островато

Время, оставшееся до вылета самолёта, Лёва проводил вместе с Лакмусом, гуляя по аэропорту, по магазинам внутри него, смеясь с товаров, что-то примеряя, где-то что-то дегустируя — типичная традиция, но уже подзабытая за время, пока у группы не было концертов из-за ковидных ограничений. И когда они дошли до высокого стеллажа со стеклянными статуэтками, внутрь которых была помещена миниатюра небоскрёба, Лёва посчитал невероятно смешным своё замечание одной из них, которую он взял в руки: — Нет, я ничего против не имею, но мне кажется, что это островато... — Островато? — переспросил Макс. Лёва отмахнулся, неопределённо дёрнув плечами, и поспешил увести Лакмуса от витрины. И хотя проницательная Ася подарила ему собаку, чтобы тот от скуки на карантине не завёл любовника (для публики — любовницу), пёс не мог удовлетворить главную его потребность. Ту, с которой у Лёвы и так были проблемы после того, как они с Шурой дали друг другу слово, почти клятву — остаться друзьями. Ту, проблемы с которой усугубились из-за столь продолжительного заточения в доме. Ту, которая и побудила его ляпнуть это недоразумение, вызвать множество немых вопросов Макса. Потребность быть оттраханым. Именно ею Лёва был движим, когда вернулся в этот магазин, оставив группу в очереди на вылет и соврав им, что забыл сигареты в общественном туалете, когда счастлив был, что за маской и этими солнечными очками не видны были его эмоции, пока он покупал этот странный сувенир. Радовался, что за маской не виден его постоянно смачивающий губы язык, когда старался не смотреть на Шуру весь полёт, когда старался не думать о своей новой покупке, чтобы не выдавать свои планы на ночь, терпеть до которой оказалось для него так сложно. Особенно, когда предмет запретной любви, из-за которого и пришлось идти на такие меры, находился так близко, в паре сантиметров от него, но совершенно равнодушный, слушающий какую-то свою новую музыку в полудрёме. Лёва отвлекался от своих мыслей только при разговоре с друзьями и особенно если говорил с Шурой — он вообще в последнее время старался контролировать каждое слово, произнесённое ему. Поэтому так тяжело для него было записывать поздравление с днём рождения — вдруг он ляпнет чего не то, что Шура воспримет неправильно, и Лёва умудрится испортить даже дружбу? А ещё от навязчивых представлений Лёва отвлекался на саундчеке и на концерте. Он слишком долго его ждал, гораздо больше, чем полдня. Он пел свои песни про несчастную любовь, он посвящал строки про котёнка Шуре, он надевал эротическую маску с кроликом, но концерт скоро закончился, и его мысли вновь были заняты одним и тем же. Наверное, поэтому Лёва украл у Шуры ключ-карту от его номера, пока был один в гримёрке и поменял его на свой. Потом оправдается, что, видимо, случайно перепутали, как раньше путали, где чьи штаны. И вот, пока Шура пьёт где-то в баре и заводит новые знакомства, как делает это после почти каждого концерта (а как сейчас не отметить начало долгожданного послековидного тура!), Лёва украдкой заходит в его номер и вдыхает. Всюду стоит запах Шуриных духов, которые он выливает на себя литрами, которые Лёва хочет вдыхать всеми лёгкими, но не может — он слишком много курит на протяжении жизни. А он курил бы ещё больше, если бы весь табак был по вкусу такой, как эти духи, и ещё больше, если бы вообще потерял возможность дышать, чтобы не мучиться от тоски, вызванной этим парфюмом. Лёва вдыхает ещё глубже и, сняв ботинки, чтобы слишком не нарушить неприкосновенность Шуриного номера, проходит прямо к кровати, к незаправленой кровати, и ложится на неё, сгребает в объятия одеяло и вновь вдыхает этот запах. Одних объятий ему мало, он снимает с себя кожанку вместе с футболкой, чтобы каждым сантиметром кожи прикоснуться к этой тающе мягкой кровати. Лёва переворачивается на спину, чтобы убедить себя, что это мягкое одеяло не просто пахнет Шурой, оно и есть Шура, это он его обнимает, это на нём Лёва лежит. И его мозг хорошо справляется с этой иллюзией, потому что только от мысли, что Шура может, как когда-то, крепко обнимать его голое тело, всё в теле Лёвы начинает скручиваться. И тогда он вспоминает, зачем пришёл в номер. Зачем тратил деньги на какой-то дурацкий сувенир в дурацком магазине. Он тянется к кожанке, во внутреннем кармане которой хранились три вещи: смазка на случай, если станет совсем одиноко, презерватив на случай, если удастся найти, с кем утолить это одиночество, и статуэтка продолговатой формы. Он вывалил эти три предмета рядом с собой и ни на секунду не спросил себя, как он опустился до такого набора предметов, лежащих на кровати его лучшего друга, в его номере, куда он попал воровством. Хотя Лёва долго смотрел на них. Рассматривал, словно не решаясь, пока не вдохнул поглубже, и любимый аромат не ударил в голову, заставив его руки с необъяснимой резкостью припасть к ремню, спешно, нетерпеливо расстегнуть его, также обойтись и с джинсами. Касаться голыми ногами этого мягкого одеяла, которым за несколько часов до концерта укрывался Шура, любящий после перелёта немного поспать — вот, что заставляло Лёву медлить, тереться лишний раз об это одеяло, вот, что вызывало его возбуждение, и он не смог удержать себя — снял с себя последнюю одежду, раздвинул ноги пошире и сел, сильнее прижимаясь к кровати членом. Ему было хорошо только от этого, а впереди ждало исполнение странного желания. Лёва благодарил ковидные ограничения за то, что во внешнем кармане кожанки, в которой он вновь обратился, лежал тюбик антисептика — им он облил свои руки и саму статуэтку. А потом привычным движением раскрыл упаковку презерватива и натянул его на неё, — лишь тогда заметил блёстки, плавающие в растворе внутри стеклянной фигуры. Изысканно. Он отложил необычную игрушку чуть в сторону, лёг грудью на кровать, лицом почти полностью утыкаясь в ком прохладного одеяла, чувствуя, как горит его лицо, нащупал рядом с собой смазку и вылил её на правую ладонь, потянулся ей к заднице и стал давно известными движениями разрабатывать себя, закрывая глаза, мечтая и точно зная — нужно постараться, ведь будет определённо больно. Хотя может ли быть ещё больнее, чем на душе, от осознания, до чего он дошёл? А дошёл до того, что вспоминал все те многочисленные разы, когда растягивал себя для него — для Шуры, который пьёт сейчас где-то свой любимый коньяк и даже не подозревает, что творится в его номере. В его номере Лёва, растянутый и красный, горячий и донельзя возбуждённый, обводил острой вершиной статуэтки колечко своих мышц, выдыхая и жмуря глаза, растягивая теперь момент, издеваясь над самим собой то ли от страха, то ли от ужасно долгого дневного ожидания, не позволяющего закончить всё так быстро. А стоило бы — кто знает, когда Шура вернётся, заметит несоответствие ключей и пойдет на ресепшн просить запасной? Лёва старался не думать об этом, когда вводил в себя фаллическую статуэтку, когда шептал непонятно кому слова о том, как ему больно, что она действительно «островата»... Даже для него. Он шипел, начиная короткими движениями двигать ей внутри себя, чувствовал, как от этой боли ещё больше возбуждается, как она начинает ему что-то напоминать, а запах парфюма только нагонял эти воспоминания. И Лёва начинал стонать, сперва хило, потом — в голос, когда болезненные стоны сменились стонами наслаждения; он поменял уставшую руку, обтёр ладонью свои губы и подбородок, залитые слюнями, уткнулся в складки одеяла и стал двигаться в себе быстрее, прогибался в спине, касался членом одеяла — сперва совсем чуть-чуть, головкой, а потом прижимался всей длиной, тёрся о мягкую поверхность в такт своим движениям, шепча любимое имя. И тогда ему стало казаться, что он и правда — не один, что его Шура здесь, вместе с ним, что это он его так усердно трахает, так, что кружится голова и дрожат ноги; он прямо чувствует касания его рук на своей спине, он прогибается под ними, он чувствует, как его грубые ладони обхватывают талию, оглаживают живот, словно ненароком, на самом деле — дразня касаются члена на долю секунды. Словно его волосы падают ему на спину, когда тот склоняется над ним, чтобы прошептать какую-то пошлую фразу на ухо, и от смеси этих щекотливо-развратных ощущений член ещё больше краснеет, набухая. Лёва на самом деле ощущает его присутствие, и от этого начинает казаться, что уже не так и остро, и совсем не одиноко, и хочется улыбаться от переполняющей его любви, в которой он буквально тонет, задыхаясь, издавая сбивчивые стоны и закатывая глаза. А потом он кончает, прямо на это одеяло, которое лелеял, на которое возбудился и благодаря которому кончил, которым потом будет укрываться Шура. Которого на самом деле нет. И не было в этом номере половину дня. Который всё ещё не напился в своём баре и о котором Лёва так страстно мечтал, трахая себя каким-то дорогим сувениром, даже не секс-игрушкой. Он лежит на мягкой кровати, стараясь заново научиться дышать, управлять ногами, руками и мозгом, и ему впервые за долгое время не хочется вставать не из-за лени. А он заставляет себя встать, потому что сердце потихоньку начинает вновь ускоряться — Шура всё ещё может прийти и застать его вот таким, донельзя жалким. А вот и он — звонит на телефон. Лёва с трудом тянется к лежащей где-то с краю кровати кожанке, достает оттуда телефон и включает громкую связь, едва не промахиваясь и не попадая по значку видеосвязи. — Шур, ты уже вернулся? Я задремал... И стараясь приложить все свои актёрские навыки, Лёва через боль одевался со скоростью света, выбрасывал следы своего преступления, засыпая их сверху бумагой, но отвечал Шуре при этом медленно, едва соображая, что говорить, как убедительнее соврать о том, как они умудрились перепутать ключи. Правда стоялось ему с трудом, когда он открывал дверь, но Шура тоже не очень-то собой управлял, напившийся, и вряд-ли это заметил. Вряд-ли он заметил хоть что-то. И вряд-ли он заметит, что в кабинете Лёвы после той поездки прибавилось сувениров.