***
Барьер между одногрупниками и Хенджином постепенно стесывался. Было отличие между тем, как воспринимали его в школе, и как он выстроил отношения здесь, сразу ведя себя активно, по-дурашески и всегда приходя на помощь, естественно, соблюдая чувство такта. Но друзей, настолько близких, чтобы можно было спокойно обсуждать любимые кейпоп группы, ходить на концерты, или болтать до утра о всяких глупостях, у него по-прежнему не было. Он наблюдал за шумными компаниями, прикусывая губы и утыкался в учебник. Лучшие годы его жизни протекали мимо, растворяясь словно мыльные пузыри, при малейшем прикосновении. Его сердце ныло от тоски по чему-то неизведанному, рвалось в неизвестность, чтобы освободиться от одиночества, снедаемого его за пределами университета, да и в самом универе, если быть до конца откровенным. Джисон появляется в его инфополе внезапно, но синие волосы, яркий образ недопанка, громкий смех и схожесть с представителем хомячьих, надолго отпечатываются в сознании Хенджина, заставляя жадно впитывать каждый жест, эмоцию, фразу парня, хмыкая себе под нос в особо удачных попытках младшего выпендриться перед девчонками в их шумной компании. Хван старается не сильно фокусироваться на чужих музыкальных пальцах с неожиданным маникюром темно-синего насыщенного цвета, или не замечать, насколько сердце барабанит в ушах, когда Джисон замечает стороннего наблюдателя и бесовито улыбается, обнажая белоснежные зубы и проколотый язык. Бан Джисон ворвался в его жизнь, расплескав краски цвета индиго, как и волосы сумасшедшего паренька, чей образ смутно мелькает в набросках и скетчах, чей смех эхом звучит в ушах Хенджина. Его влекло как мотылька на свет, и он совсем ничего не мог с этим поделать. С Джисоном заигрывают девчонки, те, что равнодушны к Хенджину, и тот широко усмехается, облизывая пухлые губы, прижимает их к себе за талию, наслаждаясь смущенными визгами, и ненароком оглядывается, цепляясь за взгляд незнакомца. Уши того краснеют, и он пытается закрыться учебником, создавая видимость незаинтересованности. Младший, если честно, не особенно понимает причины столь бурного интереса задрота, но аристократическая внешность цепляет, как и желание видеть румянец на чужих щеках. Юноша появляется отдельными размазанными эпизодами в стихах в потрепанном блокноте, те, что в рифму, столбиками, и все — карандашом. Если Хенджин боится одиночества, то Джисон к нему стремится всеми фибрами души. Потому что не он нужен, не ему в любви признаются, заломив запястья и краснея от смущения, а отцу. Иногда хочется истерику закатить, топать ногами, проклиная Чана на чем свет стоит, и бить по широкой груди, к которой и в год, и в пять, и в пятнадцать, по первому всхлипу, всегда рядом, но не может. Из-за девчонки? Своего одиночества? Чан слишком понимающий, рассуждающий и всегда с сильными объятиями, где с акцентом big hugs и Джи уже дома, где бы они не находились, а девчонки…. Хрен с ними, семья важнее. Поэтому и Хенджина стороной, за километр, раненым волчонком воет в подушку, пока отец работает за соседней стеной. Потому что если и Хенджин в Чана с разбегу, как в бушующий океан, а на нем, как на песке, удушающий след ступни любимого человека, то сломается, разобьется. Ебучая первая любовь. Джисон умывается водой, смывая шлейф приторных духов старшеклассницы, что еще неделю назад во все глаза разглядывала Чана на домашней вечеринке, куда старший ненадолго заглянул, проведывая, как бы Джисон не разнес весь дом. Он знает чем все закончится, поэтому даже не вальсирует события, с отвращением смотря в будущее, где ее отвергнут на их с отцом кухне, в весьма жесткой форме. Потом она перестанет отвечать на звонки и будет насмехаться, завидев в коридоре Джи. Черт, слишком знакомый сценарий. Он аккуратно вытирает салфеткой капли, чтобы не размазать мейк, ради которого встает пораньше, и замечает в зеркале знакомый взгляд. Усмехается по-доброму, наблюдая, как чужое ухо слегка краснеет, и поворачивается прежде, чем блондин ретируется прочь. — Итак? — Джи достает излюбленную сигарету, не спеша подносит губам, следя, как взгляд парня следует за рукой. — Ты дыру во мне прожжешь, а мы даже не знакомы. — Хенджин. — Блондин откидывает прядь и коварно отбирает сигарету, поднося к своим губам. — Джисон. — Он достает вторую и подкуривает: вначале себе, делая пробную тягу, затем Хенджину, что задумчиво стоял, водя кончиком языка по основанию. — Благодарю. — Итак? — Джи подпрыгивает, устраиваясь на подоконнике, и раскуривается, пуская кольцами в воздух. Хенджин курит не торопясь, словно смакуя запах пьяной вишни, клубочковым паром ютящийся где-то в желудке. — Итак? — Вторит, прищуриваясь. — Что прогуливаешь? — Экономику, а ты? — Психологию. Или философию. Какие-то теоретические предметы, ни капли не пригождающиеся в жизни. Уже жду, когда мы сможем приступить к основным предметам, а не тянуть эту абстрактную простынь. Хван давится тяжкой, смеясь, и мотает головой, чтобы скрыть выступившие слезы. — Ну, серьезно! Философию можно начинать изучать, не знаю, лет в тридцать, или в сорок, когда жизненный опыт позволяет уже, так сказать, взглянуть на все происходящее под другим узлом. Когда же я, совсем, по сути, зеленый и не видевший жизни со всеми ее приколами, пытаюсь впихнуть в голову суждения Платона или Сартра, мне кажется, что они все были сумасшедшими, или я слишком глуп, чтобы постичь их великие мысли. — Не думал, что ты такой. — Какой? — Умный, типа. — Я вообще-то распинаюсь в собственной глупости тут. — Джисон смеется, туша окурок о подошву, — а ты что? — Можно было просто сказать, что тебе эта херота неинтересна, но ты, однако туманно изъяснился. — Тоже верно. — Джисон забирает чужую тлеющую сигарету и последней тягой глушит, так же туша о подошву. — Не думал, что такой правильный принц как ты, курит вишневые сигареты. — Я не принц, не люблю это дурное сравнение. — Почему? — Принцев окружает свита, они постоянно одиноки и не могут никому доверять. Для меня принц — это что холодное и равнодушное. Я разве произвожу такое впечатление? — Не. — Джисон прочесывает синие пряди и щурится, разглядывая точеное лицо. — Пошли, что ли прогуляемся? Чего тут тухнуть? Они уходят, поделив наушники на двоих, оставив в туалете стойкий запах ледяной вишни. Хенджин оглядывается на спутника, словно тот растворится, оставив вкус сумасшествия, а Джи подпрыгивает и трещит обо всем подряд. О новом аниме, что начал смотреть, о том, что им стоит зайти куда-нибудь перекусить, иначе от голода Джисон начнет пожирать его, и одиночество обоих растворяется друг в друге, в их диалогах и пачке сырного рамена на двоих. С того момента в их жизни что-то неуловимо поменялось: исчезло что-то липкое, незаметное, но отчаянно давящее на грудь клешнями. Оно растворялось в бессмысленных разговорах на перерывах, в чужой усмешке напротив, в неловких прикосновениях пальцев и молчания, когда не нужно заполнять тишину пустыми словами, оставляя другому шанс просто насладиться мгновением.***
Хенджин появляется в разговорах чаще, чем кто-то еще, и Чаново сердце затапливается тревогой. Слишком часто его глаза загорались так знакомо, с искринкой, чтобы отцовское сердце обливалось кровью. Джисон — его сын, его друг, хоть и разница меж ними с десяток лет, его родственная душа, и видеть, как он собственноручно разламывает собственного ребенка, просто являясь собой, душит изнутри. Он помнит малюсенькое существо в куче полотенец, с которым он пришел в собственный дом, как трясся от каждого плача и сам был готов заплакать: ребенок с собственным ребенком на руках. Зато теперь, выстроив свою жизнь, встав на ноги, бесконечно благодарит судьбу за то, что Джисон в его жизни. Через огонь, больницы, медные трубы и опекунство, чтобы не отобрали, и защищать ценой собственной жизни до конца своих дней. У них столько общего: музыкальная чуйка, любовь к лирике, тяга к аранжировке, и утоплинческое чувство влюбленности в кого-то, кто бросит, разбросав юношеское сердце по минному полю. Он встречает Хенджина ранним утром, когда тот снова остался с ночевкой и спал на расправленном диване. Хенджин неловкий, смущающийся и хлопает глазами, рассматривая Чана спросонья. Зевает, прочесывая отросшие волосы, кутается в чужой плед и заваливается обратно. — Сонни спит? — Да. Его раньше двенадцати не добудишься. Кофе? — Я ж вечно недосыпающий студент! — С молоком? — И сахаром. — Поднимайся тогда. Чан как будто по минному полю бредет, стараясь лишний раз не прикасаться, не улыбаться, и даже дышит прерывисто, словно нехотя. Разглядывает миловидного сонного парня, что зорко следит за хозяином дома, словно пытаясь задать какой-то вопрос. Он слышал эти вопросы миллионы раз: когда Сонни учился в школе, когда гулял на улице и приводил девушек домой, на первом курсе, домашних вечеринках, — везде. Он знает, что этому предшествует, и не хочет видеть разбитого сына, молча препарирующего стены комнаты. — Вы меня боитесь, мистер Бан? — Хенджин склоняет голову, и прядь аккурат меж глаз свисает, придавая парню очаровательный вид. — Обычно подростки боятся родителей. И своих, и друзей. — Вы давно с Джи общаетесь? — С тех пор, как прогуляли пару. Ой, — Хени шлепает себя по лбу, глотнув кофе. — Не ругайте, это я его спровоцировал. — Как будто я не знаю Джисона. — Чан фырчит в свой американо. — У меня не было возможности нормально почувствовать школьную атмосферу, поэтому Джисон проживает за меня. — Сколько вам лет? — За тридцать. — Оу, — Хени отхлебывает от чашки и мычит понимающе. — А где его мать? Сами понимаете, я у него такого не спрошу. — Ей было восемнадцать, вся жизнь впереди, а Джисон — помеха. — А вам что, не помеха? — Тоже. Мне вообще шестнадцать было. Пацан, как он сейчас. Но моя мама не отдала ни в детдом, ни меня не убила, хотя причина была и ой-какая. — Я рад, что ваша мама не сдалась. — Я тоже. Чан заметно расслабляется и подносит к губам чашку, чтобы в следующий момент подавиться глотком. — Вы красивый. — Хенджин допивает кофе и потягивается, обнажая полоску живота. — Джисон вобрал от вас много красоты. Чан стискивает в руках чашку, замечая в дверном проеме мелькнувшую макушку сына. Они слишком хорошо знают, к чему приводят эти диалоги. Хенджин же, словно не заметив, споласкивает кружку и идет переодеваться, по дороге встречая парня и желая тому доброго утра. Джисон чувствует, будто наступил на очередную мину и ждет своего часа: когда же его разорвет.