***
Полуденное солнце разогрело скалы и высушило песок. Ветер стих, и волны лениво переползали, сменяя одна другую. Отряхивая юбку от песка, Мэри проверила сегодняшний «улов» — почти дюжина превосходных сувениров для лавочки — покупал бы еще их кто-нибудь... Опасаясь шустрого взгляда матери, первой разбиравшей пригодные и непригодные в продажу экземпляры, она спрятала письмо, вновь любовно сложенное, в корсаже, между рубашкой и платьем. Она сердилась на себя. И ничего не могла с этим поделать. Поправив поудобнее еще потяжелевшую сумку, она двинулась к дому. Идти было тяжело — увязая в песке, оступаясь на острых камнях. Да и камни, пригодные и непригодные, прибавлял тяжести шагу. *** Узкая, мощеная щербатыми булыжниками еще в позапрошлом веке, улочка была пустынна. Домики, разноцветные, но основательно выцветшие на промозглом ветру и высушенные безжалостным приморским солнцем, выглядели игрушечными и до странного — одинаковыми. Что ж. Значит, в этот день ожидание точно не подойдет к концу. Еще один. Бесконечное множество — одинаковых дней. О завтра думать не хотелось. Куда тяжелее, чем полные сумка и карманы отборных ископаемых. Протяжно вздохнув, Мэри поправила воротник, одернула плащ и отворила жалобно скрипнувшую и зазвеневшую разболтавшимся остеклением дверь. Наверняка миссис Эннинг уже давно ее дожидается. Однако Молли, против обыкновения, не стала отбирать сумку и вообще проявила к дочери слабый интерес, хотя обычно справлялась о погоде или случайно встреченных соседях. — Тебя ждут, — коротко сообщила она, сделав бровями многозначительное движение в сторону кабинета, бывшей гостиной. И, тяжело вздохнув и откашлявшись, скрылась в кухне — близилось время обеда. Сама Мэри никого не ждала. Темный кабинет за зиму выстужался, поскольку работы было мало, и при необходимости Мэри предпочитала вести записи у себя или в натопленной кухне, впитывал холод старым деревом мебели, обшивкой, становился неуютным и отталкивающим. Гостей там уже давненько не было, и тем более чуждо смотрелся в этой обстановке мягкий силуэт дамы, расположившейся в кресле напротив стола с гроссбухами, тоже отсыревшими и тяжелыми. Думая о том, что стоило бы теперь почаще отпирать ставни, но уже чувствуя, что сердце радостно и тягостно забилось предчувствием, Мэри шагнула через порог, притворив за собой дверь. — О, господи, это вы... — только и произнесла она при виде изящно уложенных складок на платье, светлых локонов и шляпки-капора, лежащего на коленях гостьи. Ну и, конечно, при виде глаз — цвета моря. Ласковых, искрящихся солнечной улыбкой глаз Шарлотты Марчисон. — Я думала, ты не приедешь. — По узким щекам катились крупные слезы, а узел на затылке окончательно развалился от крепких объятий. — Ты с ума сошла, дорогая Мэри? Я ведь провожу здесь каждое лето... Люблю эти места. И, уверяю тебя, вы еще не скоро от меня избавитесь.*
10 февраля 2023 г. в 08:41
Зимы в Дорсете отвратительны.
Едва ли, конечно, хоть один житель графства согласится с этим, но все приезжие в один голос твердят на все лады уже после недели пребывания в компании ледяных влажных сквозняков в наемных комнатах или гостевых спальнях роскошных, хоть и несколько обветшалых особняков.
Здесь, в Лайм-Риджисе, было еще хуже.
Особняков не было и в помине, а дешевая гостиница, уже больше двух веков служившая постоялым двором одному и тому же семейству, оказывалась для заезжих гостей прекрасным источником простуд и воспалений легких. Кто мог позволить себе — останавливались у миссис Филпот — во флигеле, или у Элинор Баттерс.
Редко-редко, раз в несколько месяцев коляска или наемный кэб доезжали до конца улицы, к магазинчику Эннингов. Случалось это по весне, в конце марта-апреле, когда неприметная бричка катила вдоль Олд-лейн и заворачивала не к центральной площади и гостинице, а к морю, где на отшибе одиноко жались друг к другу несколько скромных домиков.
Одним из них как раз и была лавочка древностей и сувениров Молли и Мэри Эннинг. В снежные зимы его заносило по самые окна, но снег долго не лежал — быстро таял на морском ветру. В маленьком двухэтажном доме постоянно пахло сыростью, морем, солью, известкой, пылью, старой тканью, луковой похлебкой. Миссис Филпот, изредка навещавшая Молли и ее нелюдимую дочку, приносила с собой немного лекарств, настоев из трав, запахи земляничного мыла и лондонских духов. И плохо, чрезвычайно плохо скрываемое сочувствие к образу жизни подруги юности.
Эти визиты выводили Мэри из себя. Наглухо запахнув черный мужской плащ с пелериной, она спешила с раннего утра уйти прочь. К дальнему пляжу, за улицей, за тропкой, в которую она превращалась, когда дома и скудные палисадники оставались далеко позади.
На берегу дышалось намного легче. Хоть и пронизывающий ветер здесь был беспощаден, рвал полы плаща и некрепко скрученные в узел волосы. Волны, разбивающиеся о камни, взмывали к ясному небу белыми гребнями.
Какое счастье, что зима почти кончилась. Мэри жадно втянула носом воздух, пропитанный солью. Зимние месяцы были страшны не только простудами и холодами, но и тягучей и беспросветной тоской — по теплу. По любимому делу...
По Шарлотте.
Сколько бы мисс Эннинг ни смотрела в морскую даль, каждый раз она приходила в удивление, что каждый раз море было цвета ее глаз. Спокойные, бездонные, зеленоватые. Наполненные солнечным светом — от затаенной улыбки. Темные, плещущиеся опасностью — перед бурей.
Мэри привычно уселась на плоский валун у самого прибоя — отсюда было хорошо видно и городскую окраину, и излучину пляжа, и дальние скалы. И лучше всего — море.
Она скучала.
Вся зима, нескончаемые ветреные ночи и короткие серые дни, были заполнены скукой, нетерпением, ожиданием. Одинаковым холодом веяло и от зимнего моря за окнами и от дымного огня в очаге.
Редкие письма Шарлотты приходили раз в несколько недель, но от них легче ничуть не становилось. Особенно на исходе зимы, когда февральские ветра особенно сильно гнали волны на город, и стекла в рассохшейся входной двери и окнах-витринах дребезжали в испуге. Когда в предчувствии и в страхе — перед скорым, скорым уже избавлением от грустного ожидания, сердце сжималось.
Потому что всякое прощание может быть — навсегда.
Поэтому, чтобы отогнать эту страшную, послезимнюю хандру, Мэри Эннинг как можно раньше выходила к скалам с инструментами в тяжелой холщовой сумке через плечо. Дни становились на минуту, две, час длиннее, и с ними понемногу возвращалась надежда.
Однако чем чище становилась синева неба, чем теплее и ласковее становился ветер, тем страшнее и горше всякий раз было возвращение в пустой дом.
Писем не было уже пятую неделю подряд.
Сумка, сброшенная с плеча, лежала у ног. Мэри достала последнее, пришедшее вскоре после рождества, с поздравлениями. Ветер затрепетал в двух бережно развернутых листках.
Там не было ни слова о том, что миссис Марчисон собирается на побережье. Строго говоря, Шарлотта вообще исключительно редко писала о своих планах... Но отчего-то хотелось бы.