Но ведь я ещё зелёный!

       Это случилось со мной пять лет назад, весной 2018. В год моих лучших свиданий, горьких слез и тихих, искренних признаний в полутьме. Апрель тогда выдался очень тёплым, мне было девятнадцать, я учился на втором курсе экономического университета и предвкушал легкие летние ночи и волнующие встречи. У меня никого не было, и никого определённого я и не ждал, но в те времена со мной такое часто случалось – ощущение, что вот оно – за углом, поджидает, мягко накинется да расцелует. В чувстве этом было мало рационального, и корни его я объяснить никак не мог. Просто на меня дурманяще действовали запахи весны, редкие звезды в небе над городом, что никогда не спит, и мороженое ночью на лавочке под кроной большого дерева. Так всё и произошло: и поцелуи, и встречи. И незнакомец, что постучался ко мне в личные сообщения поздно за полночь. У незнакомца этого тогда вместо собственной фотографии был какой-то рекламный постер жёлтого цвета. Я ненавидел жёлтый, решил, что мне пишет кто-то очень наглый и незатейливый со своими холодными продажами. Он поздоровался со мной очень вежливо. Я всегда и всем отвечал с должным уважением, но тогда почувствовал раздражение и в ответ отправил лишь знак вопроса, больше ничего. Думал, на этом всё, а получил в ответ: "Нынче это у молодых людей вместо приветствия? Занимательно, а как ещё?" А как ещё. И скобка в конце. Я усмехнулся, прикусил губу и зашёл к нему, с удивлением и смущением обнаружив, что это настоящий человек, а не очередной надоедливый бот. С фотографиями, постами и видео, которые я внимательно рассмотрел не в ту ночь, но много позже после неё. Я снова ему ответил. Незнакомца моего звали Александр, и этот самый Александр оказался очень интересным собеседником. Он поведал мне краткую, но довольно любопытную историю: мы приходились друг другу очень дальними родственниками. Даже пересекались как-то в детстве, но я этого совершенно не помню. Мне тогда было где-то четыре года, а ему уже двенадцать. Да, между нами была разница в восемь лет, но я ее совсем не ощущал. Я всегда тянулся к общению с людьми старше себя. Мы говорили и говорили, очень долго – до пяти утра. Солнце встало, а мне всё никак не хотелось уходить спать, ведь я не знал, продолжится ли этот диалог, если его сейчас прекратить. Я улыбался и смеялся на каждое приходящее сообщение, отвечал уклончиво, отвечал играючи, и он умело вовлекался в мою игру. Это было впервые – встретить кого-то, кто может так со мной. Саша был остроумен и точен в словах, а я задавал обезоруживающие, но нелепые в своей простоте вопросы. Спелись, подумал я тогда. Спустя годы я задумываюсь: почему те или иные незначительные детали так чётко врезались в память? В те времена я очень много задавался вопросами, выискивая только одному мне известный абсолют. Я спросил его однажды: "Как понять, чего ты хочешь на самом деле?", а он ответил что-то вроде: — Согласись, каждый из нас не знает, чего он хочет, но точно уверен в том, чего он не хотел бы. Я согласился, задумался и согласился с ним мысленно ещё раз. Почему я так отчетливо это запомнил, я не смогу понять. Я был очарован им, но не влюблен. Рассказал лучшим друзьям – Вите и Вике, тем, кому доверял, кто знал обо мне очень многие личные вещи. Познакомился я с ними, когда поступил в университет. Вику зачислили в мою группу, и мы с ней сразу нашли общий язык, а через пару месяцев, когда весь факультет поехал на посвящение в студенты, я уже познакомился и с Витей. Он учился в магистратуре и присутствовал на этой студенческой вакханалии в качестве куратора. Витя подошел тогда к Вике и что-то шепнул на ухо, приобнял за плечи и немного мазнул кончиком носа по её виску. Встречаются – подумал я. Больше их вместе в тот день не видел, но не придавал этому никакого значения. Вокруг творился полный хаос, большинство первокурсников уже к вечеру дошли до алкогольной кондиции, разбрелись по разные горизонтальные поверхности и оккупировали все туалеты коттеджа. Я практически не пил и был в здравом рассудке, но растерял в суматохе всех знакомых. Помню, было на удивление тихо, все улеглись спать от опьянения и усталости, а я бродил в полутьме, ища Вику. Открыл тогда дверь в случайную комнату и так и замер. Витя, тот, что парень Вики, целовал какого-то другого парня. Я глазам поверить не мог. Они обернулись, и Витя бросил недовольный взгляд на меня. Я опомнился, закрыл дверь, перед этим тихо прощебетав: "Простите", и убежал сверкая пятками. Спустился по лестнице на первый этаж, где было меньше всего людей, забежал в подсобное помещение, а дальше – в шкаф. Да, я понимаю, как глупо и несуразно это звучит, но я безумно устыдился, боялся, что он прибьет меня и всё думал о несчастной, бедной Вике и её тяжёлой доле. Сидел в шкафу и до сих пор помню, как швабра больно вжималась мне в спину, а тряпки странно пахли. Потом услышал скрип входной двери. Замер, словно это не все вокруг напились, а я окончательно потерял разум, свалившись в горячку. Шаги стихли. Я еле слышно выдохнул, а потом вскрикнул, когда резко открылась дверца шкафа. Впереди стоял Витя, как-то странно на меня смотрел. Я думал, а не притвориться ли мне спящим, но было поздно. Скосил неловко лицо и скомкано улыбнулся. Он сказал тогда ироничное: — Может, выйдешь из шкафа? Я никому не говорил, что гей, и мне почему-то так смешно стало от всей ситуации. Я издал короткий нервный смешок, а он лишь бровь приподнял. Из шкафа я вышел не без его помощи, а затем всё разъяснилось. Виктор и Виктория – стоит ли отдать должное фантазии их родителей? Витю это ужасно бесило, но мне же, наоборот, всегда казалось забавным и милым. Они были совсем разными, и даже после того, как всё открылось, я, сколько ни старался, не мог разглядеть между ними общих черт. Он не просил, но я сам сказал тогда, что ничего не видел и никому не расскажу, ведь и рассказывать нечего – что там было? Нет, не припоминаю, темно, да и я пьяный вусмерть. Витя усмехнулся, хлопнул по плечу и предложил кофе. Утро, как-никак. Я согласился, и кофе был вкусным. Мы часто пересекались в университете, обедали втроём, но чаще – вдвоём. Стояли в огромных очередях "Кенигсбейкера" за углом университета, пили какао и обсуждали сначала работу и учёбу, а потом, со временем, личные увлечения и жизнь. Он помогал мне с курсовыми и рефератами, иногда у него даже находились сохранённые ответы на вопросы по экзаменам, и мы вместе вечером в этом кафе разрезали для меня шпаргалки шрифтом пять и пять. Он много ворчал, но как настоящий друг безвозмездно помогал. Как я узнал позже, Витя не был в отношениях, а первокурсника, которого целовал на посвящении, потом даже не встречал. В тот день в голову, кажется, ударило всем, даже ему. Я боялся говорить о том, что гей. Вдруг это испортит нашу дружбу, сделает общение неловким или, более того, невозможным. Но скрывать я тоже не мог, не хотел, и всё рассказал. Он признался, что догадывался, но это его не смущало и не тревожило, поэтому мы продолжили общаться. Вот так я и познакомился с Витей, дорогой друг. Когда рассказал им о Саше, Вика минут десять рассматривала его фото в профиле, подмечая, что он хорош, а Витя скосил взгляд на телефон, поднял на меня и лишь спросил: — Нравится? Я кивнул, уточняя, что сужу лишь по переписке и вживую его не видел. Но зато в красках описал наше общение, размахивал руками и даже зачитывал им выдержки из диалога. Они терпеливо слушали, улыбаясь и переглядываясь, а я светился от энтузиазма, словно нашёл себе новую увлекательную фиксацию. Мы переписывались с Сашей днями напролёт, и общение это всё меньше походило на дружеское. Я показывал ему рисунки, фотографии из старого альбома, рассказывал о весёлых случаях, что приключались со мной. Узнал, что он умеет играть на пианино, занимался боксом, но перестал уже лет как пять. Знал, что отношения с отцом у него сложные, а яйца – любимая еда. Моя, впрочем, тоже. Мы встретились впервые через две недели, прохладным вечером. Саша приехал за мной, а всё, о чем я думал, увидев его, было: "Очень длинные ноги" и смущённое: "Красивые глаза". Я спрашивал его, почему машина белая, если любимый цвет – жёлтый. Спрашивал, почему то, что справедливо – не всегда правильно. Или наоборот. Говорил, говорил, говорил, а он смеялся, серьёзно отвечая на каждый мой вопрос. Мы заехали в торговый центр, и он предложил зайти в "Леонардо", магазин для творчества. Помню, мы стояли у стойки с дорогущими маркерами, я рассматривал разные цвета, обращая внимания на самые красивые, и параллельно истязал его своими пытками: — Твоё любимое число? — Тридцать пять, — сказал он и взял в руки маркер, что мне понравился. — А цифра? — Не каждый знает разницу между цифрой и числом, для людей это одно и то же. Ты меня наповал сносишь. Семь, — и вновь взял другой маркер. Я смутился и лишь прошептал, что нет в этом ничего особенного. А потом заметил стопку маркеров в его руках. Оказалось, он собирался их купить. Я запротестовал, хотел отобрать, вернуть на место, но он крепко сжимал пальцы, прятал руки за спиной, поднимал их высоко – и я сдался, так и не дотянувшись. Саша усмехнулся и сказал: — Ну, что там дальше? Цифра, число... Теперь про любимую геометрическую фигуру? Предпочитаю синус или косинус? Хм-м, пожалуй, котангенс. Я долго смеялся, а потом вышел из магазина с полным пакетом. Уже стемнело, и он предложил поехать к стеклянным небоскрёбам Москвы, я согласился. Мы ходили меж высоких комплексов и башен, ветер слегка бил в лицо, трепал волосы и немного холодил мои щеки. Было тихо и на удивление безлюдно, я поднялся на небольшую платформу и запрокинул голову. Впереди тогда стояла башня "Меркурий", она отливала медными оттенками и напомнила мне пустыню. Я оглушенно смотрел на неё, шея затекала, а уши уже немного мерзли. Саша стоял где-то поодаль, позади, и я обернулся к нему, искренне сказав: — Знаешь это чувство, эти моменты... Словно песок сквозь пальцы? Ускользает. Он посмотрел на меня, на башню, а потом тихо хмыкнул и сказал, что да, знает. Мы бродили, о чем-то переговариваясь, а к душе словно одеяло приложили – было очень тепло и хорошо. Когда я вернулся домой, обнаружил в пакете с маркерами сертификат в Леонардо на пять тысяч и совсем дар речи потерял. Всё не мог понять – он сумасшедший? Зардел и попросил его забрать, но он, ожидаемо, отказался, сказав, что это компенсация за ресторан, куда мы так и не пошли. На следующее утро он подвез меня на пары. Из-за пробок я сильно опоздал, поэтому решил вообще не идти на семинар. Логика у меня всегда была железной. Мы тогда зашли в кафе напротив одного из корпусов университета, купили сэндвичи, а Саша не переставал шутить. Солнце светило вовсю, а я с ума сходил от счастья и смеха. Мы играючи спорили друг с другом, у кассы он предлагал мне рюмку водки для настроя перед парами. Я пытался быть серьёзным, но не смеяться не мог. Впрочем, как и девушка, что нас обслуживала. Когда выходили, увидел Витю через дорогу – он стоял с кем-то, курил, а заприметив меня, как-то долго смотрел. Понял, наверное, что к чему, решил я тогда, не заостряя внимания, лишь помахал и получил кивок в ответ. Я не мог точно дать определение тому, что происходит между мной и Сашей. В отношениях мы ещё не были, но, можно сказать, верными шагами красиво к ним приближались. Меня устраивало практически всё, но если что-то смущало, он всегда с лёгкостью выдавал: "От всего, что тебе не нравится, я буду избавляться". Так и было, а потом наступил май. Приближался день рождения Вики, и я решил заказать ей торт. Я постоянно звал её Чечевикой, что, собственно, и попросил написать на подарке. Отмечать мы должны были небольшой компанией в съёмной квартире Вити. Саша как раз в этот день собирался уезжать в Иваново на открытие бара своего друга и предложил поехать вместе, сразу после празднования. Я был в предвкушении, только и ожидая этой поездки. День рождения Вики выдался для меня бесконечно долгим, но безмерно радостным. Утром у нас в расписании стояло несколько семинаров, но я опоздал на первый и потому, по всей своей непрошибаемой и уже известной вам логике, решил не идти и на остальные. Узнал, что Витя дома, и поехал к нему заранее. Помочь, если помощь нужна. Приехал я к нему впервые и с большим удовольствием отметил зелёный, тихий район с широкими тротуарами и аккуратными рассадами у подъездов. В квартире было очень уютно и светло. Не то чтобы я ожидал беспорядок, но все же это произвело впечатление. Как я понял, он проснулся не так давно, поэтому, встретив у порога, пытался привести в должный вид свои непослушные волосы. Он ещё не завтракал, и мы решили пожарить глазунью. Готовил я неплохо, поэтому взял эту задачу на себя. Но как-то на чужой кухне у меня рука не легла, и всё пошло по кривой: одно яйцо я уронил, а тем временем сковородка прогрелась уже очень сильно, и пока мы путались между собой, пытаясь разобраться, кто убирает яйцо с пола, а кто продолжает начатую миссию, она сильно раскалилась. Налил масло и, ожидаемо, спровоцировал канонаду. Капля стрельнула и попала мне прямо на запястье. Я зашипел, сжав губы, но дело все-таки довёл до конца. Витя, услышав моё шипение, подскочил с пола, который вытирал, и чуть не поскользнулся на сыром яичном белке, еле устояв. Как итог  – глазунья сгорела. Мой худший кулинарный этюд, но съесть нам её все же пришлось. Ожог горел и постоянно отвлекал, багровея сильнее. Витя отошёл куда-то в комнату, а вернувшись, спросил, шутя: — Подуть тебе? — Подуй, — улыбнулся я, и он подул. Наклонился к моей руке и благословил эту агонию своим прохладным выдохом. Потом достал откуда-то пластырь и приклеил сверху, предварительно мазнув каким-то тюбиком. Я помню этот пластырь как сейчас: детский, голубой, с утятами, а на головах у них шапки. Зачем утятам шапки, подумал я и усмехнулся. Витя предложил чай, но мне было довольно жарко, и о горячем я думать не мог, поэтому сидел на кухне рядом и всё лепетал о чем-то. Я был любознательным ребёнком, любознательным подростком и не менее любознательным юношей. Всегда любил выуживать из сознания интересные факты, делиться историями и слушать других. Оттого, наверное, сейчас я тебе тоже это всё рассказываю. Он слушал мои рассказы о странных деревьях, пил свой чай, а я катался по всей его кухне на стуле с колесиками. Помню, я был в рваных джинсах, и он без задних умыслов положил ладонь мне на оголенное колено. Я заверещал от щекотки, всё вертелся, пытаясь уйти от касания, а он пил чай, продолжая держать руку на моей несчастной, ничем не защищённой, открытой всему миру коленке. Заливистый смех наполнил помещение, и он, не сдержавшись, поддался – засмеялся сам, еще пару раз ее сжав и разжав, вызвав мой писк. Потом отпустил, приложил руки к ушам и пожаловался, что его контузило. Я был действительно крайне чувствителен. У меня не было опыта серьёзных отношений, поэтому, не привыкший к прикосновениям, я чересчур сильно реагировал на каждое. Но кое-кто находил это милым: — Сбрось листву, мой юный лиственник, — говорил мне всегда Лука, отвечая на мои звонки. Первые раз десять я раздражался, ехидно отвечая на такие двусмысленные шутки, а потом вдруг осознал, что мне, в общем-то, весело и даже нравится. — Но ведь я ещё зелёный. Мне рано, — ответил я однажды, и в трубке повисла тишина, сменившаяся затем искренним хохотом. — Вот как, значит. Хорошо. Стало быть, тебе виднее, юноша, — весело добавил он. С Витей мы провели тот день очень славно: смотрели фильмы, дурачились, даже курицу с айвой запекли, а вечером пришли остальные. Я вручил Вике свой Чечевичный подарок, который все сразу же съели. Мы пили сангрию, слегка хмелея, фотографировались на полароид, а потом фотографировали снимки с этого самого полароида на телефон, играли в крокодила и смеялись от споров Вики с Витей. Помню балкон, ночную прохладу и разговоры, вызывающие смутную тоску внутри. День рождения закончился. Все разошлись, и я уехал с Сашей. Он расспрашивал о праздновании, о дне в целом. Заметив пластырь, сказал, что это очень мило, сказал, что у меня красивое запястье, и я как-то смущённо улыбнулся, впервые получив такой мягкий и странный комплимент. Мы заехали в гипермаркет, где он скупал разные сладости, напитки, снеки. Постоянно спрашивал, чего бы я хотел, а я, в силу своей скромности, ничего не просил. И, если честно, ничего особого не хотел. Я ощущал себя довольным котом в тёплый день на солнце – внутри было нежно и тихо. Мы вышли из этого огромного магазина, направились к машине, а ветер стал ощутимее саднить прохладой. Я растер свои руки, а он, стянув толстовку, накинул её на мои плечи. Она пахла приятно, едва. Пахла им. Тонкой третьей нотой, которую я не в силах был определить. Поблагодарил и беспокойно спросил, мол, а как же ты. Мне тепло – сказал он. Мне тоже – подумал я. Встал тогда на бордюр, пока он загружал пакеты в багажник. Закончив, он подошёл, встал напротив, в полуметре от меня. Я перекатывался с пятки на носок, улыбался, сам не зная – чему, и твердо смотрел ему в глаза. Уголки его губ дернулись, он ухмыльнулся, скрестил руки и ответил мне таким же решительным взглядом. Протянул раскрытую ладонь и спросил: — Как песок? — Сквозь пальцы. Ускользает, — добавил я и опустился окончательно на стопы, улыбнувшись. Он ухватился за капюшон своей толстовки, что висела на моих плечах, и накинул его мне на голову. Я задержал дыхание, только и рассматривая его белый с родинкой кадык, а потом мы сели в машину и поехали в Иваново. Спросил его тогда, в машине, серьёзно: — Ты любил? — Да, — спокойно ответил Саша. — И как? — Как видишь, — не изменяя тона, снова отозвался. Я кивнул, наивно решив, что вроде бы всё понимаю. Дорога была долгой, и я засыпал, хотя решительно отказывался признавать этот факт. Он ухмыльнулся, протянул мне упаковку червячков и сказал: — Ребёнок, будешь мармелад? Я отказался, добавляя: — А ты знал, что червяки... И так по вечному кругу все пять часов поездки, в течение которых я всё же уснул. Укутался в толстовку, капюшон прикрыл мои глаза, а голова скосилась куда-то вбок. На его тёплое, любезно предоставленное плечо. Саша сделал музыку тише, почти до минимума, небо синело, а где-то впереди, сквозь едва приоткрытые веки, я видел розовеющий горизонт. Он наклонился и коснулся губами моих волос. Что-то во мне тихо выросло в ту ночь, и я уснул. Разбудил меня осторожно, когда мы доехали до отеля, а сам уехал к родителям, пообещав забрать меня днем. Они говорят – самая тёмная ночь перед рассветом. Но нет, у меня было иначе: самая красивая ночь перед блеклым рассветом. Мы провели вместе весь день, а вечером посетили бар. Что-то казалось не таким, как обычно, но я не мог зацепиться за тоненький хвостик своей догадки, потому это неуловимое предчувствие вечно ускользало. Вот он смеётся, вот улыбается, рассказывая что-то. Вот знакомит с друзьями, сидит рядом. А вот он уже другой. А потом все декорации и актера как-то незаметно подменили. Вот он есть, а вот – нет. Словно песок. Саша просто избегал меня, и, может показаться, что я что-то умалчиваю, но поверьте, – вовсе нет. Проходя мимо, он даже взглядом не скользил по мне. Не проводил со мной время, не разговаривал. Я ненавидел навязываться и быстро как-то смекнул, что к чему, — оставить в покое. Не хочет, дураку ясно, а мне подавно, поэтому я просто занимался своими делами, а так как я не знал там, в этом несчастном баре этого несчастного города, никого – я не делал практически ничего. Листал ленту, выходил на улицу подышать свежим незадымленным воздухом и рассудить, что происходит. Звонить или писать кому-то я не стал, было два часа ночи, и я не хотел беспокоить близких мне людей. Я чувствовал себя жалко и одиноко, увидел тогда случайно, как Саша выходит на улицу, и пошёл следом. Сказал ему что-то про погоду и даже не помню, что он мне ответил. Это и неважно. Он постоял, ничего не спрашивая, не говоря, не смотря, а потом ушёл обратно. Если бы прежний Я был другим, был таким, как Я сейчас, всё пошло бы иначе. Я бы просто и безобидно сказал ему: "Ты избегаешь меня?", а он бы ответил "да", или, быть может, "нет". Всё это не имело бы значения, потому что, несмотря на ответ, я бы аккуратно склонил голову набок, скромно улыбнулся и сказал, что уезжаю. Я бы вызвал такси, доехал до вокзала, дождался бы автобуса до столицы и сел в него. Включил бы приятную песню, расслабился и, может, уснул, ни о чем не жалея. Но всё это ко мне придет намного позже с большой работой над собой. С любовью вокруг и любовью к себе. Тот я был юным романтиком и глубоко тревожным ребёнком внутри, желающим верить и надеяться. Потому этого всего не случилось: я остался стоять там, на улице, крепко сжимая от обиды челюсть. Не вызвал такси, не уехал в Москву, не защитил свою гордость и много других печальных "не". Горько улыбнулся и зашёл через некоторое время обратно, убеждая себя в том, что всему есть причины. Конечно, они есть, но порой мы не обязаны идти на уступки лишь из-за их наличия.        "Сколько места отведено выбору в любви?" — спросил меня Лука однажды. Я молчал, толком не понимая вопроса, не зная на него ответа. Мы выехали обратно в полпятого утра. Я молчал практически всю дорогу за исключением пары стандартных вопросов, на которые получал сухие немногословные пощёчины. Я, обычно трещавший без умолку, молчал, словно перестал быть собой. Удивительное стечение обстоятельств или же ироничный поворот судьбы – как угодно назови, но всё это случилось, мой дорогой друг, всего за сутки. Небо было пасмурным, и всю дорогу шёл моросящий дождь, легко подражающий моему настроению. Я всё понимал. Когда мы приехали к моему дому, он не вышел меня проводить, как обычно, и пока я прощался, он не оборачивался в мою сторону. Я знал, что он не смотрит вслед, и тоже не развернулся. Но пока шёл, только и думал о том, как по-дурацки всё получилось. Я влюбился. Именно за эти сутки. Ещё прежде чем я затерялся за железной дверью подъезда, он уехал. Я всё понимал, но отказывался это признавать. Написал ему позже днем, спросил, как он доехал, но он не читал моих сообщений. Не отвечал на звонки. Через сутки я написал вновь, беспокоясь, что могло что-то действительно произойти. Саша ответил только спустя ещё день, я отчетливо запомнил то утро: проснулся и полез проверять уведомления на телефоне, обнаружил лишь до обезоруживающего простое: — Я больше не хочу общаться. "Не вижу смысла", – вот что ответил Саша на вопрос: "Почему?" И больше ничего не отвечал. Я резко сел на кровати и как-то нервно улыбнулся, закрыл лицо руками и странно засмеялся. В те времена я был достаточно тревожным, и мне казалось, что стоит ответить на чувства человека, как он сразу отдалится, ускользнет. К сожалению, так или иначе, именно таких людей я и встречал. Смех умолк, и горячая слеза очертила дорожку на моей щеке, а за ней следом побежала другая, третья, десятая. Я отчаянно плакал, словно слезам ничего не стоило так щедро течь из моих глаз. Но мне это стоило слишком многого. Я беспомощно уткнулся лицом в свои коленки, прикрытые одеялом, а капли бесшумно впитывались в ткань моей простыни. Вот так, в полной тишине, разбилось моё сердце. Первая неделя была самая сложная. Вика крыла его на чем свет стоял, а Витя был мрачнее самой мрачной тучи. Всё называл его трусом и слабаком. Я говорил без устали, рассказывал одно и то же десятки раз, как заевшая пластина, но они слушали меня бережно и внимательно. Злились вместе со мной, а Вика даже заплакала пару раз, когда, впрочем, заплакал и я. Она предложила выпить, и я с сомнением, но согласился. Сомнения мои оказались небеспочвенны: алкоголь только усилил эмоции и чувства, поэтому стало ещё больнее. Я решил не возвращаться в таком состоянии домой, остался у Вити, и помню как сейчас тот вечер: я снова рыдал, постоянно говорил только о Саше, не в силах остановиться. Всё крутилось вокруг этой темы, и мне было ужасно стыдно и неудобно, но, хоть убейте, ничего с собой поделать не мог. Мне нужна была поддержка, я хотел разделить свое горе или утопить его хоть в ком-то. Витя тогда долго смотрел на меня, и эмоций его мне было не разобрать. А потом утер пальцами мои щеки, прислонился лбом к моему, прикрыл веки и тихо сказал: — Что же мне сделать? Что мне сделать, чтобы тебе не было так больно? Я заплакал вновь, отвел взгляд, как бы говоря, что и сам не знаю. Может, если бы не отвёл, то заметил на дне его глаз скромно притаившееся чувство. Я смотрел в упор, но никогда не видел. Он обнял, и я уткнулся в чужую футболку. Плечо Вити намокло от моих слез, и он попытался приподнять мне настроение, сказал тогда что-то вроде: — Высморкаться, случаем, не нужно? Несмотря на то, что я отчаянно предавался горю, я не удержался и засмеялся. Смех вышел слегка глухим, потому что мое лицо было плотно прижато к нему. Кивнул, мол, да, было бы славно. Он возмущённо воскликнул, но отдаляться не стал, как бы говоря: давай, если все же надо, я готов. Мы просидели так совсем недолго, но я успел успокоиться и прийти в себя. Утром снова пожарили глазунью, но уже без происшествий, и я ушёл домой. Я бы смог отпустить ситуацию куда быстрее, если бы знал, в чём дело. Но у меня не было ответа на этот вопрос, поэтому я гадал, перебирая в голове всё, что так или иначе могло повлиять. Больше всего я ненавидел, когда меня так резко лишали возможности общения: бросали трубки, добавляли в чёрный список или уходили, ничего не объяснив. Я впадал в отчаяние, словно мне перекрывают кислород. В какой-то момент стал искать причины в себе – самый разрушительный путь. Но даже так ни к чему не пришёл. И спустя полторы недели, ночью, примерно в двенадцать, я ему позвонил. Я решил разрешить всё окончательно. Спросить то, что меня томило, и понимал, что если ответа не последует, то это тоже будет своего рода точкой. Спустя пару гудков он взял трубку, и время дальше превратилось в вязкую трясину. Бывший – так типично и просто, никакой сложной подоплеки. Оказывается, он был в отношениях ещё тогда, когда мы начали общаться. Меньше месяца назад. Я вспомнил его ответ на вопрос о любви и прикрыл веки. Едко усмехнулся, а он стал объяснять, что решил попробовать снова. Что между чем-то новым и уже близким, он выбрал второе. Не могу знать точно, но, полагаю, решение это втиснулось как раз именно в те сладко-несчастные сутки. — Надо убить уже эту хромую кобылу, — сказал мне тогда. Я так и не понял, о ком он: о себе или мне. Только ядовито ухмылялся, чувствуя, что злость выжигает всё. Сказал что-то вроде: — Разменная монета. Вот кем я был. Таблетка, чтобы отвлечься, притупить слегка скуку, а теперь, стало быть, всё наладилось и пилюли больше не надобны. Нет смысла, — процитировал его ту утреннюю фразу, желая хлестнуть как можно сильнее. — Не был, Илья. — Был. Он долго молчал, а я сполна получил ответы на свои вопросы. Только один предательски вертелся на языке: "Ты помнишь? Как песок сквозь пальцы, помнишь?", но я не стал его озвучивать. Глухо и тихо спросил: — Я тебе хотя бы нравился? — Ты мне и сейчас нравишься. Слеза пробежала по лицу, и я закрыл глаза. Мы попрощались и больше не звонили друг другу. Я прислонился тогда к холодильнику и всё задавался вопросом, почему же мне так паршиво и гадко на душе, словно хочется опомниться, перезвонить и говорить-говорить-говорить, пока голос тонет в эхе телефона, отдаётся на другом конце и возвращается шёпотом ко мне обратно. Забавно тебе было, думал я. Льстило. Такой нелепый звереныш. Всё говорил что-то, рассказывал, смеялся. Весело было наблюдать, наверное, такой ведь лёгкий и наивный, свежий. Хлестал со злостью я. Не было больше восхищения, только сухое разочарование. Я сдержался и стал жить дальше. Ходил на пары, гулял с друзьями и старался окружить себя многочисленным количеством отвлекающих вещей. Раны бесконечно медленно заживали, но я злился, и злость эта помогала мне отдаляться. Наступил июнь, и началась пора сессий, погода по вечерам укутывала щекочущим теплом, и я часто бродил по городу. Как-то, в одну особенно тихую ночь, Витя вытащил меня в Музеон. Было уже за полночь, и, учитывая будний день, людей на улице практически не было. Мы гуляли, дошли до парка Горького, а дальше – к Пушкинскому мосту. И когда уже мы поднялись на этот самый мост и я решил, что мы направляемся домой, он потянул меня за стеклянную перегородку, к открытой части. Я ничего не понимал, а он указал жестом на арку. Знаете, в тот год очень многие залезали на арку этого моста, так как забор, ограждающий её, был очень низок. Я словил на ходу, что он пытается сделать. Витя перелез и протянул руки мне, желая помочь. Я сказал, что он сумасшедший, и все же поспешил следом. Только представьте, арка эта была шириной не больше полуметра, а снизу – Москва-река. Витя вновь протянул мне руку, но страх обуял, и я обратился к его здравому рассудку: — Вить, мы упадём... — Я буду держать тебя. — Дурачок, так ведь ты тогда следом за мной полетишь. Он по-доброму рассмеялся и вновь уверенно поманил меня следом, я цокнул, но схватил его ладонь. Вдруг полезет один и действительно сорвётся, так я хотя бы буду рядом, решил я. Мы медленно поднимались, держась за руки, и когда достигли вершины арки, моё сердце провалилось куда-то вниз. Сотни огней впереди освещали парк и реку, подсвечивали здания и терялись в листве деревьев. Было очень высоко, и я боялся смотреть вниз под ноги, но, затаив дыхание, запоминал всё, что мог поймать взором. Слабый ветер едва заметно зарывался в пряди волос, и я чувствовал себя невозможно легко. Я смотрел вдаль и думал, что живу ради таких моментов. Протянул руку вперёд и произнес тогда: — Это закончится. Витя не сразу нашёлся с ответом, но через долгую минуту я услышал: — Придёт новое. Я слегка нахмурил вопросительно брови, повернулся к нему, а он, обхватив мои плечи, поцеловал меня в губы. Я застыл, не смея шевелиться, боясь соскочить вниз и упасть, но он крепко меня держал на этой ненадежной опоре, на высоте тридцати метров от реки, прямо по центру этой арки, этого моста и моей жизни. Поцелуй, мягкий и бережный. Мой первый поцелуй. Он всё понял, отстранился нехотя, прижался лбом к моему и сказал тогда, держа моё ошарашенное лицо в своих руках: — Я знаю, что всё испортил. Знаю, что слишком поздно. Но если бы я только мог, я бы зацеловал все твои раны и ссадины. Слушал бы ночами напролёт про прочитанные тобою книги, истории из детства про украденные початки кукурузы и странную зимнюю шапку. Про обожаемых тобою жуков и мотыльков и многое-многое другое. Он прикрыл глаза, а я смотрел прямо на него, не смея их отвести. Его слова, как выстрелы, чётко находили меня где-то под рёбрами, раскрывали их пошире и руками зарывались туда. Мои губы дрогнули в грустной улыбке. Я молча слушал, а он всё продолжал истязать: — Щеки твои красные до головокружения зацеловывать и колени твои бесстыдно кусать, утопая в смехе, в хрипе, в стонах. Слизывать наивные и неповинные слезы, а потом начинать всё вновь. Но поздно, знаю. — Он печально усмехнулся и медленно убрал свои руки с моего лица. Я вздрогнул и сжал губы, не замечая, как солёные капли врезаются в бетон моста. Спросил, зачем-то, хрипло: — Как давно?.. — Сам не знаю, — улыбнулся и соврал мне он. А затем тихо добавил: — Прости, нежность моя, но, кажется, я дружить больше не смогу. Я нахмурился, завороженно смотрел и все пытался убедить себя, что слова, по отдельности знакомые мне с детства, складываются в неправильное предложение. Что я всё не так понимаю. Но я всё понимал. — Я не хочу оставлять тебя одного, но я... Дай мне немного времени, я остыну, может. И тогда всё вернётся на круги своя, будем лучшими в мире не-парнями. Только немного времени, и я сам к тебе приду, прибегу, буду стучаться изо всех сил в дверь и никуда потом не денусь, хорошо? — Наклонил аккуратно голову вбок и скромно улыбнулся. Нет, думал я. Всё не так. Ты ничего не испортил, останься, останься же, ну. Думал я. Но кивнул. В глазах всё поплыло, и только тогда я заметил, что щеки пылают от горячих солёных слез. Сморгнул их и продолжил смотреть на его лучшую прощальную улыбку. Может, моё сердце в то утро ещё не разбилось до конца, подумалось мне, потому что вот как по-настоящему ощущается вдребезги. Я был готов метаться, но стоял, замерев. В минуты паники кто-то бьёт, а кто-то бежит. Я же – всегда замираю. Как же я мог не заметить? Шнурки, что он мне, дураку, не спрашивая, завязывал, пока я кофе и свою ватрушку в руках держал. Фразы его сквозь улыбку: "Упадёшь, я ведь знаю". Те ночи напролёт, когда он мне презентации по учебе делал, пока я сам писал реферат, ничего не успевая. Пластырь этот голубой, и выдох его на ожог прохладный. И, уложив аккуратно подбородок свой на локоть и внимательно меня слушая, этот взгляд из-под ресниц, трещинки у глаз от заботливой улыбки. Больно. Я не хотел становиться подобием Саши, не хотел использовать Витю в качестве таблетки для утешения, разменной монеты. Никто такого не заслуживал, но он – в особенности. Витя осторожно прошёл мимо меня, утер слезу с моего подбородка, и вновь протянул руку, чтобы спуститься с арки Пушкинского моста. Я принял её и молча последовал вниз. Так я и остался тем летом наедине со своим поглощающим одиночеством. Не было больше Саши, не было Вити. И не было больше приветствия в ухе телефона: "Сбрось листву, мой юный лиственник". Я сдал сессию и уехал из Москвы к бабушке на два месяца. Жил в деревне, где связь, если и ловила, то только на злосчастное "Е". Но мне этого и не нужно было. Я не сидел в социальных сетях, не выкладывал фотографии и не бередил свои раны, просматривая чужие. Было тепло. Утром меня будили настойчивые лучи палящего солнца, а по вечерам кусали ненасытные комары. Курицы, стоило зайти в огород, сразу окружали, привыкшие к зерну, а телёнок охотно поддавался ласкам. Я вставал обычно до десяти утра, выходил во внутренний двор и потягивался под голубым небом, строя планы на день. Ел домашний хлеб, ездил на велосипеде до ближайшего магазина и покупал целый пакет мороженого – на неделю вперёд. Я помогал бабушке с некоторыми делами, которые она решалась мне доверить: собирал кинзу, выкапывал картошку и регулярно проверял кусты малины. Мы с дедушкой повесили на дерево качели, и я катался в прохладной тени, отбрасываемой большим крепким деревом. Сродни заживлению было для меня это время. Я нашёл в пыльных коробках книги и, выудив одну, стал читать. То были "Сердца трех" Джека Лондона в старом синем переплете. Как иронично, подумал я тогда. Часто вспоминал слова Луки о выборе в любви. Он сказал мне в ту ночь, что выбор везде: ты выбираешь стараться, меняться, оставаться рядом, когда тревожно и неспокойно, страшно и хочется уйти. Выбираешь неидеальность и выбираешь не отдаляться в ответ на эту неидеальность. Выбираешь прощать, бороться с внешними обстоятельствами, а порой – с самим человеком за вас. В конечном итоге ты выбираешь просыпаться каждый день и выбирать его одного. Желаешь выбирать его одного. Я думал, сколько выбора в отношениях Саши? Сколько выбора в чувствах Вити? Сколько во мне? Порой, если получалось, я созванивался с Викой, мы обсуждали новости, планы. О Вите мы не говорили – я боялся спросить. Он не писал. Может, думал я, он меня разлюбил. Понял на трезвую голову, кого я из себя представляю, и даже желанием не горел более со мной общаться. Думал, да, но надеялся вовсе на иное. Раны затягивались, я не плакал больше, не страдал. След от ожога уже зажил, и, не зная наверняка, где он находился, сложно было даже догадаться о его недавнем наличии. Потом, спустя время, Лука будет мягко, но требовательно обхватывать мои запястья, проходясь пальцами по коже, где раньше был приклеен голубой пластырь. Я буду теряться в чувствах и времени, краснея и сбивчиво шепча ему что-то в ухо. Совсем не как лиственник. Я вернулся домой перед началом нового семестра. В городе стояло бабье лето, и я гулял. Отправился тогда один в Парк Горького, дошёл до Пушкинского моста, поднялся на него и, выйдя за стеклянную перегородку, встал под самым центром той самой арки. Вход к ней перекрыли в конце августа. Я ухмыльнулся, подумав, что никто больше не заберётся на неё встречать рассвет. Никто не увидит этот потрясающий вид, открывающийся на реку и город, и никто больше не сможет там, стоя в центре, украсть чей-то первый поцелуй. Или подарить. Губы слегка кольнуло, и что-то медленно щёлкнуло. Осознание, как сброшенная листва, как наступающая осень – бережно и мягко, но неминуемо. Я всё понял. Остался оголенным и уязвимым к оглушающей правде. Понял про выбор, про любовь, про время. Что-то, никогда ранее не теплящееся, так правильно встало на свое место в сердце. Как возвращение домой после изнуряющей дороги. В голове опустело, я стоял, смотря на вершину арки, а мысль, простая и неизбежная, тихо билась: Я люблю его. А потом вновь. И ещё пару раз. Я улыбнулся, опустил взгляд и замер. Там, напротив, за стеклянной перегородкой, на противоположенной стороне, стоял Саша. Я оторопел от этого до смеха нелепого стечения обстоятельств. Он смотрел на меня. Я завис на пару секунд, а потом аккуратно склонил голову набок и скромно улыбнулся. Развернулся и пошёл в другую сторону. Может, он смотрел вслед, провожал мою спину взглядом – я не знал и не думал об этом, мне было всё равно. Возвел взгляд к небу, перед которым я раньше терялся и ошибался, перед всепрощающим небом, и вновь улыбнулся. А потом резко сорвался с места в карьер. В мыслях только и крутилось "бежать-бежать-бежать". Только бы не было поздно. Какой же я медлительный, какой труднодоходящий. Только бы я успел. Я сломя голову забежал в метро, доехал до нужной станции, запрыгнул в закрывающиеся двери автобуса и вышел на знакомой мне зеленой остановке. Нашёл подъезд. Не дожидаясь лифта, помчался по лестничным пролетам и позвонил в нужную мне дверь. Оперся тогда руками на колени, стараясь выровнять дыхание. Он открыл дверь, стоял, в домашней уютной одежде, завязав отросшие волосы в неаккуратный пучок и нахмурив в удивлении брови. Я зардел, увидев его, такого родного, выпрямился и смог проговорить лишь: — Я опоздал? Виктор Лука моргнул пару раз, словно осознавая услышанное, улыбнулся, прислонился плечом к дверному косяку и ответил мне: — Разве ты мог, мой юный лиственник? Я снова покраснел, широко улыбнулся и шагнул ему навстречу.                               *** "Сколько места отведено выбору в любви?" – спросил меня Витя в ту самую ночь на мосту. Теперь я знаю – куда больше, чем мне тогда могло казаться.