямо перед выпиской Костя не удержался и купил уже давно приглянувшийся свитер. Он был слишком цветным для носящего однотонные вещи Юры, разноцветные полоски чередовались между собой, но зато он не кололся и имел высокое горло. Юра мерил его с такой кислой миной, что Костя начинал паниковать. На лице у Юры отображалось сложное противостояние между закрывающим бинт почти полностью горлышком и аляповатостью вещи. Спас ситуацию Саша, заглянувший к ним в гости. — Отдавай мне, если не нравится, я с радостью поношу. Костя прекрасно знал, что Саша только под угрозой виселицы надел бы что-то такое… детское, но на Юру эффект был оказан. Он с оттопыренной губой и сверкающими глазами показал Саше жест, который в переводе не нуждался.***
Их выписали в конце октября. Точнее, выписали Юру, но никто их уже не разделял — уйдёт Юра, уйдёт и Костя. Саша апатично махал на прощание, когда Юра, одетый в купленные для него мягкие чёрные штаны, цветастый свитер поверх своей любимой кофты и ещё и замотанный в серый шарф, не щекочащий защищённую бинтами шею, выходил из крыла в основную часть больницы. Костя с сумкой своих вещей и пакетом брошюр держал Юре дверь. На лице Татищева играла настоящая радость, когда он почти что спокойно шёл по коридору больницы, и его живые глаза цеплялись за каждого встречного — их тут было много. Костя просто улыбался и всё ещё готовился ловить его, если что.***
В квартире Юры чисто, тепло и пахнет цветами — это Аня постаралась. Ещё Курган поучаствовал, когда Юрину дверь взламывали, а потом устанавливали новый замок и делали к нему ключи, но он просил умолчать о своём вкладе. Юра обошёл свой дом и, счастливо вздохнув, стёк на диван, лениво потянулся, попутно разматывая шарф. Костя знал, что вскоре многие ожоги станут ещё менее заметны, потому что для них, городов, пословица «Дома и стены лечат» была более чем правдива.***
С возвращением Челябинска Костина жизнь не приходит в своё привычное русло, а прокапывает себе новое. Костя обязательно бывает у Юры каждые выходные: меняет бинты на шее и предплечье, помогает нанести лечебные мази для ожогов, выданные им в больнице, просто говорит с Юрой, готовит ему еду… Собрания Уральских городов тоже возобновлены, только теперь Костя ещё и обратным сурдопереводчиком становится — переводит для всех Юрины махи руками. Они с ним настолько поднаторели в дактиле, что вскоре изучили язык жестов и теперь могут общаться между собой на нём так же быстро, как и разговаривали прежде. Городам розданы брошюры, подаренные Данисом, и вскоре они тоже начинают делать успехи. Аня, конечно, первая. Ей ещё далеко до Кости, но ради полноценного разговора с ней Юра готов и поотгадывать буквы. Костя уверен, что вскоре Аня полностью освоит те знания, которые у них уже есть. Следующим подтягивается Илья. Он, натренировавшись у себя дома, с видом профессионала заводит с Юрой разговор, показывая всем своим видом, как ему это легко даётся. Юра, конечно, в шоке, но потом они снова входят во вкус — Костя ни разу не видел, чтобы жестами можно было так ругаться. Саша, выписавшийся из больницы в следующем году, тоже учится, только персонально у Кости, потому что «так надёжнее». К семидесятым, кажется, уже все города умеют говорить на языке жестов. Это надобность только для Урала, и то Костя может переводить, но тенденция знать язык глухонемых вдруг становится очень модной. Так же модно подходить к Юре на любой встрече и удивлять его своими знаниями, наслаждаясь его смущённым от радости лицом. Юра вообще всегда был разговорчивым, и он пытается компенсировать это и сейчас, даже если возможности пользоваться голосом нет. Радость, появляющаяся на его лице, когда собеседник может поддержать разговор, греет сердце Кости. К восьмидесятым городов, не знающих язык жестов, единицы. Даже Москва шпарит, если нужно, но ему обычно не приходится говорить с Юрой. Опять же, теперь для них язык жестов — это то, чего стыдно не знать. Главной «единицей» является Руслан, и всё равно он, видимо, соскучившись по словесным перепалкам с Юрой, не проходившим уже больше тридцати лет, начинает изучать выданную ему ещё вначале брошюру. Костя знает это только потому, что случайно натыкается на него, со сосредоточенным видом машущего руками перед зеркалом, в туалете офиса в Москве. Костя разворачивается и уходит. Зачем портить Руслану настрой?***
Годы тянутся медленно, но стоит очередному закончиться, и Костя недоумевает, когда он успел пройти. Для всех немота Юры — это уже что-то привычное, что-то, что будто бы всегда было. Но Костя никогда не забывает того Юру, то изуродованное тело горевшего заживо человека… Они с Юрой не говорят о том, что произошло на поле битвы. Обсудили ещё тогда, в больнице, и больше не касались. Юра не просил прощения за нарушенное обещание, только за то, что потерял фуражку, подаренную ему Костей, в этом сражении. Он говорил, что ещё в окопе отдал её своему помощнику, Диме Шаповалову, не полезшему в танк, и больше её никогда не видел, как и самого Шаповалова. Прошло почти сорок лет с окончания войны, и Костя уже не представляет свою жизнь без постоянных перевязок Юры: они всё так же каждые выходные обязательно перебинтовывают его; бинт стал неотъемлемой частью Татищева. Костя польщён, что ему единственному позволяется видеть Юрино горло — между перевязками Челябинск около часа щеголяет шрамом. Костя настаивает на этом, чтобы кожа дышала. Он думает, что Юра уже смирился с потерей голоса, но в середине восьмидесятых случается кое-что, заставившее Костю вновь вернуться в подвешенное состояние тревоги на какое-то время.***
В ту субботу он, как и всегда, приехал к Юре с новой марлей в кармане — предыдущая как раз закончилась. У Кости были запасные ключи от квартиры, и он сам вошёл внутрь. Было необычно тихо — Юра всегда встречал его. Костя, пожав плечами, повесил пальто на вешалку и снял ботинки. — Юр! — позвал громко, чтобы предупредить о своём приходе. Никто не отозвался. Костя напрягся и медленно стащил с себя шарф. Тишина. — Юр! — напряжённо позвал ещё раз, внимательно прислушиваясь, а потом с бешено забившимся где-то в горле сердцем рванул на кухню. В квартире было темно из-за коротких суток и абсолютно тихо. Костя впервые за много лет вспомнил эту тревожную тишину — он уже научился любить обычную и не видел в ней ничего страшного. А вот эта была ужасна — тишина неизвестности. Вдруг с Юрой что-то случилось?! Он же даже не смог бы позвать кого-нибудь! Чёрт-чёрт-чёрт! Паника Кости прекратилась в тот момент, когда он влетел на кухню и на фоне подсвеченного уличным фонарём окна увидел тёмный силуэт. Стукнув по клавишам на стене, он включил свет и застыл от засосавшей под ложечкой тоски. Юра в серой водолазке с выглядывавшем из-под неё бинтом сидел на стуле, сгорбившись, и не двигался. Его пустой взгляд был устремлён на пачку сигарет, валявшуюся на столе. Костя чуть не задохнулся от горячего ужаса: он подлетел к Юре и цапнул коробочку — закрыта. Свердловск выдохнул и в изнеможении облокотился на стол, прикрыв глаза. — Откуда она у тебя? — спросил жёстко, из-под прикрытых век наблюдая за Юрой, и тот вздрогнул так, будто не замечал его присутствия раньше. Удивлённые чёрные глаза, метнувшиеся к Костиному лицу, подтвердили эту догадку. «Подобрал на улице, — сказал он жестами и виновато посмотрел на пачку, зажатую в Костиных пальцах. — Ты когда пришёл?» — Только что, — процедил Костя, почти бегом подошёл к раковине, открыл воду и безжалостно засунул под ледяную струю злосчастную коробочку. — Тебе такое нельзя! Врачи же русским языком сказали, что даже одна затяжка или глоток алкоголя могут привести к очень плохим последствиям! Юра, никак не реагируя на ругань, поднялся со стула и подошёл к нему, покачиваясь. Он выглядел очень грустным и опустошённым, и Костя вздохнул — ну и как на него ругаться? Юра встал рядом, наблюдая за размокающей упаковкой сигарет, и положил голову на плечо Кости. — Что-то случилось? — спросил Свердловск, выключил воду и, открыв ящик под раковиной, запульнул уже непригодные для использования сигареты в мусорку. Юра кивнул. — Расскажешь? — Отрицательный ответ. Челябинск навалился на него ещё сильнее, и Костя развернулся к нему, обнял, мокрыми холодными пальцами погладил лопатки, как Юра любил. — Ладно. Только не делай ничего опасного, пожалуйста. Не хочу вновь думать, что теряю тебя. Юра оплёл руками его спину, и Костя уткнулся носом в мягкие чёрные волосы. Это был редкий момент, когда было можно находиться вот так вот рядом. Челябинск вдруг всхлипнул, и Костя дёрнулся, почувствовав, как его рубашка намокает. Он резко отстранил от себя Юру и обеспокоенно заглянул ему в лицо. Юра смотрел в пол влажными глазами и хлюпал носом, выглядя самым несчастным человеком на планете.***
Костя выкинул использованные бинты и вернулся в тёплую ванную, присел на бортик. Юра, устало положив голову на подтянутые к груди колени, жмурился и кривился, как будто от боли. Тихий плеск воды разбавлял тревожную тишину. Позвоночник неестественно проступал на Юриной спине, покрытой кое-где красными пятнами — основная часть ожогов уже пропала, хвала регенерации, но некоторые пока держались. И след от операции на предплечье всё ещё белел, а сквозь воду можно было увидеть край шрама на голени. Костино сердце пело оттого, что ему было позволено видеть эти слабости, эти боевые отметины, обычно скрытые под тёмной одеждой, и вместе с тем рвалось на ошмётки от осознания, что это его дорогой Юра так изуродован. Хотя с годами он научился смотреть на ожоги и шрамы не как на уродства, а как на Юрины изюминки. Они не делали его другим человеком. Из задумчивости его вывело мягкое прикосновение к руке, покоившейся на бедре. Юра, всё так же лёжа головой на своих коленях, задумчиво и печально смотрел на него, словно думал, говорить или нет. Его тонкие пальцы вдруг замельтешили на Костином запястье, быстро выводя слова невидимым почерком. Короткое «сегодня» на косточках, потом до локтя размашистое «я не смог», после, внезапно соскользнув на бедро, витиеватое «вспомнить» и совсем мелкое, дрожащее «свой голос» на тыльной стороне ладони. Костя серьёзно рассматривал возможность смерти от вселенской грусти. Потому что Юрин горький взгляд, его дрожащие губы и закаменевшие скулы — это было слишком для него. Он слишком сильно любил Юру, чтобы спокойно смотреть на него в моменты глубочайшего уныния. А ещё Костя понимал, что тоже уже не помнит его голос. — Ты его вспоминал каждый день? — поинтересовался хрипло, несмело положив руку на позвоночник и не касаясь голой шеи. Юра кивнул, зажмурившись, и быстро застрочил: «Я сегодня думал о том, что никому не нужен. И не только сегодня. Почему я такой? Почему я не мог послушать тебя тогда и отсидеться в тылу? Зачем я…» Костя уже не успевал за истерично летающими по его бедру пальцами, и, пока он пытался расшифровать касания, Юра вывел большими буквами, скривившись: «Я такой ущербный. Просто отвратительнейший». — Юра, как ты можешь так думать! — с ужасом возмутился Костя, чуть не свалившись с бортика, и его рука широко огладила Юрину спину, словно это могло хоть как-то исправить ситуацию. Чёрные глаза загорелись насмешкой и заглянули глубоко в его жёлтые, полные недоумения и искреннего сожаления. «Ты ведь тоже так думаешь», — размашисто вычертили его пальцы, и Костя содрогнулся. — Чушь! Я никогда так не… Тонкие руки внезапно метнулись к его голове, дёрнули вниз, Юра резко приподнялся — и прежде чем Свердловск, судорожно схватившийся за противоположную стену, успел что-либо сообразить, его губы были прижаты к Юриным. Костя вот вообще не понял, как это произошло, и просто замер. Что? Юра… целует… его?.. Что, простите?! И пока мозг пытался найти хоть одно логическое объяснение, Юра уже отпустил его, с плеском уронив руки в воду. Костя, рвано дыша и изумлённо смотря на него, нависал над ванной, упираясь в стену. «Видишь, я тебе противен», — с обречённым весельем на лице показал он жестами, и Костя наконец отвис. — Какой ты дурак, — прошептал поражённо и переставил руку на бортик для удобства, внимательно ища в лице Юры признаки помешательства и не находя их. — Кто же так проверяет? «А как надо?» — всё ещё грустно улыбаясь, поинтересовался Юра, и их лица были так близко, что Костя мог разглядеть крапинки на радужке его глаз. — Не так внезапно, а то много недопониманий может возникнуть. Я тебе покажу, что я о тебе думаю, хочешь? Юрина рассечённая бровь скептически выгнулась, но он безразлично кивнул, пожав плечами. Костя тут же бережно обхватил его свободной рукой за голову, зарылся в чёрные волосы и мягко, но настойчиво потянул к себе. Чёрные глаза поражённо распахнулись, и Костя нежно коснулся Юриных губ. Целовал не ради самого прикосновения, а ради того, чтобы сказать всё то, чего словами пока не мог. Чтобы показать, как Юра дорог ему и как ему безразлично, идеальное у него тело или на нём есть шрамы и ссадины. Чтобы доказать, что Юра не только не ущербный и не отвратительный, а вообще-то самый-самый лучший. Костя вложил в этот поцелуй, в это робкое и твёрдое касание всю свою любовь. Отстранившись, он ласково провёл рукой по Юриному уху и отнял ладонь от его лица. Оно у Юры выражало такую гремучую смесь чувств, что Костя бы не взялся её анализировать. Он оттолкнулся от бортика и сел нормально, чтобы не нависать над Татищевым. В этот момент Костя слишком явно ощущал, что Юра совсем голый и совсем открытый. И только ему давалось право видеть его таким. Юра всё смотрел и смотрел на него поражённо, будто не он первый это начал. Он медленно развернулся к Косте всем телом, еле умещаясь в ванной так, и из-за задранной вверх головы огромный шрам на шее был слишком хорошо виден. — Ты теперь понял? — спросил Костя, нарушая тишину ожидания, и тут же перепугался, заметив, что Юрины глаза заблестели. — Ты чего?! Извини меня, я не хотел тебя расстраивать… «Кость, — перебил его Юра, и его руки двигались тяжело, будто весили по тонне каждая, а глаза смотрели взволнованно, — покажи мне ещё, как я тебе важен. Я хочу сегодня поплакать. Я так давно этого не делал». Свердловск тяжело сглотнул.***
Костя ясно помнил те времена, когда забинтованное тело в ужасных ожогах являлось к нему в кошмарах, когда он в них видел мучающегося и горящего заживо Юру, когда он как будто был рядом, но не мог помочь, не дотягивался, не мог подбежать, а одежда всё горела и горела… За следующие несколько десятилетий он так хорошо изучил это тело, так много раз мазал его кремами и бинтовал, что слишком привык к нему. Сейчас он видел это тело другим: испещрённое твёрдыми участками ран, со шрамами и совсем без бинтов — оно было как никогда голым и искренним. И Костя мог трогать его везде и видеть то, чего не видел раньше. А самое главное — это было тело Юры. И таким Юру он тоже никогда не видел. В комнате был включен свет, шторы задёрнуты. Чёрные, горящие возбуждением глаза были мокрыми от слёз. Костя не понимал, почему Юра плачет — что он такого особенного делает? Просто ведь показывает то, что Юра хотел — его важность. Полностью заживший живот был мягким и чувствительным — Костя изгладил его вдоль и поперёк большими и грубыми из-за работы на заводе ладонями. Уткнувшись в Юрино плечо, совсем не такое широкое, как сорок с лишним лет назад, он шептал, горячо выдыхая в шею: — Мне нравится твоё тело. Оно очень необычное. Такое красивое и сексуальное. — Юра задыхался, и по его вискам слёзы капали на Костино плечо, на которое была откинута его голова. При свете лампочки его разнеженное тело выглядело до невозможности красиво — Костя не видел ничего прекраснее. Может, у него был кинк на шрамы? Нет, тогда уж просто на Юру… Челябинск был единственным, во что Костя готов был верить. Особенно когда он так доверчиво льнул к его груди, прижимался спиной, хватался напряжёнными руками за колени, между которым полулежал. Костя, сильно сжимая его член в кулаке, не спеша двигал рукой, наслаждаясь задыхающимися хрипами Юры и улыбаясь ему в шею. — Я хочу, чтобы ты осознавал свою красоту, — втолковывал медленно, обводя пальцами головку, и Юра нервно выдыхал, впиваясь ногтями в его ноги. — Ты такой один. Ты пережил столько всего… ты должен гордиться этим. Юра, кажется, умирал от удовольствия: его слёзы текли уже по Костиной спине, ступни напряжённо выгибались, живот сильно втягивался, и Костя прижал к нему свободную ладонь. — Тише, тише, получай удовольствие. — Он позволил себе легонько коснуться шеи носом, и Юра весь сжался — этот участок его тела Костя раньше трогал только руками, и то пытался не задевать. — Ты прекрасный, знаешь? Я люблю твоё тело, оно изумительно… Всё, готов? — Он ещё раз провёл рукой по члену, и Юрины лопатки со всей силы врезались ему в грудь, а голова дёрнулась в кивке. Костя улыбнулся: — Ну тогда можешь кончать. — И он широко провёл по всей длине, выкручивая запястье. — Ты у меня поразительный. Подростком Костя представлял их первый секс таким: в темноте и под одеялом они неловко любили бы друг друга до изнеможения, он втрахивал бы Юру в матрас, мучил бы его до последнего, а потом бы они в бреду говорили слова любви… Реальность была совсем другой. В комнате было светло и они ничем не накрывались — потому что Костя хотел доказать Юре его красоту, а не скрыть её. Не было неловкости — они знали друг друга столько, что стыдно было бы испытывать её. Он не «втрахивал» Юру никуда — во-первых, у них не было смазки, а во-вторых, Костя не хотел «втрахивать»; он бы любил Юру до того самого изнеможения, горячо и нежно, чтобы Татищев растворялся от его ласк и чувствовал себя самым залюбленным человеком на всём свете. Костя не мучил его — что за подростковые наивные фантазии! Он хотел сделать Юре приятно и не мог заставить его ждать — и так слишком долго они шли к этому. И слова любви говорил только Костя: — Я люблю твоё тело, но ещё сильнее я люблю тебя. — Юра без сил облокачивался на него, тяжело дыша, и Уралов целовал его в щёку, иногда попадая в ухо. Обнимал за живот, потому что прикосновения к груди доставляли Татищеву дискомфорт, и гладил его ступни своими. А Юра молчал. Юра был немым.***
Девяностые было страшно вспоминать. На руках Кости было столько крови, что он потерял счёт её обладателям. Это был тот период, в который у него были зачёсаны волосы — Юра ведь говорил когда-то, шутя, что так он похож на машину для убийств. Только в девяностые это уже была не шутка. Из важного: он вновь стал Екатеринбургом и почти десять лет не виделся с Юрой. Последнее было вынужденной мерой. Он просто однажды понял, что хочет впечатать его головой в стену — Юра всего лишь упрямился, не хотел идти на ежегодное обследование. В тот момент, когда эта мысль посетила его голову, Костя осознал, что надо что-то делать. Потому что это зависело не от него самого, а от настроений в его городе, и он с этим ничего не мог сделать. Он бы не простил себя, если по его вине упал бы хоть один волос с Юриной головы. В тот день Костя ушёл и пропал на много лет — они не ссорились, Юра лишь обеспокоенно и грустно кивнул, поцеловал его горько на прощание и крепко-крепко обнял. Сказал, что будет ждать. Правда ждал. Костя заявился к нему под Новый год нового века, когда полностью отошёл, очень соскучившийся и очень взволнованный. А кто Юру заматывал в бинты? А что, если никого не было рядом, когда ему нужна была поддержка? А вдруг он снова думал о суициде? А вдруг он забыл о том, как Костя его любит? Но Юра не забыл. Он неверяще улыбался, и Костя думал, что задохнётся от его нового образа. У Юры не только волосы почти по плечи отросли — он был в футболке, не закрывающей ни ожогов, ни шрамов, и на нём не было этих ужасных белых бинтов. Юра освободился от них вместе со своими комплексами, и это была не только Костина заслуга. Юра просто улыбнулся, сказал руками «Привет» и разрешил себя обнять. И поцеловать.***
Завеса тайны Юриного спасения приоткрылась в десятых годах. Один из Костиных близких коллег, принадлежащих к той верхушке, что знала о его сущности, пригласил его в школу на выступление своей дочери, потому что «ты ведь тоже ветеран войны, Константин, а это ваш праздник». Костя поднимался в актовый зал после того, как туда заводили классы, потому что толпы маленьких детей его пугали — он боялся сбить кого-нибудь или наступить на чью-нибудь хрупкую ножку. Ветераны, приглашённые на концерт, уже были рассажены в зале, и Костя удивился, увидев пару в парадных мундирах, медленно поднимающуюся по лестнице. Пожилой мужчина еле ковылял по ступенькам, жена поддерживала его под руку, но и сама кряхтела от старания. — Вам помочь? — нагнал их Костя, и женщина обернулась к нему, улыбнулась очень по-доброму. — Ой, молодой человек, не хотим вас затруднять! — Что вы, мне не в тягость, — вежливо улыбнулся Костя и хотел уже влезть посерединке, чтобы поддерживать обоих старичков сразу, когда женщина задвигала руками, смотря на мужа. «Этот мужчина нам поможет, держись покрепче, у тебя больные ноги», — прочитал он по отлично знакомым жестам, и его почему-то пробило током. Пожилой мужчина, весь в морщинках, повернулся к нему — пустой рукав был приколот к мундиру, на груди сверкали ордена. Голубые лучистые глаза блестели вселенской добротой и немного усталостью. «Поздравляю вас с праздником», — показал Костя жестами, и женщина ахнула. — Ох, Боже мой, сейчас молодёжь, знающую язык жестов, днём с огнём не сыщешь! — Близкий мне человек не может говорить, — зачем-то поделился Костя, дублируя речь руками, и пара синхронно закивала, понимающе улыбаясь. Костя, смущённый своим же откровением, ловко подхватил их под локти и потянул наверх. — А мой старик совсем оглох в сорок четвёртом! Рядом с ним взорвался танк, и не знаю уж почему, но слух не восстановился после оглушения, — охотно болтала женщина, и Костя, услышав про танк, чуть не споткнулся о ступеньку. — Он у меня полез помогать своему товарищу, который вылез из танка как раз перед взрывом, чтобы проверить гусеницы. Посчастливилось, что не дополз, а то бы вообще помер. — О… — многозначительно проговорил Костя, внутренне обалдевая от такого расклада. Он перевёл взгляд на мужчину — тот не слышал ни слова и блестящими голубыми глазами рассматривал украшения лестницы. — Он попал под обстрел, руку пришлось ампутировать, но товарища своего раненного далеко от поля оттащил и пошёл искать наших, да так и свалился по дороге… Потом уже нашли, откачали, а где оставил товарища — не вспомнил, да и провалы в памяти начались серьёзные, даже имя его забыл. От товарища на память только и осталось, что фуражка, — продолжала свой рассказ достопочтенная старушка, и Костя остановился, потому что они уже дошли до верха лестницы. — Это… очень достойный поступок, — сказал он дрожащим голосом, не делая сурдоперевод, а потом обратился к мужчине, зная, что это слово он поймёт по губам: — Спасибо. За Юру спасибо, Димка Шаповалов. — Хорошо вам отдохнуть, — пожелал искренне, уже сбегая с лестницы, и кинулся к выходу из школы, забыв про концерт. Ему срочно надо было в Челябинск.***
Шрам на предплечье становился всё более блёклым с каждым годом, и к две тысячи двадцать третьему от него осталась только серая на Юриной бледной коже полоска. Шрам от осколка, лишившего Юру голоса, и отметка на ноге всё ещё существовали, как и многие ожоги — в основном на груди, на спине и на ногах. У них дома было тихо. И в Екатеринбургской квартире, и в Челябинской. Они уже не разделяли их на «свою» и «не свою», живя в каждой по несколько месяцев. Косте нравилась их тишина, и он не горел желанием портить её — ведь было ещё столько способов, которыми можно было общаться! Азбука Морзе, жестовый язык, рисунки на теле, объятия и поцелуи, приятный секс, совместная готовка и работа — всё это было их жизнью, и Костя невероятно любил её. Как и Юру. Четырнадцатого февраля Татищев откопал в недрах своего шкафа заношенный цветастый свитер, подаренный Костей давным-давно. Свитер висел на нём, потому что Юра схуднул и осунулся, но всё равно весёлые полоски делали его очень милым. Юра не любил это слово по отношению к себе, так что Костя, ляпнувший его случайно, тут же исправился. «Брутальный», — смеясь, показал он, и Юра раздражённо закатил глаза. Потом он ещё и кофту нашёл, ту самую, под которой прятал своё тело в больнице. Вот она была как раз, и Костя даже не мог вспомнить — а разве она обтягивала Юру раньше? Но это было забавно — устроить вечер воспоминаний. Они откопали колючие серые шарфы, полученные Юрой в подарок от Даниса, экземпляр брошюрки, о происхождении которой Уфа так и не раскололся, мягкие чёрные штаны — единственные, которые не раздражали Юрины раны… Совсем вечером, когда солнце уже село, а за окном завывал морозный ветер, они в четыре руки готовили салат и спагетти. Юра резал овощи, кряхтя и держа нож в опасной близости от своих пальцев, а Костя постоянно отвлекался от кастрюли, переставляя его руки. Закончив с салатом, Юра подошёл к мешающему макароны Косте сзади и ткнулся лбом между лопаток, нарисовал знак вопроса на его бедре. Это был условный сигнал, и Костя, усмехнувшись, проговорил: — Юра, я тебя люблю. Пальцы скользнули под его футболку и нарисовали на коже небольшое кривое сердечко.Позови меня с собой Я приду сквозь злые ночи Я отправлюсь за тобой Что бы путь мне ни пророчил Я приду туда, где ты Нарисуешь в небе солнце Где разбитые мечты Обретают снова силу высоты