***
Оставшись с мужчиной наедине, молодой человек приподнял голову, чтобы наградить его кривой усмешкой и хмельными полуоткрытыми глазищами. Зрачки в них как будто бились в конвульсиях, очерчивались и тут же мутнели. Если Ли и был паршивой, гортанно хихикающей гиеной, Чэн был самым настоящим величественным львом, в любой момент готовым её разорвать, однако кошкам свойственно некоторое время играться с жертвой, прежде чем это сделать. — Будешь чай или кофе? Как будто разбитой тарелки не существовало. Как будто паршивец не играл на его нервах от выходных до выходных. Однако пустые глаза Чэна приобрели ещё более тусклый оттенок, а зрачки сузились. Вероятно, он был зол или обеспокоен, но Ли на это совершенно плевать. Он даже вожделел быть избитым и сломленным вновь, как желает просверлить зубы без анестезии мазохистичная девчонка в кабинете стоматолога. Хэ пахнет хорошими сигарами и смытыми перебитыми остатками своего парфюма. Его пальцы отдают табаком, и после них во рту появляется терпкий, но приятный вкус горечи. Хэ серьёзный и статный. Ли очень бы хотел ощущать такого внутри себя раз за разом. Мысль о том, что он занимается сексом со старшим братом его заклятого врага, будоражила больной, заплывший в собственном яде мозг. Больной ублюдок злорадствовал, ещё не успевшим до конца повзрослеть сознанием не вдупляя, что будет заниматься этим ровно столько, на сколько хватит терпения Чэна. — Чай... Кофе... Серьёзный человек, а напоминаешь стюардессу, ну как в том анекдоте... Отъебись от меня! — Сопляк... И стоило Ли выплюнуть весь этот сор на одном дыхании, как по его щеке сразу же прошёлся сильный удар, а после он нашёл себя поваленным на диван. — Узнаю старика! — облизываясь, лыбится немного оглушённый Змей во все тридцать два. — Я знаю: это меньшее, на что ты способен. Во рту мигом начали кровить дёсны, а шея, мертвой хваткой вдавленная в близлежащую декоративную подушку, пульсировала из-за вздувшийся артерии. Сначала он упирался обнажёнными коленями в твёрдый пресс Чэна, но как ему это наскучило, принялся медленно и весьма бесцеремонно раздвигать ноги, по-змеиному окольцовывать его талию, позволяя мужчине нагнуться и разглядеть его поближе. Дальше в ход пошла рука, на которой неизменно шуршал браслет, скреплённый из твёрдых деревянных шариков. На смуглой коже контрастировали глубокие белые порезы, пока ткань тёмного халата медленно оттягивалась, оголяя чувствительные упругие соски. Левый пробит штангой, и ещё не до конца зажил. — Хм? — выдохнул Змей, изогнувшись, как бы предлагая себя. Ведь только поистине неадекватный человек будет умалчивать тот факт, что прокол, особенно такой болючий, не до конца зажил. Лишь неадекват начнёт хрипло постанывать от того, как незажившая плоть вместе с украшением натягивается от чужих укусов и раздражения. Как язык по кругу очерчивает успевшие покраснеть блестящие соски, а в левом чуствуется хоть и притуплённая, но чистая в своём проявлении боль. Да, именно она была единственным его смыслом. Она наполняла злые глаза жизнью и страстью. Ещё к его смыслам вполне можно было отнести ненависть, но ненавидящий весь мир человек не стал бы с жадностью дикого и неуправляемого, хоть и молодого, зверя с таким упоением стягивать резинку чужих боксеров, чтобы обильно смочив слюной, обвести член до самого основания. Где только он сумел так быстро этому научиться? Ли облизывается и дразнится, вертит головой и, изредко поглядывая на Чэна вверх, откуда-то исподлобья, преданно и верно ждёт его последующих действий, а тот водит пальцами по щеке, на которую ещё недавно пришёлся удар, доходит до линии роста волос и, схватив Змея за загривок, вводит член в его рот поглубже так резко, что парень поначалу мычит что-то невнятное, смаргивая всё те же слёзы, вызванные некоторым дискомфортом. Властно проворачивая пряди седых волос, как грёбаные марионетки, мужчина в размеренном темпе трахает его в рот, чуть откинув голову назад, но когда сей процесс ему надоедает, он позволяет Шэ выдохнуть. Этому выдоху сопутствуют стекающая на пол слюна, лающий кашель и закатившиеся глаза. Он ластится к его ногам и оголяет зубы, делая вид, что хочет его искусать. Но Хэ старшему как-то плевать, что за создание пресмыкается у его пят.***
О, как Змей любит его бледные сильные руки с кое-где выступающими венами. Любит испарину на лбу — так бы и слизал, если бы были силы подняться. Любит и то, что в моменты таких непродолжительных перерывов Хэ часто прикрывает глаза и не смотрит на то, что происходит внизу, будто парниша этого недостоин, но хитрюга нарочно слишком часто дышит и громко, совершенно бесстыдно проглатывает накопившуюся сперму так, будто глотает звонящий телефон, поставленный на режим «вибро». И, черт побери, как же всё-таки порой заводит эта больная экзотика, облитая ещё совсем молодой кровью. Будь Ли сигарой, Чэн бы без раздумий скурил её полностью. Кстати, по Фрейду желание курить — это компенсация желания сосать. Змей часто подтрунивал над Чэном таким образом, на что второй бесстрастно хмыкал, и всё также бесстрастно, будто это обычная констатация факта, говорил ему, что Фрейд устарел, а по Шэ вообще плачет психиатрическая лечебница. Потому что где заканчивался секс, там начинались страшные срывы, ночные приезды в непотребном виде и манипуляции, которые Чэн грамотно пресекал. — У меня даже нет желания возиться с тобой, — цедил он совершенно спокойно, если Ли творил что-то из ряда вон выходящее. — Коль придётся, сам сгниёшь в тюряге или в руках психиатров. Может, жизнь чему-то научит. Порой мне жаль, что пригрел такую змею на груди. Во взгляде Змея было ноль сожалений. Сидя в одной рубашке Хэ, он, избитый и бешеный, прерывисто дышал и приходил в себя, а когда его попускало, вновь становился голодным и возбуждённым; смеялся мужчине прямо в лицо и сладко-сладко зацеловывал его ледяные губы, не отвечавшие ему тем же. — Не хочешь, значит, по-хорошему... — отстранялся всё дальше и дальше Ли под влиянием напускного безразличия, а сам искал в полутемной, освещённой одними лишь свечами комнате его руку, чтобы обхватить её своей рукой и повести по линии бёдер. — Не хочу, — всякий раз отзывался Чэн, грубо подхватывая его к себе на руки.