2012. 10. 03
Лу Хань ненавидит серое небо. Оно напоминает ему грязную лужу, на которую не действует сила тяжести. В такие дни он любит оставаться дома, согреваясь в объятиях шерстяного пледа и смотреть корейские романтичные сериалы, кусая подушку в приступе безудержного смеха. Любовь у них такая нереальная, что хоть плачь. Но сегодня ему надо на работу, и Лу Хань лениво одевается, ищет в шкафу чёрный широкий зонт и выходит на улицу. Моросит противный дождь, и его мелкие капли барабанят об плотную ткань зонта, отскакивая или скатываясь на асфальт. Китаец злится, ещё крепче сжимает ручку зонта и проклинает погоду. Он ловит такси, быстро садится на пассажирское кресло, слишком громко говоря: «До главного универмага, пожалуйста.» И хлопает дверцей, чуть не защемив полы плаща. Дождь только усиливается, его капли барабанной дробью стучат о крышу автомобиля, стекая прозрачными потоками слёз по тонированным стёклам, смешиваются с грязью на дороге.***
Лу Хань выходит из чужой машины, которая сливается с окружающей темнотой, наклоняется к водителю и целует в щёку на прощание, что-то шёпотом говорит, возможно, желает удачного пути. Водитель смеётся, чужой смех утопает в шуме проезжающих машин. Пахнет дождём, ещё не впитавшимся в асфальт. Китаец по привычке проверяет почту в ящике, больше напоминающем пасть крокодила и обыденным движением выхватывает из него покомканное письмо, небрежно засовывает в карман плаща и забегает в дом. На улице всё так же уныло - тёмное небо, звёзд не видно, словно чёрная дыра без передышки съела все светящиеся точки и сыто растянулась на небосводе, грозя поглотить и весь мир.***
Он вытаскивает письмо из кармана плаща и садится на диван, забравшись на него с ногами и укрыв себя пледом, грея пальцы ног, ищет имя отправителя на конверте, но на блекло-голубых полосках пусто. На белом листке конверта нарисован зимний пейзаж - какое-то дерево опущенными угольными ветками касается белоснежной глади листа, на нём сидят две птицы с алыми грудками, словно кровь окрасила их перья в цвет наступающей утренней зари. Лу Хань аккуратно миниатюрными ножницами срезает бумагу и достаёт сложенный пополам лист. Свистит чайник, словно древний пароход, выплёвывающий стремительный горячий поток воздуха, накаливается до предела и дрожит от напряжения, пугая китайца. Блондин резко срывается, заплетается в своих тапках и бежит на кухню выключать чайник. Берёт цейлонский чай в пакетиках-пирамидках, заливает кипятком, и по всей маленькой холостяцкой кухне распространяется приятный аромат, и он зажмуривает глаза от удовольствия, постукивая аккуратно постриженным ногтями по столу. А письмо, словно лебединое перо, неподвижно лежит на синем пледе и не тонет. Лу Хань большими глотками пьёт горячий чай, щуря глаза от наслаждения и ярчайшей лампы. Напиток обжигает рот, вольным потоком несётся по глотке, скручивая от нарастающего жара мышцы. Ему нравится так гореть изнутри, в такие моменты Лу Хань ощущает себя фениксом, и в районе лопаток что-то приятно пощипывает, может быть, огненные крылья? И с каждой выпитой кружкой горячего чая китайцу, кажется, что он заново начинает жить и каждый раз по-настоящему. Сполна насладившись крепким вкусом чая, который до сих пор вызывает микроскопические мурашки на коже, он возвращается гостиную, падает на диван в объятия пушистого пледа, находит письмо и снова гадает, кто же ему послал о себе весть. Может, бывшие одноклассники, бывшие девушки и парни, бывшие партнёры по работе, бывшие… Просто бывшие. Люди, ушедшие из жизни Лу Ханя и забытые им под кипение чайника и звук глотков. Не уж то прошлое, которое он забывал несколько лет, заливая свой организм горячим чаем и случайными связями, стучится в его настоящее непрошенным и ненужным гостем. Разворачивает лист. Пальцы сжимают бумагу, идеальные иероглифы пляшут перед глазами, не желая вставать на свои места и мучая его. Сегодня ночью Лу Хань не сможет заснуть, потому что ему написал Ким Минсок - бывший возлюбленный, бывший любовник, бывший партнёр по работе, бывший друг и самое главное недозабытое им воспоминание.***
Привет, Лу Хань. Писать тебе странно, да? Ты не ждёшь от меня никаких вестей. Надеюсь, ты не против. Можно я расскажу о себе? Поначалу было непросто. Дорога жизни словно сменила направление из типичной стандартной трассы удачи на сельскую дорогу, на которой не существует белых полос, и ты чувствуешь под собой только кочки и корни многолетних деревьев, которые заставляют тебя подскакивать и чувствовать себя неудобно, хочется блевать. Я думал, это пройдёт. Просто кратковременная халтура судьбы, до этого всегда работающей на моей стороне. Но недели сменялись месяцами, а жизнь не менялась, а только дальше уходила в дебри безысходности, царапая мои руки и оставляя некровоточащие зудящие шрамы. Я в упор не хотел замечать очевидное, мучил сам себя. Я тешил себя безумными надеждами, закрывал глаза на проблемы, отмахиваясь от них жалкой газетёнкой жёлтой прессы, которую покупал по утрам в киоске. Перед работой выпивал крепкий кофе сахаром, подслащивая свою жизнь, и там прятался от всего. Но хвост страха преследовал меня, дышал ледяным дыханием, царапал кожу, заставляя съеживаться как червяка во время дождя. Я старался ничего не замечать, видел только солнце в розовых очках. Если не замечать проблемы не получалось, прятал их глубоко внутри себя, надеясь захоронить навсегда под толстыми пластами обыденности и мнимой стабильности в моей жизни. Но из проблем, словно из семян, в моей душе выросло некое растение, что пронзало меня своими острыми всюду лезущими корнями и ветками, заставляя понять, что всё стало только хуже. Депрессия. Внезапно поняв, что другого выхода нет, я смирился, и теперь мне просто очень грустно. Я устал. Я перестал цепляться за всё это: за эту высокооплачиваемую работу, которая уже не спасает, а только топит в рутине и повторяемости дней, за успешных друзей, за своё счастье. Мне, правда, стало очень грустно. Я сдался. Окончательно. Всё исчезло бесследно. Осталась только одна квартира, которая мне уже совсем не нужна, разве она может что-то значит в жизни, ради одной квартиры стоит вообще жить? Думаю, нет. Внутри меня пустота, а квартира может лишь спрятать меня от надоедливых приятелей, выхлопных газов и террористов. Всё проходит, только проблемы остаются, лежа холодными камнями на берегу моей души. Жаль, проблемы не исчезают со временем. Зачем пытаться удержать то, что ускользает сквозь пальцы? Ты знаешь? Я не знаю. Ведь ничего не вернуть, и само ничего не вернётся. Тогда зачем? Будет лишь больней. А когда тебе больно, жить становится совсем невыносимо. Будто в теле у тебя огромный булыжник, и, кажется, что захочешь поплавать в реке, утонешь и больше не всплывёшь, просто не сможешь, сил никаких не хватит, и желания жить нет. И вся эта неудавшаяся жизнь, кто захочет её прожить вместо меня? Никто, я сам не хочу. Так что я задаюсь вопросом, стоит ли вообще так жить? Правда, стоит ли? Меня переполняла ненависть. Иногда я задавался вопросом: «Почему именно я должен проживать свою жизнь так?» Скукожившись, словно сухой лист от потери влаги, я теряю желание жить и медленно высыхаю, захоронившись в своей квартире. Почему не кто-то другой из этих семи миллиардов людей, а именно у меня пропало желание жить. Почему? Почему именно сейчас? Столько вопросительных знаков, и не одного удовлетворяющего меня ответа. Пока живёшь, можно хотя бы ответить на один из этих вопросов? Думаю, нет, поэтому мне хочется поскорее… и найти все ответы. Я не мог сдержать слёз. Той ночью, когда снотворное уже перестало на меня действовать, я тупо смотрел в белый потолок и всё для себя окончательно решил. В ту одинокую, безмолвную ночь я плакал как ребёнок, капризный, чего-то желающий, но не знающий чего именно. Потом глаза ужасно болели, и мне страшно было посмотреть на себя в зеркало, боялся увидеть своё опухшее лицо и пустые глаза, как у манекена. Я чувствовал себя трусом, хотя я и, правда, трус, раз бегу от своей не очень счастливой жизни, возможно, она у кого-то хуже, но я в это не верю. Совсем не верю. Через какое-то время задумался, что же я делаю? Ответ нашёлся быстро. Занимаюсь самокопанием, сломав о свою душу не одну лопату, и просто жалею себя, хотя я этого не достоин. Жалость к себе – это такое состояние, когда ты себя бьёшь кнутом, обвиняя во всех грехах, но в тоже время оправдаешь себя и лечишь собственноручно причинённые раны, а потом снова по кругу, пока не устанешь, и тогда остаётся только задушить себя этим кнутом, которым ты себя недавно бил. Странно, да? Мне кажется, я после твоего отъезда стал очень странным человеком. Надеюсь, ты не винишь себя? Твоё чувство вины так же бессмысленно и необоснованно, как и моя жизнь. Мне иногда интересно, вспоминаешь ли о том же, о чём я? Когда прохожу мимо тёмных переулков, нахлынывают воспоминания, и мне отчаянно хочется слышать твой голос или хотя бы звуки твоего дыхания. Но терплю, хотя так хочется позвонить, стоит лишь нажать на единицу и вызвать гудки. Ещё я вспоминаю о тебе, когда вижу футбольные мячи, зелёный газон, кроссовки с шипами, Дональда Дакка, аттракционы и солнце. Кажется, я на самом деле слишком много о тебе думаю. Да, да, я помню, что мы с тобой расстались. Просто накатила ностальгия. Интересно, остановилось ли время для тебя так же как для меня? Ты же не думаешь, что я до сих пор живу в воспоминаниях? Просто время для меня остановилось, и мне только остаётся топтаться на месте, оглядываться назад. Идти вперёд не получается, путь закрыт. Свет не горит, ещё сумерки, думаю, скоро наступит тьма. Теперь я больше никогда тебя не вижу, ведь я отпустил тебя. Сможешь ли ты снова полюбить? Не знаю, смогу ли я, мне немного страшно. Вдруг наша с тобой любовь, то пафосное единственное чувство на всю жизнь? И мы его с тобой разорвали глупо на кусочки, полили бензином, сожгли, небрежно бросив спичку, потешив собственную гордость. Теперь оно где-то витает между нами в воздухе, оно вроде бы есть, а вроде бы и нет. Мне за тебя страшно. Я снова прокручиваю в голове те слова, что сказал тебе при прощании. Думаю, если бы я сказал тебе больше слов, вложил в них больше чувств, возможно, мы были бы вместе немного дольше, а может, и навсегда. Прости, за это ванильную глупость. Я знаю, что ты счастлив и без меня. Ты уже, наверное, понял, к чему я клонил всё письмо. То что случилось вполне ожидаемо. Держишься? Хотя, скорее всего тебе всё равно, ведь мы расстались, теперь мы друг другу чужие люди. Бывшие. Почти не больно. Желаю тебе хорошо прожить всю оставшуюся жизнь, я буду молиться за тебя там, внизу. Может, если умру, мне станет лучше. Мне больше нечего сказать. Да больше и не хочется. Пока.***
Лу Хань резко сжимает письмо, превращая в помятый бумажный снежок, исписанный тонкими бесконечными полосами иероглифов. Словно буйный зверь вскакивает с дивана и вбегает в туалет. Рвёт письмо на кусочки и подбрасывает вверх, как конфетти, и бумажки плавно падают в унитаз, но некоторые не долетают и остаются лежать грязными снежными хлопьями. - Да мне всё равно. Я не помню. Я не знаю тебя, – Лу Хань быстро шепчет, царапая шею, пытаясь вернуть себе самообладание, которое тонет вместе с частями письма. – Ты никто, для меня никто. Не хочу знать. Не хочу. Он неровными пьяными шагами доходит до кухни, дрожащими руками с самой верхней полки достаёт неприметную баночку, в которой трясутся позитивно-жёлтые капсулы, наполненные необходимым покоем. Раз, два, три…четыре. Китаец для уверенности увеличивает дозу, тянется к горячему чайнику и роняет его на пол. Вода разливается горячим озером на полу, заползая в небольшие щели. - Чёрт, – он запивает таблетки водой из-под крана, проигнорировав сигнал мозга, о том, что он совершает очередную ошибку. Уже всё равно. Еле доходит до спальни и, не раздеваясь, плюхается на двуспальную кровать, вдыхая запах постиранного белья. Обнимает подушку-антистресс, кажется, что у неё ломаются несуществующие рёбра и протыкают запястья Лу Ханю. И ему чудится, что кровь быстрыми потоками бежит из вен и противно плюхает, впитываясь в матрас, когда он переворачивается набок. Спустя пару минут блондин забывается беспокойным сном, в котором, словно в старом телевизоре, между помех мелькает расплывчатый образ Минсока и кровавое прячущееся за вечной линией горизонта солнце.***
2012. 10. 04
Утро не всем и не всегда дарит светлую надежду на то, что именно сейчас можно и нужно начинать жизнь с чистого листа. Лу Хань просыпается с глухим кашлем, опухшим лицом и пугающем пейзажем, перекочевавшим в его мысли из сна, и сползает с кровати. Ледяной пол напоминает кладбищенские надгробные плиты, блондин думает, что ходит по костям. Ванная комната напоминает прохладный грот, и капли из крана мучительно медленно падают на раковину, и одинокий поочерёдный звук, как стрелки часов больно бьёт по вискам. В его квартире нет тикающих часов, только в зале стоят электронные, сияющие в ночи зелёным светом, словно светлячки. Он не следит за временем, ему двадцать шесть, он молод, красив, успешен, настоящая жизнь только начинается. Время совсем не важно. Совсем... Лу Хань суёт голову под струю холодной воды, смывая остатки сна, прилипшего к нему тонкими нитями паутины. Он садится на край ванной, вытирая шею махровым зелёным полотенцем, на котором вышитый Дональд Дакк показывает большой палец, пытаясь внушить использующим его, что в мире всё отлично, и люди умирают только насильственной смертью или от старости, а они не убивают себя в одиночестве. «Всё хорошо. У людей не бывает проблем. Все счастливы и ты тоже.» «Ещё я вспоминаю о тебе, когда вижу футбольные мячи, зелёный газон, кроссовки с шипами, Дональда Дакка, аттракционы и солнце.» - Чёрт, - Лу Хань слишком много о нём думает, чересчур много. Он бросает ещё пахнущее душистым порошком полотенце в стиральную машину и выходит, осторожно закрывая дверь. Никаких психозов. Хлопают дверями только нервные или чем-то обеспокоенные личности, но ему не о чём беспокоится, ведь ничего не случилось… Очередной самообман. Он вытирает вчерашнюю лужу на кухне, перемывает посуду, пылесосит ковры в квартире, звонит на работу, надеясь, что кому-нибудь понадобится замена, получая отказ, вешает трубку, названивает Лэю, слышит надоедливые гудки, берёт ранее неизвестную книжку, внимательно смотрит на обложку, не находит в ней ничего интересного и ставит на место. Включает радио, играет незатейливая песня The Beatles “Norwegian Wood” . Лу Хань вспоминает, прочитанную им в старшей школе книжку Харуки Мураками «Норвежский лес». Он почти не помнит сюжета, имён главных героев, ни начала, ни конца, просто чувствует, что сейчас книга, он и песня, звучащая из радиоприёмника, связаны красной нитью судьбы. Ищет в интернете, заходит на первый попавшийся сайт и напряжённо ожидает в любопытстве. «Норвежский лес (яп. ノルウェイの森) — роман 1987 года японского писателя Харуки Мураками. Название романа — устоявшийся перевод на японский названия песни «Битлз» Norwegian Wood. Сюжет 37-летний Ватанабэ только что приехал в Гамбург, Германия. Он слышит оркестровую версию песни «Битлз» «Norwegian Wood (This Bird Has Flown)», и внезапно его переполняют воспоминания, ностальгия. Мысленно он возвращается в 1960-е, когда многие события изменили его жизнь.» Лу Хань – это Ватанабэ, только его ностальгия не возвращает так далеко, а на лишь четыре года назад. Он бы с радостью возвратился в 1960 года, только его тогда просто не существовало, как и Минсока… ***2008. 03. 09.
Когда Лу Хань пожимает чужую руку, он вскользь замечает, что у только встретившегося ему человека тёплые руки, словно он их долго держал в кроличьих варежках, сильные руки, кажется, что новый знакомый отлично делает массаж, нежные руки, китаец на 100% уверен, что они подружатся. - Я Ким Минсок. Работаю в этом офисе, сегодня я покажу ваше место работы, проведя небольшую экскурсию, – он говорит формально, нарочито медленно, словно Лу Хань его может не понять с его то профессией переводчика, знающего в совершенстве китайский и корейский. - Я Лу Хань, пожалуйста, позаботьтесь обо мне, - блондин говорит доброжелательно, улыбаясь во все тридцать два зуба, которые он специально отбелил в стоматологической поликлинике. Они идут по узким коридорам офиса, сталкиваясь плечами со спешащими офисными рабочими, прижавшими к груди папки с документами, боясь их уронить или кого-нибудь ими ударить, что весьма будет неприятно. Лу Хань извиняется и кивает головой. У его экскурсовода немного короткие руки, волосы по цвету напоминают поджаристую кожицу курицы. Лу Ханю очень хочется есть. Живот урчит, и ему вспоминаются слова бывшей одноклассницы, с которой он сидел на нескольких уроках, разговаривая о захвате мира, и о том, что круто было бы попасть на пивной фестиваль в Германии, напиться до отвала и умереть в этот же день, зато счастливым, а насчёт желудка она говорила: «Когда живот слишком громко урчит, кашляй, и никто не заметит». И он как-то фальшиво кашляет, больше напоминая другим и себе рвотные позывы. - Вам плохо? Акклиматизация? – мягкая рука трогает лоб, и Лу Хань врёт нагло, прикрыв глаза. Тепло чужой руки причиняет приятный дискомфорт, кажется, на самом деле поднимается температура. - Да, вы не могли бы меня отвезти в отель? Я приду завтра, и вы мне снова проведёте эту интересную экскурсию, которую я вообще не слышал, – он устало вздыхает, утыкаясь макушкой в плечо нового знакомого, рука Минсока осторожно гладит по спине. - Я закажу такси, и мы поедем. – Минсок быстро достаёт телефон из переднего кармана брюк и вызывает такси, и Лу Хань думает, знает ли, его новый знакомый о том, что телефон отрицательно влияет на половые органы мужчины, особенно если агрегат лежит всё время в переднем кармане. Он обязательно когда-нибудь ему расскажет, когда они станут лучшими друзьями. А они 100% станут друзьями, не разлей вода. Они доезжают до отеля, заходят в номер, и китаец, обхватив живот, идёт к постели. - Ложитесь, я позвоню вам завтра, и вы мне сообщите, вам стало лучше или нет,- кореец что-то записывает у себя в телефоне, кланяется на 90 градусов и выходит. И Лу Хань трогает своё лицо, чувствуя, как будто бы его лицо варится в кастрюле, а ноги заснули в морозилку. К чему бы это? Китаец идёт к буфету наедается до отвала и идёт спать, надеясь увидеть во сне родной Китай.2008. 03. 10.
Утром его будит звонкая трель телефона, Китай машет ручками и ножками, покидая сон Лу Ханя. И китаец ищет телефон по всей тумбочке, и, наконец, чувствует, что звонок раздаётся из-под соседней подушки, и сонным голосом отвечает на китайском: - Алло. Кто это? - Извините, а это Лу Хань? – чей-то приглушённый голос сквозь помехи задал ему вопрос. - Да, а это кто? – теперь Лу Хань говорит на корейском, зевая во весь рот и вспоминая Пекин с улочками, заставленными многочисленными магазинчиками с ароматно пахнущей едой. Родной дом. - Это Ким Минсок, - он молчит, Лу Хань слышит его шумные выдохи. – Вы не хотите прогуляться и продолжить прервавшуюся экскурсию? - Конечно. Давайте встретимся через два часа, - китаец сонно улыбается, встаёт с кровати, подходит к окну и осматривает Сеул с высоты вороньего полёта, утыкаясь взглядом в прямоугольные многоэтажные здания. – Я вам нравлюсь? – Лу Хань не знает, зачем задаёт этот неловкий вопрос, он же хотел только подружиться, но… - Да. - Вы мне тоже. Я рад, что встретился с вами Ким Минсок, - не зачем отрицать то, что кажется ясным. Лу Хань уверен, что Минсок будет самым лучшим возлюбленным во всей его жизни.2012. 10. 04.
Лу Хань не помнит, как он собрал дорожную сумку, и, когда он купил билет из Пекина в Сеул. Но реальность такова, что сейчас он стоит напротив аэродрома, наблюдая как, самолёты разгоняются и взлетают. Солнце отражается от стёкол, танцуя солнечными бликами на счастливых или печальных лицах людей. Китаец не знает, зачем летит в другую страну к бывшему мёртвому любовнику, ведь они расстались. Может, он, всё-таки ещё что-то чувствует или просто хочет избавиться от чувства вины? Ещё можно вернуться, стоит только порвать билет или просто уехать к себе в квартиру и подождать Лэя, чтобы он заставил его забыть об этом письме, да и обо всем. Когда Лу Хань слышит название своего рейса, женский голос противно режет по ушам, настолько он неестественный и автоматический, сердце бьётся о ребра, диафрагма не поднимается, и он не может дышать. Хочется всё бросить, но почему-то он отдаёт билет безэмоционально-вежливой девушке и поднимается на борт. И теперь остаётся только надеяться, что Минсок не переехал и не забыл свои давние привычки. И ключ всё также будет лежать в почтовом ящике на самом дне, спрятанный в тусклый чехол. Взлёт. Китаец вжимается в мягкое кресло, сжимает, царапая ногтями подлокотник, и закрывает глаза. В голове вакуумное пространство - ни одной мысли, ни одного сомнения, ничего. Принятие окончательного решения всегда делает жизнь легче, по крайней мере, на неопределённо-короткий промежуток времени, например, как перелёт.***
В Сеуле слишком много вещей, которые Лу Хань предпочёл бы больше не вспоминать и не видеть, их число упирается в бесконечность. Все эти столики в кафе, до зубного скрежета вежливые, официантки и разнорабочие, фонарные столбы, знакомые переулки, преследующее его серое небо без облаков и ещё много вещей/людей, которые не должны пожелтевшими газетами захламлять его квартиру/память. Человек не может помнить всё, но он отчего-то помнит, даже то, что силится забыть, выпивая литрами горячий чай одинокими вечерами. Лу Хань знает, что его ждёт. Но знание, не мешает ему бояться. Доставая ключи из ящика, Лу Хань зачем-то берёт накопившиеся газеты и, поднимаясь вверх по лестнице, внимательно читает, на ходу вспоминая забытый по ненужности корейский алфавит. Поиски и предложения работы, купля и продажа вещей, реклама пластиковых окон, дверей, советы по борьбе с импотенцией с цветными изображениями исцеляющих чудо-аппаратов и улыбающихся пенсионеров. Интересно, кто-нибудь, читая эту колонку в газете, верит в это? Хотя человеку надо же во что-то верить. Лу Хань верит в переселение душ, и знает, что самоубийство отрицательно влияет на карму. Ему, кажется, что Минсок будет в следующей жизни тупым домашним хомяком с угольными и маленькими, как бисер глазами, вечно набитыми едой щеками, острыми зубками, не раз вонзившимися в палец хозяина, с обрубком-хвостом, маленькими слабыми лапками, мягкой короткой шёрсткой, которую любят гладить соседские дети. Тупое, слабое, беззащитное, доверчивое, невинное животное. А китаец в будущей жизни станет его хозяином, ведь он не совершал ничего плохого, и точно будет человеком. Человеком, который будет заботиться об этом глупом зверьке. И они будут всё-таки вместе. Хотя бы так. Да. Думая о следующей жизни, Лу Хань не заметил, как вплотную подошёл к нужной двери. Достаёт ключ из кармана и неуверенно вставляет в замочную скважину, поворачивает против часовой стрелки. Дверь с еле слышным скрипом открывается, приглашая китайца в давно покинутую обитель. Он заходит, снимает обувь, аккуратно ставит на подставку, оглядывается по сторонам, не видя новых вещей. Обои, на удивление, не переклеены, в шкафу в одиночестве висит лёгкий плащ, его вешалка лежит на дне. Почему не выбросил? Может, ждал, что китаец вернётся? Заглянув в ванную и увидев, две щётки – свою старую, ярко синюю, как одежду Дональда Дакка и салатовую Мина, Лу Ханя прошибает на непонятные, бесполезные слёзы, сползающие по щекам. На вкус, они горькие, какая лекарственная микстура от сухого кашля. Китаец проходит в гостиную медленно, как не торопящаяся черепаха. Он не исправляет ошибки прошлого, не пытается изменить будущее, к чему спешка? Возможно, его ждёт остывшее тело бывшего возлюбленного со стеклянными глазами, неподвижно лежащее на диване или развалившееся на стуле с опущенной исчерченной глубокими порезами рукой, из которой давно не бежит кровь, застывшая огромным холодным красным океаном на полу, или Минсок спрыгнул с балкона. Лу Хань боится увидеть мёртвого Мина. По тело бегут мурашки-иголки, покалывающие всё тело, особенно около сердца. Где-то на глубине булькает, испуская кислород надежды, мысль, что Минсок пошутил и придумал всю это хрень, чтобы вернуть китайца, чтобы по-старому обнять, провести по волосам, вдохнуть родной запах, залезть руками под растянутую кофту и поцеловать податливые губы. Но рассудок и здравый смысл упрямо, как пара ослов, говорят, что кореец о таких вещах не шутил бы, о таком редко кто шутит, разве что полные придурки, такие как Лу Хань с морщинками около глаз. К счастью или нет, Минсок не лежит на диване, полу, балконе, не сидит за столом, откинув голову назад, не висит на люстре, как коровы на крючках в скотобойне. Его вообще нет. Будто не существовало Ким Минсока на планете Земля, будто он не жил в Сеуле, будто не молол кофе на кухне и не смотрел футбол по телевизору, развалившись на диване и методично переключая каналы. Будто никто не любил Лу Хана. И кажется, будто самого Лу Ханя тоже не было…***
«Смерть - не противоположность жизни, а ее часть.» Стикер криво приклеен на зеркало, возможно, в спешке. Лу Хань водит ногтём по синим линиям, выдувая из лёгких каждый звук. С М Е Р Т Ь - Ты предлагаешь мне просто принять? – голос китайца шелестит, словно изжившие свой век, листья, на которые наступают все, вечно ломая. Безжалостно. Трещит позвоночник. Красные, оранжевые, желтые, малиновые, багряные – все они сломаются под тяжестью быстрых шагов, а потом сгниют. О них забудут, ведь каждый год листья ломаются, их слишком много, чтобы всех помнить. Слишком привычно. И люди снова пойдут на работу, ломая листья под ногами. Жалость мимолётной тенью покажется на обеспокоенном лице и мгновенно исчезнет, покрывшись штукатуркой сосредоточенности и безразличия. Лу Хань смотрит на садящееся мутное, расплывчатое солнце из окна квартиры на одиннадцатом этаже с окнами на запад в зале и на север на кухне. Он почти ощущает вес чужих рук, скользящие тёплые импульсы на талии и животе и батальоны мурашек. Лу Хань смотрит на необычно-нежное розово-синее небо. Он впервые видит в сером Сеуле такое чудесное небо. Если бы Минсок стоял рядом с ним, у него бы обязательно появился никчёмный, но необходимый смысл жизни. Кореец захотел быть жить, чтобы ещё раз увидеть такое по-странному тёплое небо в этом ломающем жизни Сеуле. И Лу Хань вместе с ним. А потом ещё раз, и так, до конца дней. И всё-таки он никогда не сможет отпустить не отпускаемое, забыть незабываемое. Даже методично вливаемый в тело литрами горячий чай не помогает. Он просто научится с этим жить. Будет по-прежнему ненавидеть серое небо, обнимать Лэя, щекоча дыханием шею, торопиться на работу и смотреть корейские сериалы, насмехаясь над повторяющейся во всех сериалах любовью. Лу Хань попытается быть счастливым за двоих, ведь теперь у него появился ещё один смысл, чтобы продолжать жить, пусть такой никчёмный и неправильный.