жизнь — это шутка, и я смеюсь

      

а люди любят; они стоят с букетами в метро, как будто ждали свиданья целый год.

             Рыжий апрельский день к вечеру упал на город дождём; лёгкие прохладные капли смывали кислую серую пыль с дорог и лиц людей. Дождик был не сильный, но ощутимый, от сползающей по шее холодной воде становилось не по себе, волосы то и дело липли ко лбу. Мишель, стараясь не наступать в лужи раздолбанными и многое повидавшими в жизни ботинками, успел добежать до метро, не вымокнув окончательно, с тоской глянул на серое небо и, помолившись, чтобы не разразилась сильная гроза, нырнул в толпу усталых рассерженных лиц.              Подошёл поезд. Оттуда рекой хлынула лавина людей — всё-таки большая станция, много кто выходит. «Осторожно, двери закрываются», — прошуршали динамики, Мишель в последний момент прыгнул в вагон, задел острым локтем мужчину в костюме, буркнул неловкое извинение и маленькой рыбкой скользнул вглубь, прижался к стенке, обессиленно закрыл глаза.              Наконец-то, слава господу. Наконец-то после пяти (пяти, Карл!) пар и внепланового зачёта у Романова он тащится домой, чтобы опять сесть за конспекты — из библиотеки суровая тётя-заведующая выгнала со словами «мы закрываемся, всего вам доброго». Бестужев грустно вздохнул и подумал о том, что утром забыл в комнате закрыть форточку, и, наверное, на подоконнике уже неплохое такое озеро, что ещё нужно гулять с Боней, который весь извёлся в четырёх стенах. Подумал о том, что подаренная на прошлый день рождения сестрой кофеварка приказала долго жить, и придётся заваривать растворимую гадость.       Захотелось плакать, выть, бить посуду и громко кричать миру о том, как же его заебала эта жизнь. Вместо этого Мишель снова вздохнул в чьё-то плечо, прибавил звук на телефоне — в уши грянуло бодрое «не вешать нос, гардемарины, дурна ли жизнь иль хороша». Бестужев отважно решил последовать совету, поправил рюкзак и, удобно оперевшись на кого-то, задремал — благо ехать было ещё станций восемь, сто раз успеет поспать перед бурной ночью: он, растворимое кофе и конспекты по французской стилистике, сплошная романтика.                     В поезде было душно, но тепло — хоть не под дождём без зонта бегать — поэтому сюрпризом стали вдруг упавшие на лохматую голову холодные капли. Бестужев вздрогнул, распахнул глаза, сонно огляделся.       Рядом, держась за поручень, стоял высокий молодой человек в тёмном пальто и совершенно отсутствующим взглядом пялился в стену над мишиной головой. В руке молодой человек держал цветы. Крупные бутоны жёлтых солнечных тюльпанов маячили возле лица; на лепестках зыбко дрожала вода. Поезд качнулся на повороте, букет, завёрнутый в бумагу, тряхнулся и вероломно плюнул Мишелю в лицо холодом.       Бестужев поморщился — по рукам пробежались мурашки — и ткнул молодого человека в острое плечо под тканью. Он моргнул, тряхнул волосами (тёмная чёлка упала на лоб), опустил глаза и увидел Мишеля.       Из наушников резко и неконтролируемо ёбнул по мозгам моцартовский реквием. Бестужев снова вздрогнул и вскинул голову.       — Извините, — с вызовом сказал, складывая руки на груди, — вы не могли бы, ну, убрать цветы?       Молодой человек непонимающе вздёрнул брови и нагнулся к нему — поезд громко шумел, а Мишель хотел в этой жизни только тепла и спать, поэтому говорил тихо. Тёплым дыханьем обдало щёку, яркий запах цветов ударил в нос, молодой человек переспросил звеняще «простите, что?», Бестужев почувствовал, что краснеет.       — Не могли бы вы, пожалуйста, убрать цветы, мне на голову капает!       Смущённо-торопливо молодой человек кивнул и опустил букет.       — Прошу прощения, — пробормотал он глухо, — я... я не заметил.       — Зачем же вы их вниз, — в свою очередь растерялся Мишель, — помнут же люди…              Молодой человек глянул темно-зелено и растянул тонкие губы в грустной усмешке.       — Не беспокойтесь, всё равно уже.              Поезд тряхнулся, толпа качнулась и совсем зажала Мишеля в угол — он с ужасом подумал, что стало с цветами. Молодой человек стукнулся спиной о стенку рядом.       — Простите, — опять извинился, да что же такое, невозможный вы какой! — я не хотел вас так...       — Не извиняйтесь, — торопливо прервал Мишель, — вы не мешаете. Сами подумайте, как в такой давке можно мешать?              Молодой человек шмыгнул смешным острым носом. Снова посмотрел своими зелёными омутами, скользнул по веснушчатому лицу, лохматым волосам, худым запястьям, державшим лямки рюкзака — Бестужеву захотелось истерично расхохотаться и закрыться от мира руками, накинуть на голову одеяло, вырезать дырочки для глаз и ходить так — такой он был маленький и заёбанный на фоне этого зеленоглазого с жёлтыми тюльпанами.       «Внимание — перед вами типичный представитель студенчества, вида французский лингвист. Носит имя Миша Бестужев-Рюмин, предпочитает Мишель. Мало спит, пьёт кофе, в остальном питается духовно. Тряпка и мямля, сочувствует каждому убитому голубю. Драться не умеет. В данный момент хочет чаю и спать».              Вагон остановился, выплюнул бесконечный живой поток. Миша неловко поскрёб в затылке и спросил зачем-то, пока в тишине, пока слышно:       — Вы где выходите?       Молодой человек не удивился. Пожал плечами и зачем-то ответил.       — На проспекте Мира.       — Я тоже, — оглушённо и так глупо, так странно сказал Мишель.              Дальше они ехали в тишине; выходили из вагона вместе, проталкиваясь сквозь толпу к эскалатору, Мишель обернулся. Молодого человека с помятыми, истерзанными тюльпанами нигде не было.              ***              На душе лежало отвратительное, совершенно мерзкое чувство — хотелось выкинуть к чёртовой бабушке все эти конспекты, порвать тетрадки, затопить старый ноут с открытым в ворде рефератом и убежать, убежать на улицу, навстречу солнечному весеннему вечеру, подставить побледневшее за зиму лицо под мягкие ласковые лучи. Хотелось почувствовать, как постепенно теплеет розовый воздух, как медленно наконец нагревается асфальт, хотелось всё бросить и рвануть в Петербург к Кондратию, и гулять с ним по питерским улочкам, и забираться на крыши, и потом непременно сидеть у него дома и в полумраке-полутемноте комнаты слушать что-то новое, что он, чуть смущаясь, предложит послушать — всё это хотелось.       В реальности же Мишель бессильно стукнулся лбом о жёсткий стол и застонал. Прибежал откуда-то Бонька, заскулил тоже, заскрёб коготками об пол, залез на колени. Повозился недовольно — коленки острые, неудобно. Тоскливо посмотрел снизу вверх большими круглыми глазами, дёрнул пушистыми ушами, Мишель потрепал его по загривку и скомандовал:       — Бонь, гулять!       Боня (сокращение от Бонапарта) спрыгнул с колен, рванулся в прихожую, нетерпеливо залаял у двери. Бестужев встал, потянулся, с наслаждением хрустнув позвонками, влез в бесформенную растянутую старую-старую толстовку поверх футболки. Сунул ноги в кеды — такие же древние, как кофта, сцапал с тумбочки в прихожей поводок.       Боня еле удерживался от желания скрести когтями обтянутую клеенкой дверь.       — Великий Боня, идущие гулять приветствуют тебя, — пробормотал Мишель, ворочая замок.                     Апельсиновый шар медленно падал в раскрашенные солнечной акварелью пуховые облака, последние закатные лучики, всегда особенно тёплые, всегда вечные, гладили лицо, тонкими руками перебирали волосы, легко дуя на макушку. Недалеко шумел беспокойный, живой проспект, еле заметный ветер приносил запах бензина и дорожной пыли. Боня, рыжий в солнечном свете, радостно взвизгнул и умчался вперёд по аллее парка — можно было отпустить собаку, детей и беспокойных мамочек поблизости не наблюдалось.       Мишель видел Боньку — маленький вечный двигатель, милый пушистый комочек счастья прыгал между деревьев, иногда весело тявкая. Бестужев как-то совсем грустно по сравнению с ним вздохнул и позволил себе — наконец позволил отпустить все дела и проблемы, забыть на несколько минут конспекты, сессию и зачёты, позволил вдохнуть полные лёгкие пропитанного углекислым газом воздуха, расслабиться и подставить лицо последнему солнцу. Всё было относительно хорошо — он почти заканчивал второй курс и даже не умирал, родители в Нижнем были живы-здоровы, Бонька вот беззаботно носится по траве как ни в чём ни бывало, Кондратий сегодня звонил и сонным голосом долго отчитывал за то, что не приезжает — Миша в ответ упрекал его в обратном...       Всё было относительно хорошо, и это давало надежду. Надежду зубрить конспекты, не прогуливать первые пары, сдавать экзамены, покупать билеты на сапсан. Надежду жить.              Мишель тихо усмехнулся собственным мыслям, оглянулся. Боньки видно не было — небось залез в кусты какие-нибудь и ждёт, пока заботливая мама Мишель его найдёт.       — Боня! — позвал Бестужев. — Вылезай, проказник, я тебя вижу.       Мишель лукавил: Бонька спрятался хорошо в силу своего крохотного размера, увидеть его, если он действительно сидел в кустах, вряд ли представлялось возможным. Но Боня не знал, что хозяин ему нагло и бессовестно врёт, и по расчёту этого самого хозяина должен был как миленький выскочить, где бы он ни сидел.       Однако Боня не выскочил. Даже не тявкнул, мол, ку-ку, я тут. Обычно Мишель его искал, да, и потом оба с визгом и хохотом друг за другом гонялись, но сегодня не было настроения искать. Он снова позвал, упрямый и не зря названный в честь великого императора щенок снова не откликнулся — будто в воду канул. Слава богу, никакой глубокой воды поблизости не наблюдалось.       Бестужев огляделся, увидел в конце аллеи тёмный силуэт на лавочке и рванул туда. Он начинал волноваться, а когда Мишель волновался, ему было под силу решительно всё. Даже подойти к незнакомцу и спросить, не видел ли он его собаку, мелкая такая, с чёрным пятном на спинке.       — Бонька! — ещё раз попробовал Мишель. — Боня, Бонь!       Ничего.       — Бонапарт! — крикнул он на весь парк. — Бонапарт, если не вылезешь, я ухожу, пеняй на себя!       Тёмный силуэт на лавочке поднял голову на Мишеля — любому нормальному человеку покажется странным то, что кто-то ходит по московскому парку вечером и зовёт по имени уже как двести лет мёртвого императора Франции — Мишель наткнулся на знакомые зелёные глаза и нелепо застыл.       Молодой человек сегодня был без цветов — правда, в том же самом тёмном пальто. Мишель, конечно, мог перепутать и забыть, мало ли кто носит тёмное пальто в середине апреля, но ни у кого более в этом городе, в этом мире не могло быть таких же зелёных глаз, так отвратительно красиво блестящих на фоне тревожного, закатно-жёлтого булгаковского неба, такого забавного острого носа — Мишель точно знал.       Они пялились друг на друга неприлично долго, пока молодой человек не моргнул, не смутился, не отвёл глаза.              — Сегодня без цветов, — сказал тихо и поднялся с лавочки. — Извините.       — Подарили? — ляпнул Мишель и в ту же секунду пожалел, что не родился немым.       Молодой человек слегка помрачнел.       — Выбросил. Прошу прощения, мне показалось или вы действительно кричали «Бонапарт»?       Мишель залился ярким румянцем. Стыд и позор тебе, Бестужев-Рюмин.       — Я... я, да, это мою собаку так зовут. Боня. Бонапарт. Такой маленький, белый, спаниель пушистый, может быть, вы видели…       Молодой человек с сожалением развёл руками и, увидев поникшее лицо Бестужева, предложил:       — Давайте помогу вам его искать! Я не видел, но он не убежал бы далеко, слышите? Тут бежать-то некуда.              Долго искать не пришлось — Бонапарт нашёлся под соседней лавочкой. Сидел мышкой, поджав лапы — маленький такой круглый смешарик — и хитро смотрел на Мишеля, у которого уже тряслись руки, и незнакомого высокого парня в пальто. Мишель выхватил его из-под скамейки, судорожно ощупал, оглядел — видимых повреждений не нашёл и вдруг дёрнул за длинное ухо. Больно, между прочим, дёрнул.       Боня заскулил.       — Дурачина, — буркнул Мишель, прижимая его к лицу и почти-мокрым глазам, — теперь будешь гулять только на поводке, господи, у меня чуть инфаркт не случился!       И за другое ухо — эй, хозяин, оторвёшь же!       — Ну что же вы, — молодой человек в пальто рассмеялся, Боня вскинул любопытную мордочку, Мишель тоже поднял глаза, — он не специально убежал, да, Бонапарт?       Протянул длинную узкую руку, погладил пострадавшие уши, почесал мордочку.       — В самом деле уши оторвёте, — сказал весело. — Бонапарт, очень приятно, меня Серёжа зовут. Муравьёв-Апостол... будет хорошо, если обойдёмся без шуток?       Вот так просто — Серёжа. Серёжа, вы знаете, вы не Апостол. Вы Ангел.       Бестужев краснеет опять и расплывается в широченной улыбке, где-то внутри жжётся костёр непонятного восхищения и ощущение произошедшего чуда теснится под сердцем.       — Миша. Бестужев-Рюмин — точно обойдёмся без шуток.              Молодому человеку — Серёже, мысленно поправляется Мишель, — Серёже так ужасно идёт его имя и его по-ангельски святая фамилия, Серёжа мило морщит нос и чихает, потому что неугомонный Бонька сразу лезет на руки, и его тёмное пальто пестрит белыми длинными волосками, Серёжа отмахивается от сбивчивых извинений Мишеля и не сразу предлагает перейти на ты, потому что на вы — для обоих как-то правильнее и нужнее, для обоих друг друга на вы называть естественно, Серёжа смеётся мягким солнечным смехом и вообще сам — как солнце. Серёжа о себе рассказывает, что на астрофизика учится и уже четвёртый курс заканчивает, Серёжа замечает, что в парке оказался совершенно случайно, Серёжа робко и несмело интересуется Мишей — и Бестужев тоже рассказывает-рассказывает-рассказывает, он с ним готов бесконечно говорить обо всём на свете — и это тоже ощущается так правильно и так нужно, что Мишель удивляется — а как он без этого жил раньше почти двадцать лет?                     Серёжа приходит в жизнь Бестужева резко и быстро, и остаётся, будто бы всегда был с Мишелем — всегда смеялся тепло рядом и тихим шёпотом рассказывал о звёздах, всегда врывался по утрам воскресенья и заваривал чай, а потом вытаскивал Мишку куда-нибудь, всегда дарил на дни рождения толстые французские томики и соглашался пересмотреть старых вечных гардемаринов, сталкивался с Мишелем в парках и оказывался рядом в вагоне метро с красивым, но испорченным, отвергнутым букетом. Серёжа сделал так, что в какой-то момент Мишу узнал весь муравейник, вся их большая семья, и мелкий тринадцатилетний Ипполит привязался к Мишелю даже больше, чем к брату. Серёжа приходил поздно ночью и успокаивал тихо трясущегося Мишеля, потому что он забыл вчера сделать Боне укол инсулина, и теперь у него приступ, и сейчас приедет ветеринарка, Серёжа отвозил в травмпункт самого Бестужева немыслимое количество раз, потому что кто-то любит ходить и не завязывать шнурки, Серёжа делал так много, и Миша так к нему привязался.              Холодным, хмурым октябрьским вечером к Серёже вваливается Мишель — без звонка и стука, врывается морозным петербургским ветром и снегом на волосах, влетает в тёплую комнату серым небом, останавливается на пороге — бледный, истерично алеет румянец на впалых щеках, глаза — солнце, сквозь облака пробивающееся.       Муравьёв сидит на полу, вокруг него — стопки книг и старых тетрадей, он разбирает конспекты и учебники. Вскакивает, испуганно вскидывает глаза.       — Миша, ты же в Петербурге был...              Мишель подходит тихо, будто кошка крадётся мягкими лапами. На нём — очередной огромный свитер без горла, из рукавов торчат тонкие ледяные запястья с мелкими царапинами от бонькиных когтей, Мишель переступает через горы книжек и хватает его за плечи.       — Был в Петербурге, — шепчет и смотрит-смотрит прямо в душу апостольскую, — а теперь здесь. Серёж?       — Мишель? — тихо откликается Муравьёв, сквозь тонкую футболку кожей чувствуя холод ладоней Бестужева.       — Можно я... кое-что сделаю? — глаза тёмные не двигаются, выжигают дыры чёрные на бледном лице, завиток непослушный на лоб падает, Миша его смахивает нетерпеливо.       — Что сделаешь?       — Серёж.       — Если это не вооружённое восстание без подготовки, то можно, — хрипло говорит Серёжа.       Мишель приподнимается на цыпочки и целует его.              Серёжа разрешает — разрешает холодным пальцам лечь в собственную тёплую ладонь, разрешает горячему дыханию пробегать по лицу, сбивая пульс и поднимая клокочущую, яростную бурю под кожей; разрешает сердцу заполошно выдыхать редкие биения и аритмично метаться внутри, разбивая в клочья грудную клетку, ломая рёбра и перемалывая лёгкие. Под веками пышет пожар, под веками рыдает холодный мрак петербургской летней ночи, в ушах колокольчиком звенит родной-родной голос и тихое собственное имя, им в последний раз произнесённое тогда, на сетчатке встаёт солнце, занимается яркий рассвет, в пшеничных волосах путаются маки и васильки, по худому лицу горькие слёзы бегут уже машинально, уже незаметно — он выдыхает еле слышно имя его, и плачет-плачет, цепляясь сквозь боль, сквозь скованные кандалами руки он тянет свои холодные пальцы к тёплым — его. Сваливаются, падают холщовым мешком на голову протяжные звуки реквиема моцартовского — можно, можно устроить поминки, можно хоронить повешенных, даже этих троих — живучие, второй раз пришлось убивать, задавливать крепкой рукой монарха самовластного.              А их маленькие, тонкие руки, бледные израненные пальцы сцеплены всё равно остались — навечно-навечно, никакой Николай Павлович-Па-авлович-П-а-алач их разлучить ни за что не сможет; как бы ни старался.       Грустные монахи ре-минором выводят последнюю заупокойную мессу. Серёжа барахтается и выныривает, задыхаясь, дрожащие ресницы поднимаются, больше не отбрасывают тени на бледное, лихорадочно горящее румянцем лицо.       Хитрые-хитрые мишелевы глаза смотрят — близко. И смеются, путаются в омутах зрачков яркие маленькие снежинки-смешинки, лёгкие пушистые травы, белые лепестки ромашек падают с волос.                 — Серёж, — тихо шепчет Мишель, повзрослевший ребёнок, солнышко маленькое — шепчет, всё ещё сжимая его руку. — Серёж, я... я       — Я тоже тебя люблю, — говорит Серёжа куда-то в светлую макушку и совершенно счастливо улыбается.