Смерти больше нет

Take me over the walls below Fly forever, don't let me go I need a savior to heal my pain When I become my worst enemy Save me if I become My demons Ничего не останется от нас, Нам останемся, в лучшем случае, мы, Хорошо, что уже не страшное пламя пляшет, Как любовь во время зимы

***

Когда обжигающая в самом прямом смысле слова боль отпускает, и багряно-дымный туман рассеивается, он видит себя со стороны. И почти соглашается с Кеноби — крайне неэстетичное зрелище. Пережить тысячи битв, побывать в центре взрыва, и умереть от бластерного болта. Унизительно. Он никогда не умел видеть символических закономерностей, всегда обращал внимание только на реальные последствия событий. Разговорами о балансе, предзнаменованиях и прочей чепухе пусть занимаются джедаи и им подобные. Но сейчас невозможно не заметить некой…повторяемости. Однажды он уже сгорал заживо. Видимо, иных способов смерти предками ему не уготовано. Впрочем, это уже не важно. Важно другое: почему он вообще смотрит на собственный труп? Где смерть? Где вечная тьма? Вместо вечной тьмы на мир вокруг опускается белая пелена. Он закрывает глаза. Ждет. Ничего не происходит. И, постойте, глаза? Разве он не должен был… исчезнуть? Раствориться? Он поднимает веки и подносит руку к лицу. Когти из дюрстали никуда не делись (непонятно, чего он ожидал), и остальные части тела, очевидно, тоже. Белая пелена приобрела конкретные черты: теперь это метель. Она постепенно утихает, стена снега становится менее плотной, позволяя видеть чуть дальше, чем на расстояние вытянутой руки В десятке шагов от него, по колено в снегу, кто-то стоит. Красный плащ, трепыхающийся на верту; густые, волнистые, припорошенные снегом волосы; и маска в руке. Маска из черепа каррабака, которую он узнает, сколько бы лет ни прошло. Он, будто завороженный, подходит ближе; слышит свой голос как бы со стороны: — Рондеру? Фигурка резко оборачивается. Он смотрит на ее совсем еще юное, но знакомое до последней черточки лицо. Удивления почему-то нет. Только пронзительная боль; он привык глушить эту боль действиями, но что ему делать сейчас? Сейчас, когда все, что он годами загонял в самые темные глубины сознания, стало реальностью? Рондеру, кажется, не видит его (может быть, для нее стена снега выглядит плотнее?), и он благодарен странному посмертию за это. Её глаза сужаются; она кричит, заглушая звук метели: — Не называй меня так! Мое имя Куммар! Магла сказал, что я принесу в деревню смерть; что меня нельзя оставлять в живых! Я расскажу тебе историю, Шилал. Историю о девочке, которая убила всех, кто был ей дорог. — Они сами виноваты; я просто хочу жить; и я не умру, пусть не надеются! Умрут они! Совсем подросток. Лезвия мечей угрожающе поблескивают в не по-детски уверенной хватке. Он потерял отца и стал вождем в двенадцать; она ненамного старше. — Рондеру. Она смотрит на него злыми, отчаянными, потерянными глазами. Опасный блеск лиг-мечей словно отражается в дорожках слез на ее щеках. — Это ничего не даст. Станет только больнее. Рондеру всхлипывает и тут же упрямо хмурится. — Я не хочу умирать. Либо я, либо они. Что ж. Он понимает ее лучше, чем кто-либо еще. И ему, в отличие от нее, уже нечего терять. — Тогда разреши мне убить их за тебя. Рондеру меняется в лице. Он не успевает вглядеться и поймать выражение — гнев? удивление? боль? страх? — когда внезапно все исчезает. Мир вокруг идет трещинами, как лед по весне, и разлетается на миллион осколков. Рушится незаметная ранее преграда, открывая взгляду совсем другое пространство. Он стоит на мостике корабля. Когда он видел это место с последний раз, Каймейна хай Шилала уже не существовало, а генерал Гривус еще не появился на свет. Это «Массандрия». В иллюминаторе сверкают огни столицы Ям’ри, ясно видимые с орбиты. Спустя какие-то секунды город превратится в пылающий ад — стоит отдать приказ о бомбардировке. Отдашь приказ — и снова отомстишь за ее смерть. Отдашь приказ — и снова погубишь свою планету, подставишь ее под удар Республики. Оставьте лишь пламя и пепел. Сколько раз он давал команду «огонь»? Сколько городов уничтожил, командуя армией Конфедерации? Почему же он сомневается сейчас? Он не смог помочь Рондеру; он не вернет Рондеру; да что там, он не заслуживает ее возвращения. Она могла любить того, кем он когда-то был; то, чем он стал, любить невозможно. Идиот. Почему после твоей смерти что-то должно измениться? Ты выбрал скорбеть и мстить. Так иди по этому пути до конца. Он не знает, как именно превратит город внизу в сгусток пламени, кому даст указание открыть огонь — мостик пуст. Но что-то подсказывает: в этом странном месте между жизнью и смертью может быть достаточно лишь четко оформленного желания. Он закрывает глаза. Сосредотачивается. — Эй, Шилал. Его будто выдергивают их воды на ледяной зимний воздух. Дыхание перехватывает. В ушах звенит. Нет. Это неправда. Это не может быть правдой. — Собираешься снова прыгать на те же грабли? Это правда. Он открывает глаза и медленно, очень медленно оборачивается. Рондеру выглядит точно так же, как в тот самый день (день ее смерти, может, наконец начнешь называть вещи своими именами?). Волнистая грива каштановых волос, знакомая какмусме из черепа каррабака, красный плащ, вид которого до сих пор вызывает тупую боль в груди. Так странно быть выше ее ростом и смотреть сверху вниз. Так неправильно. Он не может заставить себя взглянуть ей в глаза. Что он боится там найти? Отвращение? Жалость? Не найти ничего? — Каймейн. — Не уверен, что понимаю, о ком ты, — выдавливает он. — Твоё чувство юмора погибло в аварии? Или это годы общения с дроидами дают о себе знать? Он не выдерживает. И встречается с ней взглядом. Ох, зря. Теплое золото заливает все. Его больше не существует, и Рондеру больше не существует. Есть только их связь; связь, которая оборвалась почти двадцать лет назад, связь, о котороы он за эти двадцать лет не забывал ни на секунду. Значит, это не трюки умирающего сознания. Его душа-близнец жива; была жива все это время; жива сейчас. Ему хочется кричать; от счастья или от боли — понять трудно. Он видит ее прошлое. Бесконечные льды; багряный туман перед глазами; кровь на снегу; вечный холод безнадежности, самоуничижения и страха. Позволь мне убить их вместо тебя. Он видит себя ее глазами. Бушующее пламя ярости; выжженный след и пляшущие хлопья пепла; черные глубины отчаяния. Он видит Дуку и взрыв «Мартира». Он видит бакта-камеру и жалкие остатки чего-то живого внутри. Он видит, как его создают заново. Видит, как теряет себя. — За что вы сражаетесь, генерал? Чего вы хотите? — Избавить от вас галактику, джедайская погань. Хватит. С него довольно. Он с силой рвет ментальную связь. Внезапно потеряв равновесие, опирается на ближайшую контрольную панель. Отворачивается от Рондеру: у него нет сил смотреть ей в глаза. — Зачем ты здесь? — тихо спрашивает он. В голосе, кажется, не осталось ничего, кроме металлического эха. Какое-то время она молчит. А затем: — Потому что я люблю тебя, идиот. В горле застревает комок (что за комок такой, из металла и пластика?), он не может выдавить ни слова; просто зажмуривается и качает головой. Слышатся шаги, а потом его хватают за плечи и с силой разворачивают. — Посмотри на меня, Шилал. Он подчиняется. — Когда-то ты меня спас. Научил любить заново. Я думала, что никогда больше не смогу; после той…резни…меня как будто заморозили. Ты растопил лед. Он снова тонет в золоте ее глаз; теперь у него есть время различить все эмоции, которые плещутся в их глубине. — Я не смогла тебя спасти; ни разу за эти двадцать лет. Ты сгорал снова и снова, а меня не было рядом, чтобы помочь. Она судорожный вдыхает, взгляд застилает боль. Больше всего на свете он хочет ее обнять. Больше всего на свете он боится до нее дотронуться. И презирает себя за это. — Я знаю — от меня мало что зависело, и стараюсь себя не винить; брать ответственность за все подряд все-таки больше по твоей части. Он почти видит ее горькую усмешку сквозь гладкую костяную поверхность маски. — Но сейчас я здесь. И я не дам тебе сгореть окончательно. Мир вокруг опять меняется; в этот раз как будто рассеивается дымная завеса. Теперь они стоят на морском берегу. Их плащи и волосы Рондеру треплет ветер. Берег знаком ему последней песчинки. Когда то этот океан забрал ее навсегда. Рондеру снимает с себя какмусме; отводит от такого родного, знакомого ему до мельчайших черт лица пушистые пряди. Он не может оторвать глаз. — Смерти больше нет, Каймейн. Понимаешь? Тебе не нужно убивать в память обо мне, а мне не нужно бежать от прошлого. Она шагает вперед, подходя к нему почти вплотную. — Ты свободен от своей скорби и от своих клятв. Мы оба свободны от крови. Почему-то теперь он смотрит на нее не сверху вниз, а прямо; будто разница в росте исчезла. В глазах Рондеру мелькает странная решимость. А потом она тянется к его маске. Все вокруг замирает. Он хочет остановить ее. Хочет сказать, что не получится. Что даже если бы и получилось — под маской больше ничего нет. Что он потерял свою суть, осталась лишь пустая ярость и бессмысленное имя на чужом языке. Он хочет отвернуться и сбежать; кануть в пустоту; сгореть навсегда. Он не может. Ее рука, по пути пересекая, кажется, тысячи миров, ложится на его лицо. А потом Рондеру снимает с него маску. Не из дюрстали — из кости, с кроваво-красными стрелами сигилов. В лицо бьет ветер и летят соленые брызги. Рондеру убирает упавшие ему на глаза косы. Гладит по скуле, стирая дорожки слез. Улыбается. Каймейн делает глубокий вдох, впуская в здоровые теперь легкие морской воздух; выдыхает. И улыбается ей в ответ.