Кроваво-красная рапсодия

      «Будьте сильными», — сказал нам с мамой священник, когда мы похоронили отца, и я, на тот момент ребёнок, не знал, что значит «быть сильным»: уметь поднимать камни? Строить дома? Или же быть как папа, который мог поднять меня на руки и не поморщиться от моего веса, хотя я был действительно тяжёлым мальчиком с ожирением, которое так нормально и не вылечили? Может, я пойму это в ближайшем будущем, но моя мама и так знала, что делать именно ей, чем заниматься, чтобы заполнить всю внутреннюю боль, которая осталась после смерти мужа. Она полностью углубилась в домашние дела, закрылась в себе и таяла лишь тогда, когда уходила на работу общаться с господином Йонтарарак, иностранцем, который, как она говорила, покорил её целиком, знал, как красиво ухаживать, и был вхож в её жизнь даже тогда, когда был жив папа. Собственно, когда он умер из-за автомобильной аварии, в которой вылетел через лобовое стекло и прокатился несколько метров лицом вниз по асфальту, этот «господин с работы» стал вхож в наш дом, и я часто его видел.       Он был достаточно симпатичным для тайца, но я всё равно пугался всего нового и часто хватался за мамину юбку, потому что мне не нравилось, когда меня называли «мальчиком», пытались погладить по волосам и говорили, что мне надо правильно питаться. Я и так правильно ел, столько раз, сколько говорила тётя-врач, а потом тряслись руки и хотелось ещё, чтобы восполнить недостаток в желудке — из-за правильного питания там буквально ничего не оставалось, и я выл в подушку. Хорошо, что те моменты ушли в прошлое, потому что сейчас в голове лишь «Ёнджэ, надо знать меру, недоедать и наедаться до отвала — плохо», а по соседству было чересчур сладкое «Не забудь заботиться о Минни».       Ох, Минни Ниша! Именно ей хочется посвящать все стихи, книги и пьесы, потому что таких людей, как она — единицы, они почти вымерли, оставив после себя жалкие крохи, остатки, но вот появилась она, одна такая, единственная в своём роде, на пороге нашего с мамой дома, когда мама и господин Йонтарарак решили всё же познакомить нас. Она была той девочкой, в которую невозможно было не влюбиться: с тёмными шелковистыми волосами, в цветастом платье, с настороженным взглядом и слегка закусанными алыми губами, и я тогда ещё мальчишкой понял, что мне приятно с ней находиться, приятно слышать её торопливый корейский говор с лёгким акцентом и перебегом на тайский. Я не влюбился в неё тогда, когда она была просто девочкой, которая совсем недавно потеряла мать, я лишь находил в ней своеобразную прелесть и надеялся, что наши родители продолжат общаться, ведь я хотел дружить с этой куколкой, играть с ней, а потом, когда вырастем, сделать ей предложение и жить вместе.       Но многие планы изменились из-за того, что господин Йонтарарак сделал предложение моей маме, и она, как хангучка, плюющая на принципы и национализм, согласилась, приняв в своё сердце и малышку Минни Нишу, с которой занималась корейским, даже несмотря на работу и то, что у неё есть сын. Она мне говорила как-то, что всегда хотела дочку, но я не обижался — глупо, потому что Минни неродная, а я родная кровь, но любили мы её нежно, а сам господин Йонтарарак, которого я смог назвать отцом, очень много внимания уделял мне. Он учил меня буквально всему, чему мог мужчина научить маленького мальчика: с ним я забил ровно свой первый гвоздь, именно с ним впервые выбрался на рыбалку, а потом он учил меня ставить палатку и отличать созвездия друг от друга. Хороший мужчина, и я всегда искренне желаю ему счастья, как и маленькой девочке, которая сначала поселилась в моём доме, а потом уже и в моём сердце.       Время шло, мы с Минни росли, и она расцветала, подобно цветку, на моих глазах: из пухленькой девочки становилась угловатым подростком и в старшей школе достигла своего расцвета: вот появился румянец на щеках, вот в глазах заискрились звёзды, и я уже не знал, куда девать себя от извечных вопросов её поклонников «Ёнджэ, а могу ли я к тебе прийти в гости на выходные?» Нет, блядь, не можешь! Эти искры, румянцы, эти тонкие руки и вечно удивлённый взгляд всегда принадлежали и будут принадлежать мне, ведь я знал её как облупленную, любил её настоящей, живой, такой радостной и пластичной, и не мог позволить другим даже смотреть на неё, обливаться слюнями и желать её так, как хочет взрослый мужчина взрослую женщину. Потому и ревностно охранял Минни от воздыхателей, а она, бедная, искала недостатки в себе, не зная, что главный её недостаток — иметь такого брата, как я, ревнивого, беспринципного и того, что готов на всё пойти, чтобы сохранить любимую сестрёнку.       Чувствуется ли диссонанс?       Конечно.       Нельзя быть братом девушке и одновременно её желать, иначе вся жизнь сольётся в один сплошной поток слёз и полнейшего ощущения одиночества, причём неизвестно, кто из двух молодых людей будет себя сильнее ощущать виноватым: «сестра» или «брат». В конечном итоге получалось, что я терзался чувством вины, не позволяя парням ухаживать за Минни Нишей и видя её грустные, наполненные слезами тёмные глаза, которые постоянно красноречиво говорили мне, какой я урод, раз решил, что её личная жизнь — моя тоже. Экзамены нами были написаны преотлично, Минни даже выбилась первой в рейтинг по успеваемости, а я был где-то далеко за ней, но тоже купался в лучах её славы — брат же, пускай неродной и так на неё не похожий. Вручение аттестатов мне, честно, не запомнилось, я лишь ощущал стресс, потому что сестра сидела рядом и держала меня за запястье, будто бы сейчас выкладывали рейтинг поступивших в университет абитуриентов; конечно, я над ней посмеивался, старался это сделать по-доброму, но девушка слишком часто меня обвиняла в том, что я был груб с ней, и пришлось просто закрыть рот.       — Минни Ниша Йонтарарак! — и она стремглав вскочила с места и понеслась к сцене, чтобы подхватить аттестат, поднять его над головой и доказать всем, а в первую очередь себе, что она смогла это сделать, смогла окончить школу с высокими баллами. Ей было трудно, особенно в начальных классах, потому что очень много в силу того, что иностранка, мало понимала, но упорным трудом, упорной работой смогла сделать всё, чтобы выбиться в лидеры, чтобы завоевать сердца подруг не только премилой внешностью, но и острым умом, который на раз-два решал любую задачу. Где же, правда, теперь эти подруги? Их уже давно нет в жизни Минни Ниши, все разъехались кто куда, позабыли о ней, да и она сама о них не вспоминает, потихоньку учится в том же университете, что и я, и знает, что я в любом случае поддержу её, если понадобится.       С большим умом порой приходит большая депрессия, и я не удивляюсь уже давно тому, что Минни запирается в ванной, подолгу моется, а потом с утра на подушке остаются следы крови и слёз — того самого стартового набора, без которого не обходится ни единая её ночь, проведённая в доме, в котором она выросла. И кажется, я единственная душа, которая знает о её беде, хотя со мной она напрямую не заговорит обо всём, не поведает, но я вижу по её глазам, как ей больно, плохо и как нутро разрывается от ощущения, что она никому не нужна. Ей тяжело общаться с мужчинами, даже преподавателями, и вечно на зачётах и сессиях от неё слышно лишь «простите… э… можно я… э… пересдам?», потому что не в её силах сидеть напротив даже того самого Марка Туана, который похитил весной сердца всех девушек первого курса, а к первой сессии разбил их, так как оказался самым настоящим уродом, готовым заваливать каждого из-за одной ошибки в речи. Для Минни каждая сессия — стресс, для меня тоже из-за неё, и я даже не знаю, как помочь ей в последнее время, ведь всё дело в том, что моя сестрёнка, моя обожаемая малышка слишком часто прикладывает к запястьям канцелярский нож и плачет, делая порезы.       Минни Ниша, кажется, не понимает, что с каждой каплей крови из неё вытекает жизнь — такая молодая, такая юная, такая нужная и важная сейчас, и ей всё равно, ведь кровь, как вода, потечёт да восстановится, только её собственное здоровье, её кожа не станут, как всегда, прекрасными. И так руки испещрены шрамами, и так глаза погасшие, мутные, в них больше нет смеха и её личных, персональных искр, потому и нервничаю страшно каждый раз, когда она подходит к окнам — боюсь, что попытается выкинуться, раз уже пошли заигрывания с лезвиями. Я всегда рядом с ней, всегда бок о бок, чтобы поддержать в нужный момент, и жаль, что она раз за разом отталкивает мои руки и не хочет принимать даже посильную помощь, чтобы не пасть в безумие окончательно, чтобы не умереть. Я пытаюсь всеми силами помогать, показывать, что она может на меня положиться, довериться мне, но лишь дома я слышу её голос, обращённый ко мне, лишь будучи в постели я слышу, как она плачет. Ещё по ночам я слышу, как она пытается очень тихо играть на своём пианино, который издаёт весьма жалкие звуки, и будит тем самым меня; я долго лежу с закрытыми глазами и чувствую горечь, которая наполняет сестру, а потом вновь и вновь из её глаз льются слёзы, а с утра она бледна и жизнерадостна, в принципе, как и всегда. Она играет на публику, актриса, тщательно следит за жестами и мимикой, выверяет всё, даже расстояние между собой и человеком, дабы тот не увидел ничего лишнего, не сделал определённых выводов и не попытался помочь — придётся этого человека списывать со счетов, ведь он не нужен, раз испытывает жалость. Минни не нужно это чувство — слишком уж привыкла, что я о ней пекусь со страшной силой, но эта забота не равна другой, человеческой.       — Эй, ты чего? — я отвлекаюсь на Джису, которая потирает плечо и хмуро смотрит на своего парня Джинёна, который буквально только что щипает её за плечо, привлекая внимание. Минни скользит к Ким, уводя её от Пака, будто знает что-то, а потом о чём-то начинает щебетать, пытаясь отвлечь, и я вздыхаю — вот бы со мной она так же щебетала, а не запиралась в комнате, воя и плача. — Джису, я с тобой разговариваю!       Минни Ниша всегда пытается сделать так, чтобы люди рядом с ней чувствовали себя хорошо и ни на что не жаловались, и если она чувствует, что человеку некомфортно, начинает с ним болтать, всячески отвлекать. Я ценю эту её особенность, люблю её за это, но она не подходит ко мне, когда мне плохо, не утешает, не забалтывает, щебеча, как маленькая птичка, а просто смотрит, будто наслаждается моими страданиями. И нет, она не высокомерная, она очень даже хорошая и дружелюбная, просто такое ощущение, будто она из-за чего-то незримого меня избегает, сторонится. Но я же приличный брат: в её комнату захожу только после стука, закрываю глаза, как вижу её в одном полотенце, и никогда, повторюсь, никогда не трогаю её в моменты, когда она хочет побыть наедине, даже если единение с собой оканчивается чревато: новыми порезами, смехом сквозь слёзы и холодом меж рёбер. Может, ей просто некомфортно со мной, ведь я мужчина, а может… Но другого мне знать, к сожалению, не дано: теряясь в мыслях, я готов напридумывать многое, вплоть до тайных влюблённостей и желания из-за этого абстрагироваться, ведь мы родная-неродная кровь и с детства вбитые установки, что инцест — это плохо, дают о себе знать.       — Почему ты позволяешь ему до сих пор так с собой обращаться? — я слышу тихий шёпот сестры и приваливаюсь к стене, прикрывая глаза. — Он же урод!       — Вот когда полюбишь человека так же сильно, как и я, то поймёшь, — шепчет Джису и хватается за рукава своего тонкого свитера, пытаясь дышать не судорожно и прерывисто — её явно пугает собственный парень и перспектива быть однажды им задушенной, и Минни тоже это чувствует, как и я. Мы в этом понятии сиблинги — я ощущаю всё, что чувствует она, а она — всё то, что чувствую я, пускай порой и мускулом не показывает, что знает это.       — Если я не дай бог влюблюсь и стану подвергаться избиениям, то убегу сразу же от этого страшного человека, — сурово говорит Минни. — Не смей даже думать, что Джинён может тобой потакать. Ты его не достойна.       Ах, Минни, Минни… Честно говоря, она никогда не влюблялась — её сердце не застывало при виде какого-либо определённого человека, она не бегала на свидания в старшей школе, хотя была популярна из-за своей внешности и прекрасного голоса, благодаря которому выигрывала многие вокальные конкурсы. Она всем вежливо отказывала и дни напролёт сидела дома, занимаясь уроками и своими чисто девчачьими делами, от которых мама приходила в восторг — хотела же девочку, чтобы с ней обсуждать все уходовые масочки и косметику, вот и поощряла её деятельность как начинающего бьюти-гуру, а я же был простым наблюдателем и редко-редко встревал в их разговоры, лишь слушал, как сейчас, о чём кто говорил. Минни, самопровозглашённый психолог, советующий что-то для укрепления или же расторжения отношений — это забавно, потому что не может человек давать советы в том, в чём не разбирается; если бы Джису попросила её рассказать, каким кремом надо попользоваться, чтобы решить проблему сухой кожи в зоне подбородка, я ещё понимаю, тут можно было бы на неё положиться, но не в этом конкретном случае. Отношения — вещь весьма интимная, больше двух там помещаться не должно, а если появляется лишний человек, то его надо сразу оттуда выгонять, чтобы тот ещё хуже не сделал своими непрошеными советами.       — Пожалуйста, не лезь во всё это, я сама разберусь и с Джинёном, и со своими синяками, — Джису хрипло выдыхает — ей не хочется признавать, что парень её бьёт больно и наотмашь за любую провинность, но следует сказать такое лишь раз вслух — и каждый поймёт, что девушке нужна помощь.       — Только не говори мне потом, что я тебя не предупреждала, будто Джинён — конченный урод и мразь, — и на том разговор окончен, а я сам отхожу, чтобы не вызвать лишних подозрений у Минни и её недоподруги, которая не может признать своей зависимости от парня.       Быть психологом и пытаться разобраться в человеческой душе — это два разных понятия; вот я не первый и не второй вариант, а Минни Ниша пытается быть и тем, и тем человеком одновременно, разрываясь от возложенных на плечи обязанностей. К ней приходят люди часто, пытаются выманить у неё какой-то совет, виденье со стороны, но девушка путается в самой себе, мечется и не может сказать ничего дельного, если этот человек не является ей другом. В чём тогда плюсы того, что она умеет выслушивать и даже что-то говорит? Плюсов нет, одни лишь минусы, потому что сестрёнка разрывается на части, стараясь с каждым поговорить-побеседовать, и времени на себя буквально не остаётся, потому и ходит понурой, не рассказывает о своих проблемах, которые точно есть, и держит в себе.       Никогда нельзя копить в себе боль и никому её не показывать — сделаешь хуже самому себе, а Минни уже давно сделала себе хуже, выбрав позицию психолога, у которого в жизни всё прекрасно.       Но я же всё вижу, сестрёнка, брата ничем не обманешь, даже своей лживой маской с наклеенной фразой «у меня всё хорошо». У всех людей на этой планете есть проблемы, и отрицать очевидное — значит калечить себя и своих близких, которые за тебя боятся, которые тебя любят и которые жалеют именно тебя и никого другого. Так почему же ты приходишь к другим, но ко мне — нет?       Пары в университете проходят быстро, безболезненно для всех студентов: нет ни тестов, ни даже фронтальных опросов. Я смотрю на Минни, что поправляет волосы и кончики ресниц, разглядывая себя в карманное зеркальце, а потом будто бы со злостью его захлопывает и кидает в сумку. Девушка вскакивает с места и устремляется к выходу — ей нужно спешить на занятия по фортепиано, а это значит, что до позднего вечера я её не увижу, а потом — замечу лишь край её туго заплетённого хвоста утром. Мы ведь едем не вместе: хоть я и езжу на машине, Минни предпочитает такси и явно не доверяет мне как водителю, и я не то чтобы расстроен, просто жаль, что мы не можем быть немного ближе, как в детстве, что было так давно и так же давно закончилось.       Но именно сегодня, кажется, всё меняется.       Потому что у своей машины краснеющей, смущённой и немного злой я вижу Минни с телефоном в руке.       — Ёнджэ, — я чувствую, как дыхание замирает, потому что в университете она на меня внимание не обращает, а тут… — можешь довезти меня до дома?       Жар солнца и жар внутренний смешиваются, образуя своеобразный коктейль, и я сбегаю по ступеням прямо к сестре, клацая ключами и снимая машину с сигнализации, смотря на сестру, что стоит, опустив глаза, и мнётся: я немало её смущаю, а сейчас так вообще показываю свою лукавость и лёгкое подтрунивание. Мне нравится Минни со всеми её недостатками, пороками, с её отведённым от меня взглядом и руками, что перебирают пальцы с маленькими тонкими кольцами. Так забавно, но все эти кольца так или иначе дарил ей я, покупал просто так, на свои собственные деньги, и оставлял её в комнате с разными подбадривающими записками. Я хотел и до сих пор хочу её радовать, ведь я ценю её как девушку, человека, сестру и друга детства, который не бросал в разных невзгодах, но…       Я умудрился её бросить в такой ситуации.       — Приехали, — разговоров в машине особо нет, Минни, кажется, и не хочет этого вовсе, потому и доезжаем быстро, а потом девушка сразу выскакивает из салона, на ходу закрывая дверцу, и скачет к входной двери. Мне ничего не остаётся, кроме как последовать её примеру и поставить машину на сигнализацию, чтобы потом просто засесть дома и никуда не выходить вплоть до завтрашнего утра.       Если я домосед, то Минни — социальная бабочка, доверяющая себя порой совершенно не тем людям, не тем парням, что заботились бы о ней и любили, не тем девушкам, которые впоследствии будут распускать лживые и противоречивые слухи, от которых встанут дыбом волосы: то в них мы на самом деле не родственники, то рассказывалось о моей влюблённости, то внезапно раскрывалось, что я давно сплю с ней, и поэтому у меня до сих пор нет той, с кем я делю быт и постель. Смешно всё это. До истерики смешно. Я и не реагирую на такие выпады, потому что знаю — бесполезно, только ещё больше ненужных лживых слухов пустится.       — Меня до вечера не будет, — внезапно бросает мне сестра, немало шокируя — она никогда не говорила мне такой информации, я лишь автоматически киваю и наблюдаю, как она мечется по гостиной, собирая в охапку ноты, какие-то принадлежности, и выскакивает во двор. Минни действует настолько быстро, что я не успеваю ей и слова сказать, даже пожелать удачи, как она уже садится в такси и летит вдаль.       Эта чёрная дикая кошка вновь ускользает из моих пальцев и не даёт и шанса поговорить с ней. Я хочу позвонить ей, спросить, не заехать ли за ней после занятий, но не могу, просто боюсь, что она откажет, что хмыкнет и скажет, что ей не нужна моя забота. Я боюсь её отказа, боюсь, что она подумает, будто бы я за ней ухаживаю, и выскользнет точно так же из рук, как всегда. Я не могу попросить ей побыть со мной хоть немножко, но я готов ждать сегодня целую ночь, пока она не вернётся, пока не скажет, что с ней всё в порядке и я могу не волноваться. Потому, сделав заданные на дом задания, я не ложусь по привычке спать, приготовив ужин для родителей, которые придут позднее, под утро, а сижу в гостиной за книгой.       Часы показывают одиннадцать, и вот в дом входит она — Минни Ниша, уставшая, вымотавшаяся, сонная и желающая как можно скорее упасть в постель и заснуть. Но она видит меня, меня, читающего книгу и явно ждущего её, потому что я встаю при виде неё и слегка склоняю голову, здороваясь. Девушка зеркалит мой жест, кладёт ноты на пианино и вздыхает, видимо, желая о чём-то со мной заговорить, потому что хотя бы из вежливости это сделать надо, но не может. У неё нет ни сил, ни желания, есть лишь потребность в отдыхе. И, возможно, еде.       — Привет? — больше спрашиваю, чем приветствую, и подхожу к Минни, забирая у неё лёгкую куртку — она специально берёт для холодных вечеров такие. — Есть хочешь?       В её глазах, что она на меня поднимает, читается вопрос: «Что тебе нужно?», и я понимаю, что пока не готов дать на него ответ. Просто «хочу заботиться о тебе» испугает её, заставит убежать, как недоверчивую кошку, а «я влюблён в тебя» так вообще заставит вспомнить давние отцовские слова о том, что он готов предоставить ей квартиру в любой части Сеула. Она умчится тогда от меня за сотню метров, сделает всё, лишь бы мы больше не пересекались и не общались, и моё сердце будет болеть, разрываться, потому что я больше никогда не увижу её. Сказать то, что действительно есть в сердце — значит обречь себя на вечные страдания.       — Хочу, — после непродолжительной паузы отвечает сестра и зевает, поглядывая на часы. Она знает, что я рано ложусь спать, чтобы выспаться, потому ей и странно видеть то время, что сейчас отражается на циферблате. — Ёнджэ… а ты почему ещё не спишь?       — Не спится, так душно, что у меня, кажется, началась бессонница, — я делано смеюсь и веду сестру на кухню, разогреваю ужин и попеременно с этим ставлю на стол тарелки. — Как у тебя прошёл урок?       — Неплохо. Я могу сыграть тебе кое-что, что мы начали учить. Сложная мелодия достаточно, но я, кажется, поняла её построение, — с гордостью произносит Минни и улыбается. Она более разговорчива, чем всегда, и мне хочется подойти к ней и обнять, но я направляюсь лишь на кухню, уводя сестру за собой. — Боже, как я хочу пить. Пока упражнялись дополнительно в пении, вся глотка пересохла.       — Тогда давай я налью чай.       Тот вечер, плавно перетекающий в ночь, запоминается уставшим блеском глаз Минни Ниши, сытным ужином и лёгким, ничем не значимым разговором, что даёт мне понять, что отношения с сестрой можно наладить. Я хочу этого, она тоже хочет этого, потому и не сопротивляется, когда я обнимаю её на прощание, желая спокойной ночи и спрашивая, могу ли я завтра довезти её до университета.       — Ты говоришь так, будто парень, влюблённый в меня, — но почему-то её глаза бегают, словно я ловлю её с поличным, и мне становится неловко. — Ладно, Ёнджэ, забудь, я пошутила! Плохая шутка, соглашусь, но я только на это и способна.       На следующее утро мы действительно вместе направляемся в университет, и я замечаю, что Минни более жизнерадостная, более живая, когда она рядом со мной. Не знаю, что на это повлияло: то ли моя вчерашняя готовка, то ли то, что я подвожу её на машине. До этого мы особо старались вместе не появляться, но с этого дня, я чувствую, что-то изменится, будто бы у Минни что-то появляется ко мне. Она ведёт себя со мной странно — часто заикается, немного краснеет, глупо хихикает, и нет, я не чувствую себя стеснённым, просто мне кажется, что это странно, дико странно. Я ничем не выдаю себя давно, лишь издали наблюдаю за своей возлюбленной, но сейчас… мысли окончательно путаются, мне хочется, чтобы она на прощание меня поцеловала, но я не смею об этом мечтать. Вместо этого сестрёнка лишь улыбается, кивает мне и уходит, через плечо бросая «Ты меня подкинешь после учёбы?» У нас всего три пары, мы закончим достаточно рано, потому что с последней нас отпускают пораньше. И, конечно же, с моих губ срывается:       — Подкину.       Куда я ещё денусь.       Так как я староста своей группы в университете, мне буквально приходится управлять студентами и о многом их просить. У дверей одной из аудиторий, где будет проходить первая пара, я ловлю Кан Сыльги, девушку, что как-то вызывалась организовать студенческий театр, и обращаю своё внимание на себе. Она смотрит на меня хмуро: наверно, не выспалась снова, либо я забыл, на чью пару мы идём, но это было не важно, потому что одногруппница всё равно меня слушает и понимает, что я от неё хочу.       — На самом деле, это интересная идея, — Сыльги понятливая, она чётко знает свою задачу, потому с готовностью кивает. — Организовать спектакль к Новому году… я думаю, вместе с парочкой наших девчонок мы всё организуем. Обещаю, никакой похабщины: всё красиво, ажурно и целомудренно.       — Если понадобится пианистка, то обращайся к Минни Нише, — мы с Сыльги подмигиваем друг другу, и я резко поворачиваю голову — там на нас пялится староста группы второго курса, что немного меня пугает. Говорят, что он неплохой малый, этот Им Джебом, но у меня и у некоторых других парней от этого типа мороз по коже. — Она как раз берёт уроки фортепьяно.       — Тогда вообще круто, — говорит Кан и идёт в аудиторию. — Ёнджэ, давай тоже заходи, скоро пара начнётся.       Поначалу преподаватель говорит о не особо значащих вещах: про погоду, о том, что все по утрам должны пить кофе, а когда достаточно вгоняет нас в скуку, начинает говорить об основной проблеме философии. У девушек начинают закрываться глаза, парни давно сопят, один только я из их компании пишу что-то в тетради. В мыслях шторм, буря, потому что мне хочется провести с Минни много времени рядом, но она сидит на первом ряде и выглядит максимально уставшей, будто я мучил её целую ночь. Даже смешно от этой мысли. Но всё же я решаю, что пригласить её перед занятиями фортепьяно поесть — один из наилучших вариантов.       На перемене я ловлю её, слегка прижав к себе за локоть, и сестра достаточно непривычно мне улыбается, из-за чего я чувствую, как внутри становится тепло. Слишком тепло. Я должен быть спокойным, уверенным, как все парни вокруг меня, но не могу, в особенности когда Минни Ниша стоит буквально рядом со мной. Потому я и начинаю уверенно, надеясь, что моё приглашение не превратится в очередное выступление цирка:       — Не хочешь перед занятиями поесть где-нибудь? Я могу даже оплатить.       Стоит мне увидеть удивлённые глаза, её приподнятые бровки, как я чувствую, что начинаю таять. Меня умиляет каждая чёрточка её лица, каждое движение алых губ, потому и улыбаюсь, словно дурак, которому нужна медицинская помощь. Но, сказать честно, мы все в каком-то смысле нуждаемся в ней после того, как пообщаемся с людьми, которых слишком сильно любим.       — Я не против итальянской кухни или чего-то ещё. Например… греческая? Хочу, хочу, хочу! Ты же не откажешь своей любимой сестрёнке? — внезапно заваливает меня энтузиазмом сестра, и мне так светло и тепло становится на душе, что я расслабленно улыбаюсь. Мне приятно её внимание и то, какой игривой она становится, тем более сейчас, и пускай наши одногруппники не понимают, что с нами случилось, я окончательно понимаю — я обожаю Минни Нишу.       А она, кажется, начинает что-то чувствовать ко мне.       — Конечно, я порадую свою сестрёнку.       После пар мы, уставшие, не хотящие ничего, кроме еды и вкусного чая, выходим из университета и слёту садимся в мою машину, ничего друг другу не говоря. Я везу нас в небольшой ресторанчик, где подают вкусный ризотто, и заказываю к нему по свежевыжатого сока — могу себе позволить раз в месяц потратиться, потому что потом все основные деньги пойдут на учёбу. Минни с наслаждением ест рис, а я пью сок, не спеша переходить к еде.       — На самом деле, — говорит сестра и проглатывает всё вмиг, а я ещё даже не принимаюсь за свою порцию, — я удивлена.       — Чему?       — Тому, что мы стали внезапно так общаться, — достаточно просто говорит Минни Ниша и пожимает плечами. Я в это время начинаю есть ризотто, чтобы не выдавать своих эмоций, но мне и это удаётся плохо, ведь шампиньоны встают в глотке. — Это так… неожиданно, знаешь. Чувствуется теперь, что я не просто украшение в нашем доме, на которое ты смотришь с удивлением, а сестра. Твоя сестра.       — Сестра, — говорю со вздохом я. Минни пережёвывает последнюю ложку во рту и непонятливо на меня смотрит. — А если я скажу, что ты… что ты не совсем мне сестра? Что я чувствую к тебе отнюдь не братские чувства?       Девушка расширяет в удивлении свои глаза, руки вцепляются в столешницу, а я понимаю, что мне просто необходимо воспользоваться этой паузой, этой заминкой, которая выглядит немного по-актёрски. Мы с родителями редко ходили в театр, когда были детьми, и сейчас я чувствую, что все театры города отдали бы целое состояние за такую актрису, как Минни Ниша Йонтарарак. Я встаю из-за стола и, перегибаясь через него, мимолётно целую сестру в губы; по детству и юношеству я не целовал её никогда, лишь мог долго держать в объятиях, и сейчас впервые чувствую сладость её губ. Это слишком коротко, не длинно, чтобы она не успела испугаться, но, кажется, я делаю поспешные выводы: расширив глаза, Минни прислоняет к губам руки и смотрит на меня, словно впервые видит. Но не уходит, не покидает меня, пускай её руки ослаблены, а взгляд только и молит о том, чтобы я отошёл от неё.       — Ты… ты давно хотел это сделать, — скорее утверждение, чем вопрос, и я киваю на её слова. Сестра закрывает ладонями всё лицо и стонет что-то себе под нос. — И… и я давно хотела, чтобы ты это сделал.       Я не верю своим ушам, не верю своим чувствам и не верю Минни, чьё лицо краснеет в момент, как она смотрит на меня. Сколько в ней чуткости, сколько в ней чувствительности, сколько в ней всего, что я так сильно люблю. В следующую секунду, как она открывает лицо, я внезапно вздрагиваю — чёрт меня раздери, а если наш поцелуй увидел кто из одногруппников? Я не смогу сказать, что это был не поцелуй и им показалось, потому что врать я совершенно не умею. У меня кружится голова, хочется выстрелить себе в голову из дробовика за собственную неосмотрительность и поспешность, но Минни глотает свой сок и смотрит в мою тарелку.       — Ты… будешь есть? — я мотаю головой, и девушка притягивает к себе мою порцию. Аппетита нет, враз пропадает, как только я понимаю, каким только что был идиотом. — Спасибо. Знаешь, Ёнджэ… ты всегда для меня был больше, чем братом. Просто я боялась того, что чувствовала.       С того самого обеда в итальянском ресторанчике мы понимаем, что наши чувства, как ни пытайся угасить, всё равно будут разгораться, подобно пожару. Мы понимаем это, мы ведь взрослые люди, и всё равно ведь в омут с головой бросаемся и голову на плаху кладём, потому что не сможем играть по правилам общества, в котором живём. Общество не приемлет любви между братом и сестрой, любви, которая не означает нечто родственное, и я затихаю буквально на вечер, пока уже под ночь со своих занятий не приходит Минни. Я сижу в своей комнате, она — в гостиной, где стоит пианино, и начинает играть меланхоличную протяжную мелодию, которая вырывается у неё и меня из глубин души. Мы ведь друг для друга не созданы. Мы ведь не должны так любить друг друга.       Каким же я был идиотом, когда поцеловал её.       Мне приходится спуститься к ней, погладить по голове, как наша мама, и поцеловать в плечо настолько ласково и нежно, насколько могу, потому что Минни Ниша этого достойна и в этом нуждается больше всего. Но я слышу, что она плачет, плачет от бессилия, и понимаю её в этом.       — Давай встречаться, но тихо, — предлагаю я, практически шепча, и оглядываюсь, будто боюсь, что родители нас подслушивают. — Будем проводить много времени вместе, ездить вместе и…       — Хорошо, — она не дослушивает меня и резко разворачивается, целуя в губы так же мимолётно, как я её в том ресторанчике. — А теперь я спать. Не в твоей постели. Пока в своей. Хорошо?       — Хорошо.       Жаль, что в тот момент я не думаю о том, что в конечном итоге наше «долго и счастливо» не случится.       На протяжении пары дней мы ведём себя относительно нормально, стараемся быть братом и сестрой на публике, что привыкла нас таковыми видеть, но всё же однажды мне приходится остаться после пар, чтобы заполнить определённые бумаги. Деканат без меня не справится — конечно, хорошая фраза, чтобы переложить всю ответственность за бумажную волокиту на первашей, которые ничего не могут и ничего не умеют. А ещё хуже — это работать непосредственно с преподавателем Туаном, который без бурчания не может принять ни единый документ. Я закатываю глаза, когда он в очередной раз смотрит на бумагу перед собой и качает головой, но принимает её.       — Иди уже, Чхве Ёнджэ, — говорит он, отпуская меня после трёх часов мучений. — Тебя, наверно, сестра уже заждалась.       — Минни ещё не ушла? — я хмурюсь и оборачиваюсь: действительно, сестрёнка-возлюбленная спит на верхних рядах кабинета-амфитеатра, и я всё это время работал, даже не замечая её! Я пугаюсь, а потом практически опрометью несусь к ней и слегка трясу за плечо, но меленько, чтобы не напугать. — Минни, просыпайся…       Когда девушка просыпается, она сразу же начинает немедленно собираться, кивает преподавателю Туану, и мы выскакиваем из кабинета, на выходе сталкиваясь с Чон Соён, одной из наших одногруппниц, достаточно глупенькой блондинкой, которая хлопает глазками и скользит в кабинет к профессору. Я качаю головой; не наше это дело, да и сама Соён должна понимать, что если она мутит с профессором, то ей стоит буквально опасаться этого. Марк Туан — ловелас, но при этом жестокий тиран, на него клюёт множество девушек, и я очень боюсь, что однажды Минни Ниша на него не клюнет. Я перехватываю руку девушки крепче, подношу её к себе ближе и целую пальцы, а она улыбается.       — Давай сегодня устроим вечер фильмов? — спрашивает сестрёнка, когда я усаживаюсь рядом с ней в машину и завожу двигатель. — Я очень бы хотела посмотреть с тобой один фильм, мой любимый. Мы его как-то с Сыльги смотрели, очень понравился.       — И как он называется? — я выруливаю с территории университета и слегка посматриваю на девушку, что смотрится в карманное зеркальце и поправляет осыпавшуюся часть туши. Она так сладко спала в той аудитории, что теперь приходится устранять последствия собственными силами. Минни очень хитро улыбается и пожимает плечами, будто бы не знает названия, но я чувствую — она хочет, чтобы я стал вытягивать из её рта слова клешнями.       — Вот когда найду его в интернете, тогда и скажу, — проговаривает она, нанося новый слой помады. — Родителей нет сегодня, они улетели днём в Таиланд к бабушке и дедушке, поэтому вся квартира в нашем распоряжении.       Когда о таком говорят, то явно намекают на предстоящий секс, и я чувствую, как у меня потеют ладони, как мне хочется обернуться к Минни и спросить, на то ли самое она намекает. Но я не могу, потому что еду не по главной дороге и приходится пропустить мимо небольшой фиат, что стремится вперёд, в ночь. Мы тоже стремимся домой и вскоре там оказываемся, заходя свободно, вольготно, как самые настоящие хозяева. Я чувствую, что дрожу, пока переодеваюсь, и жду, пока Минни переоденется тоже. Вскоре и она выходит из своей комнаты; на ней короткие шорты и растянутая большая кофта, что прикрывает эти самые шорты, и я вижу, что ей хорошо и комфортно. Интересно, если бы я не был её братом, чувствовала бы она себя так же комфортно рядом со мной? Наверно, нет.       — Фильм называется «Секс по дружбе», — девушка вводит название, и онлайн-кинотеатр сразу даёт только один фильм — с Милой Кунис и Джастином Тимберлейком. Я немного ёрзаю, потому что все эти намёки становятся всё более очевидными, и чувствую, что пока ко всему этому не готов. С другой стороны, если так окажется, что Минни намекнёт на что-то большее, чем поцелуи и объятия, то я не буду препятствовать. Рано или поздно, если мы любим друг друга, это бы случилось, потому, когда девушка кликает на фильм, я целую её в щёку.       Мне кажется странным, что при такой жаре она носит кофты с длинным рукавом, и, не ловя сути фильма, я каждые пять минут прерываюсь, чтобы посмотреть на её запястья. Тонкие, худые, они мне нравятся, и я чувствую, что хочу их поцеловать даже больше, чем её припухлые губы, на которые она до этого наносила слой помады, что уже стёрся. Я не могу удержаться, подношу к губам её руки, целуя, и тут рукав сползает до локтя, показывая свежие бинты и пластыри с котятами, и у меня чернота в глазах становится практически осязаемой. Я ставлю фильм на паузу и весьма серьёзно беру Минни в объятия, пускай она сопротивляется и вид у неё испуганный — она боится меня и всех последствий, что могут возникнуть.       — Зачем? — у меня всего один вопрос, и я провожу пальцами по её запястью. — У тебя есть я…       — Я… я не могу, — Минни отсаживается от меня, в темноте я чувствую, как ей становится неловко.       Она не любила себя, никогда не принимала себя, собственное тело, собственные увлечения, потому что считала, что во всём должна быть лучшей и самой первой. Она ненавидит себя за то, что испытывает, за то, что позволяет себе быть счастливой, влюблённой, ненавидит себя за то, что я люблю её, целую и отношусь не как к сестре, а как к возлюбленной. Дай ей волю — и она бы ни за что не позволила мне себя поцеловать, касаться меня или о чём-то просить. Сдержанная в своих эмоциях, в себе самой, она бы и пальцем не показала, что любит меня, если бы не я, проявивший инициативу. Потому что я должен был, я должен был ей показать свои чувства, пускай всё это было сложным для меня самого. Не каждый день влюбляешься в своих сестёр, пускай не родных, и хоть чёрной кошкой закрадывалось подозрение, что всё это неправильно, я старательно гашу в себе эти мысли.       — Ты… позволишь мне? — задаю вопрос, а она неловко и мелко кивает, не сопротивляется, когда я беру её протянутую руку и слегка-слегка провожу пальцами по бинтам. — Минни Ниша, — я нечасто называю её полным именем, потому что нам это не надо, мы привыкли обращаться друг к другу сокращённо, чтобы не тратить время на беспочвенное сотрясение воздуха, — разреши мне забрать всю твою боль, чтобы ты больше… не резалась вовсе. Это не надо, это больно, это некрасиво. И пообещай мне, что ты больше так делать не будешь, хорошо?       Обещания — это зачастую пустые слова, которые не нужны никому, но чисто для моего успокоения, для того, чтобы я отстал, Минни кивает. Кивает, лишь бы я отстал и перестал гнуть свою линию, потому что она не перестанет резаться, не прислушается и будет винить себя в том, что показала мне свои шрамы.       — Хорошо, — простое слово срывается с губ, и я целую девушку в губы, но теперь намного дольше, чем всегда: фильм остановлен, в голубоватом свечении Минни ещё красивее, чем есть на самом деле, и я не могу себя сдержать. Самое интересное, и она сдерживаться не собирается, ведь тянет меня за футболку к себе, и я наваливаюсь на неё, слегка придавливая и чувствуя её неловкие прикосновения к своей спине. Она хочет меня, хочет и одновременно боится, любит и одновременно боится, и если бы этот страх хоть на минуту куда-нибудь делся, клянусь, я бы горы свернул.       Мы стягиваем друг с друга одежду, теряясь в прикосновениях, теряясь в страсти, что зарождается в нас обоих, стоит только прикоснуться к горячим телам, и я чувствую, что мне хочется овладеть собственной сестрой, вжимать её в диван и никогда не отпускать. Мы не поднимаемся к себе, мы спешим, будто бы зная, что родители скоро придут, поскорее удовлетворить собственную страсть, и я вижу, как Минни, полуобнажённая, в одних трусиках, смотрит на меня, смотрит бездонно-чёрными глазами, в которых я давно утонул. Я целую её, целую и задыхаюсь, целую и хочу её целиком, чтобы она была подо мной, на мне и рядом, чтобы родители никогда не узнали о порочной связи, что держит нас, их детей. Я не могу удержаться, не могу, в особенности когда Минни подо мной, потому, снимая с неё нижнее бельё, начинаю ласкать её пальцами, чтобы она немного привыкла, немного расслабилась, потому что я очень хочу её, очень хочу её тело и её саму как человека.       — Ёнджэ, — она смотрит мне прямо в глаза, но я вижу, что она смущается, хочет что-то сказать и буквально не может, потому что стыдно, потому что о таком братьям не говорят, потому что братья не занимаются сексом со своими сёстрами, — я девственница. Пожалуйста, будь со мной нежнее.       — Буду, — проговариваю вслух и для себя, и для неё, а у самого в глазах чернота, а в ушах вата, потому что напряжение внутри всё растёт, а член уже так и хочется вставить в Минни, что так соблазнительно выглядит подо мной. — Не бойся. Пожалуйста, не бойся.       Мне от себя уже не убежать, и я наваливаюсь на Минни, целуя её и одновременно с этим приставляя член ко входу. Она вся зажата, вся такая милая, невинная и соблазнительная, что у меня голову сносит конкретно и окончательно, после чего я незамедлительно начинаю действовать. У девушки горит всё тело, сам горю и я, и мне не хочется останавливаться ни в какую, потому что чувствую: пока не напитаюсь её запахом, её кожей, всей ею, не смогу отпустить. Потому и обнимаю за плечи, её холодные руки смыкаются на моих лопатках, а нос утыкается прямо в ключицу. Я двигаюсь так, что Минни сжимается вновь, будто бы посылая мне сигналы быть осторожнее, но я не могу, да и не хочу вовсе. Сейчас намного приятнее обладать ею, чем подчиняться, и у меня окончательно сносит крышу, когда я слышу её «Пожалуйста, потише», но я не могу остановиться, не могу даже сказать ничего в ответ, лишь успеваю вытащить, прежде чем кончить ей на бедро и устало привалиться к её плечу. Она гладит меня по вихрам волос, что-то бормочет, улыбается, а я чувствую лишь безграничную усталость и что-то сродни удовлетворению. Я люблю девушку, на обнажённой груди которой лежу, я люблю её душой и телом, и если бы у меня спросили, с кем я хочу провести всю свою жизнь, я бы назвал лишь одно имя — Минни Ниша Йонтарарак.       Не удивительно, что нам приходится вымыться, но после прощальных объятий и поцелуев мы расходимся по разным комнатам. Я — чтобы лечь и заснуть, потому что слишком сильно устал, она — чтобы сползти вниз по двери и закрыть лицо руками. Мы слишком разные: если я радуюсь, то она страдает; если у меня мало друзей, то у неё полным-полно знакомых; и как бы мы не пытались соприкоснуться, наши Вселенные слишком разные. Одна пахнет старыми нотами, пылью на фортепьяно и кровью с запястий, а другая с запахом выхлопных газов и чернил от ручки на бумаге. Мы полярные, мы разные, и если бы такое случилось, что мы бы остались вместе, не смогли бы ужиться.       Поутру всё спокойно, даже слишком: мы вместе завтракаем и едем на учёбу, где почему-то так до одури спокойно, что я даже начинаю скучать. Мне не приходится, как в прошлый раз, оставаться после занятий, дабы заполнить кое-какие бумаги, но и Минни Ниша, оставив тень силуэта в аудитории, уходит куда-то без меня. Я не могу унять беспокойство, но она находится лишь рядом со своими подругами, что смеются, заряжая её хорошим настроением, и я перестаю волноваться. Она в безопасности, она рядом с людьми, коим доверяет, она практически рядом со мной, что готов ей помочь всегда с любым делом.       — Ладно, девочки, я домой поехала, — говорит она подругам и одновременно с этим подмигивает мне, мол, я жду тебя на выходе, готовь ключи. И я действительно устремляюсь туда с потоком, бегу к машине, а потом вдыхаю целые лёгкие свежего воздуха с примесью недели дождя, что скоро грядёт. Необычное состояние, необычная погода, и если бы я писал стихи, то, несомненно, сейчас бы все они были посвящены Минни и этим удушающим дням лета, когда не хочется ничего делать. — Ёнджэ! Завтра уже начинаются сезонные ливни, давай лишний раз не выходить из дома?       — То есть ты предлагаешь закупиться немного едой, чтобы не было необходимости выходить из дома? — проговаривает сестра, и я киваю, ловя её улыбку. — Тогда, конечно же, пойдём!       Мы закупаемся необходимым достаточно быстро и возвращаемся домой; ничто не намекает на то, что Минни хочется повторить вчерашнее, да и она сама слишком уж отстранённая, будто бы думы о чём-то не дают подойти ко мне. Я беру её за руку, аккуратно, чтобы не напугать, и притягиваю к себе, когда она стоит у кухни, не зная, что же делать: то ли разбирать продукты, то ли броситься переодеваться. Мне хочется, чтобы она лишь была рядом, потому трусь щекой о её плечо, целую в изящный изгиб шеи и улыбаюсь.       — Побудь со мною немножко, чёрная дикая кошка, — говорю я тихо, и Минни забавно смеётся, поворачиваясь ко мне.       — Если бы ты был поэтом, то я бы сказала тебе, что это самое восхитительное, что ты мог сказать, — произносит девушка. — Давай подумаем, что приготовить на ужин, хорошо?       — Хорошо, — и тут я вспоминаю, что так хотел сказать Минни до этого. — Меня направили послезавтра на олимпиаду в соседний университет, ты сама до дома доберёшься?       — Конечно, сяду в автобус, с девочками поеду, — произносит девушка. — Так хорошо, что ты поедешь на олимпиаду! Только, чур, не западай ни на каких девиц!       — Договорились.       Мы не спим той ночью вместе, но я слышу, как она играет в гостиной на фортепьяно: надрывно, будто то, что собралось в её груди, хочется выплеснуть наружу, и при этом ей самой больно играть, невыносимо. Я не сплю почти целую ночь, и на следующее утро мы едем в университет тихо: Минни красится, я пытаюсь проснуться, а потом обращаю внимание на зеркало заднего вида, где отражается почему-то бледное, как от испуга, лицо сестры. Но её глаза, потрясающие топазы, горели, и я немного успокаиваюсь, выдыхая.       — Ну, удачи нам, — смеётся девушка, целуя меня в щёку. — Сегодня будет трудный день.       И действительно, Минни права — день тяжёлый, впервые за долгое время идёт дождь, а Сыльги, та девушка, с которой я постоянно совещаюсь по поводу постановки, отчего-то напряжена и даже нервничает. Может, дело в том самом второкурснике, Им Джебоме? Не моё дело, конечно, что между ними происходит, но если что-то и происходит, то я очень надеюсь, что Кан не пострадает.       Вечер спокоен, полон поцелуев, невысказанных стихов и теплоты, а вот следующий день… странный. До одури странный, до одури непонятный, потому что дождь, что до этого был не агрессивным, становится проливным, из-за которого ломаются зонты и намокают волосы. Мы с Минни еле добираемся до крыльца, а потом и вовсе заскакиваем в аудиторию, где я начинаю проверять по списку присутствующих. Все, кроме одной девушки, Кан Сыльги, присутствуют, и я не волнуюсь, потому что одногруппница послала часом ранее мне сообщение, мол, «сегодня меня на занятиях не будет, плохо себя чувствую».       — Сегодня замечательный день, — проговаривает Минни и зевает. — Говоришь, тебе сегодня в соседний университет, да?       — Да, — говорю я и хмурюсь. — Жаль, что с тобой Сыльги не поедет. Ей я доверяю. Не Соён. И не Цзыюй.       — Они хорошие девочки, — говорит Минни.       — Соён, вообще-то, подарила Сыльги вибратор, а потом ещё спрашивала, как он ей, — я веду себя, словно сплетник, но меня действительно удивляет беспринципность Чон, что, как бы, подруга моей сестры. — А если она тебя испортит?       — Меня уже испортили, — говорит Минни. — Ты, братик.       Олимпиада по английскому проходит очень быстро, я даже не успеваю испугаться: не люблю всякие соревнования, потому что мне всегда важно выиграть, а этот язык был из тех, что слишком хорошо мне даются, потому я вдвойне не могу уступить остальным конкурсантам. Никого подвозить не надо, но я всё равно попадаю в пробку и в раздражении провожу около двух часов, постоянно возводя глаза к потолку и надеясь, что этот проклятый сезон дождей скоро закончится. Не люблю дожди — они навевают отвратительные воспоминания, заставляют думать о людях, которых давно нет рядом, и жалеть о многих принятых решениях.       Я паркуюсь, накидываю кожаную куртку на голову, чтобы хоть как-то укрыться от противных капель дождя, и с порога слышу… тишину. Тишину и стоящее безумие, которое заставляет меня вздрогнуть и передёрнуть плечами. Затем из гостиной раздаётся игра на фортепьяно — словно лихорадка, потому что каждая нота чуть фальшиво дрожит, и я сам чувствую, что мне пора поспешить, потому что происходит что-то страшное. Происходит что-то страшное с девушкой, которую я люблю, холю и лелею, и это осознание настолько сильно подстегнуло меня вперёд, что я практически влетаю в гостиную, видя…       …видя Минни Нишу всю в крови.       На ней ослепительно-белое, запачканное алыми каплями платье, светлые волосы спадают по спине вниз, а руки, что были ещё вчера покрыты бинтами и пластырями, обнажены, и с них капает кровь: на фортепьяно, на пол, на светлый подол. Она не видит меня, играет что-то среднее между рапсодией и реквиемом, и я чувствую, как у меня темнеет в глазах, как хочется упасть в обморок, но я держусь, хватаясь за сердце и осознавая, что если она сделает ещё один надрез ножом, что покоился на крыше, она умрёт.       — Минни… — сегодня должны вернуться родители, и что я скажу им, если они не обнаружат дочку в постели? Что она в больнице? Что она вскрылась? Что она умерла? — Минни!       У меня не остаётся слов, кроме имени возлюбленной, что падает с небольшой табуретки, попадая прямиком в мои объятия. Она задыхается, вся бледная, и трогает мои щёки, оставляя на них капли крови. У меня паника, я не могу выдохнуть, не могу дотянуться до мобильника, а когда всё же беру его, Минни выхватывает его и что есть силы бросает на пол.       — Я… — она задыхается, и я замечаю, что до этого она пыталась сделать себе порез на шее, но не смогла — то ли сил, то ли смелости не хватило, и пугаюсь собственных мыслей. — Пожалуйста… дай мне спокойно умереть. Ведь это то, что я действительно хочу.       Она любила меня, любила и одновременно боялась, и только я мог спасти её сейчас. Но, самое главное: она не хотела, чтобы я спасал её. Она считала себя недостойной этой жизни, потому искренне считала, что заслуживала смерти. Я не могу ответить на несколько вопросов, и среди них самый главный: почему Минни решила, что будет лучше, если она умрёт?       Столько вопросов без ответов, но факт остаётся фактом: во второй день дождя умирает самая главная для меня девушка, а когда возвращаются наши родители, то обнаруживают меня укачивающего труп сестры. У них лишь один вопрос: «Почему?», а я не знаю, как ответить: моя кошка покинула меня, и я не знаю, как жить дальше.       Я никогда не думал, что буду слышать второй раз фразу «Будьте сильными» на похоронах девушки, которую так трепетно и нежно любил.