Все выплакать с единственной мольбою —
люби меня и, слез не отирая,
оплачь во тьме, заполненной до края
ножами, соловьями и тобою.
И пусть на сад мой, отданный разбою,
не глянет ни одна душа чужая.
Мне только бы дождаться урожая,
взращенного терпением и болью.
(Федерико Гарсиа Лорка — Все выплакать с единственной мольбою)
***
— Профессор Мориарти, а вы, с вашим аналитическим мышлением и рационализмом… вы верите в судьбу? Профессор Уильям Джеймс Мориарти любит сложные вопросы только потому, что всегда находит на них логичное решение. Все просто: есть люди, которые нетерпеливо трясут спутанные в кармане наушники, а есть те, кто, проанализировав ситуацию, идет по пути проводов, медленно распутывая все узлы. Словно разматывая клубок, состоящий из множества плетений, они просчитывают все возможные ходы. Откидывая ненужное и малоэффективное, медленно идут по следу, как за яркой путеводной звездой, пока наконец не приходят к ответу. Профессора Уильяма Джеймса Мориарти, на данный момент — самого молодого профессора Оксфордского университета, несмотря на его добрый нрав и юный возраст, уважают все, начиная со студентов и заканчивая профессорами с более чем тридцатилетним преподавательским опытом. И дело вовсе не в том, что он угощает всех, зашедших к нему в кабинет, вкусным эрл греем с молоком, а по праздникам — еще и кексами, которых с лихвой печет его младший брат. Трудолюбие, блестящий ум, умение находить общий язык, забота и чуткость — можно перечислять бесконечно долго, но факт остается фактом. Профессор Уильям Джеймс Мориарти — прекрасный преподаватель, брат и не менее прекрасный человек. Но профессор Уильям Джеймс Мориарти, помимо сложных вопросов, не менее сильно любит удивлять окружающих. — Я верю в судьбу, Маргарет, если мы рассматриваем судьбу со стороны совокупности сделанных человеком выборов… — Он стер исписанную уравнениями доску, отряхнул от мела руки и улыбнулся. — Можно сказать, что человека не ведут тайный зов или посылаемые инопланетные сигналы из космоса. Человека ведут принятые им решения и он сам, вот и все. Гомон слышится даже с задних рядов, и Уильям, улыбаясь, собирает листы с тестами. Аудитория стремительно пустеет, в то время как солнечные полосы на стене постепенно блекнут и исчезают. Заполнив в библиотеке ведомость, сидя в своем любимом уголке за высоким стеллажом книг, он перекинул туловище через стол и открыл нараспашку окно, подставляя лицо свежему ветру. Погода опять менялась, вскоре обещали магнитную бурю, и Уильям, положив тяжелую голову на сложенные руки, надеется, что от свежего воздуха у него перестанет так сильно стучать в висках. По двору в общежития спешат студенты, галдя наперебой, и он прикрывает на минуту глаза, окунаясь в эту осеннюю прохладу и шорох сухих листьев по дорожкам.***
…Течение Темзы было спокойным, слышны только гудки проезжающих снизу барж и теплоходов. От острого северного ветра, цепляющего своими кинжалами и взметающего вверх полы пальто, свистело в ушах и слезились глаза, отчего огни далеких улиц редким прохожим казались яркими пятнами, напоминающими Великий лондонский пожар. Полные воды серые тучи клонились все ниже к земле, в любой момент готовые разорваться от непосильного груза и пролить на землю холодные капли дождя. На воде видимыми только ему одному чернилами было выклеймено слово «смерть», а сама она, ехидно улыбаясь, смотрела ему в лицо, протягивала свои холодные руки, шепча и маня к себе, словно сирены — рыбаков в открытом море. Он стоял, опершись обеими руками о железные балки; уши щипало от холода, а мигающий над его головой фонарь вскоре пустил напоследок маленькую искру и потух. Абсолютно один на этом мерцающем огоньками мосту, абсолютно свободен и волен в своем решении. Но эта свобода напоминала ему непосильную муку. Между посиневших губ была зажата сигарета, и с каждым выдохом ветер уносил густой дым прочь вместе со всеми сомнениями. Смотря на течение реки, он чувствовал, как эта густая тьма затягивала и кружила голову, и перед глазами теперь — ничего кроме темноты, вязкой и мерзкой, но именно поэтому не менее манящей и желанной. Уильям просто смотрел, стиснув онемевшими от холода руками до побелевших костяшек холодный металл, чувствуя, что, ослабь он хватку хоть немного — и стержень у него внутри раскрошится, а вся решимость покатится к чертям. Все продумано, рассчитано до мелочей. Заявление об увольнении по собственному желанию на столе ректора, сообщение в общий чат о том, что после затянувшегося собрания кафедры он останется в общежитии для преподавателей, письмо и завещание в ящике стола, выключенный телефон, время, место, глубина и даже температура воды в Темзе. Никаких ошибок, никаких отклонений и просчетов. Идеально. Полностью соответствуя тому идеальному образу, которым он был многие годы. Становилось сыро. В небе блеснула сизая молния, и прогремел рокотом гром, будто само небо подавало сигнал к действию, как свисток дает команду бегунам в низком старте оторвать ноги от земли и начать марафон. Если так оно и есть, то, стоит признать, бог не обделен чувством юмора. Он длинно вдохнул и выдохнул, до упора выталкивая воздух из легких, и пожеванный фильтр выпал у него изо рта, мигом подхваченный беспощадным течением реки. И, едва приподнявшись на напряженных руках, он вздрогнул и подавился воздухом, когда его внезапно придержали за плечо твердой рукой и сказали смутно знакомым голосом: — Огоньку не найдется? Уильям одеревенело повернул шею, удивленно смахнув с лица влагу, давно текущую из его глаз, и в тот самый момент, при виде этого наглого излома губ и синих бездонных глаз напротив, внутри у него будто что-то стремительно разлетелось вдребезги. С очередным раскатом грома начался дождь. Идеальный во всем Уильям Джеймс Мориарти рассчитал в своем идеальном плане все, кроме одной-единственной случайности, в корне изменившей всю его жизнь. Мосты запылали.*
Еще в детском доме он понял, что обречен на одиночество. От семилетнего мальчика, окруженного университетскими книгами, до юноши, в двадцать один защитившего докторскую диссертацию, Уильям проходил свой нелегкий путь, отдав все силы на обучение и заботу о младшем брате, полностью забыв о себе. Усыновленные в десять лет семейкой лицемерных меценатов, выставляющих не по годам одаренного Уильяма на всеобщее обозрение, как собаку на выставке, два брата, стиснув до мерзкого скрежета зубы, улыбались и жили всему наперекор, находя отдушину только в старшем сыне новоприобретенного семейства, а после — друг в друге. И именно тогда Уильям осознал в полной мере, почему многие говорят, что знание — сила, а одиночество «есть жребий всех выдающихся умов». Сначала ему необходимо было учиться и работать, чтобы выжить: улещать своими достижениями супругов Мориарти, получать денежные призы за победы в национальных математических олимпиадах и существовать на гранты, потом, с возрастом, когда трудоголизм уже въелся под кожу и добрался до костей — чтобы не потерять всеобщее признание и саморучно вылепить свою идеальную жизнь, в которой не существовало бы никакой нужды. Так думал сам Уильям и именно так он объяснял себе свои обмороки от переутомления, постоянные боли в спине и недельные приступы мигрени. Лишь немного позже он понял, что занимался самообманом и искусно бежал от реальности и собственных переживаний, боясь, что его, такого, вечно замкнутого в себе, кроме братьев никто не примет. Непосильный груз, который он возложил на свои плечи, с каждым днем становился все больше и готов был вот-вот его изничтожить, раздробив позвоночник. Есть на окраине Лондона, позади Гринвича, где проходит нулевой меридиан и начинает свой отсчет время, старый бульвар. Это длинный, продуваемый всеми ветрами коридор, на тротуаре которого не растет ни одного дерева. После дождя вся пыль и грязь стекаются ручейками в огромные лужи, через которые не всякий сможет перепрыгнуть. И даже спустя несколько дней после дождя, когда промокший насквозь город прогревается и струится влажной испариной под лучами солнца, этот бульвар все еще остается холодным и сырым. Есть там и такие лужи, которые не просыхают никогда, или, может быть, раз в году — в августе, в сентябре уже вновь возрождаемые осенними ливнями. Уильям чувствовал себя этим никогда не просыхающим бульваром, полным застоялой грязной воды. Эмоциональная зависимость от работы и вечное стремление к лучшему постепенно проникли во все сферы его жизни — исказили внутренний мир, пронзили меткой стрелой мышление, память, действия и поступки. Уильям не заметил, как отдалился от братьев, разучился рассказывать о себе и вести светские беседы. Не заметил, как закрылся подобно моллюску в ракушке, обложив себя баррикадой из книг и научных статей. Не заметил, как восторженный блеск в глазах Льюиса и Альберта при виде него сменился беспокойством. Не заметил, как из маленькой незаметной точки разросшаяся дыра в его груди начала зиять пустотой. И именно тогда, когда Уильям, шатаясь, ходил над пропастью по лезвию ножа и чувствовал, что эта дыра в груди вот-вот сожрет его без остатка, появился Шерлок. Монохромная завеса разлетелась осколками и упала к его ногам, сдуваемая прочь порывом ветра, и первым цветом, который Уильям увидел в своем возрожденном подобно фениксу из пепла мире, был темно-синий, в глубине которого озорным проблеском переливались горящие вдалеке огни сумеречного города.*
Уильям Джеймс Мориарти не знал, что однажды он найдет человека, с которым ему будет интересно поговорить даже на заезженную всеми тему о погоде, которая за окнами решила устроить маленький локальный апокалипсис. Перед ним стояла вторая за этот вечер тарталетка с малиной в сахарной пудре и айриш с щедрой горсткой корицы на молочной пенке, и во рту от этого сочетания было горько-сладко, а Шерлок все никак не замолкал с того момента, как под угрозой надвигающегося ливня схватил Уильяма за рукав пальто и потащил в ближайшее круглосуточное кафе. Уильям не мог вспомнить, когда в последний раз был в кафе. Еще в детстве он ярко ощущал во рту вкус кислых конфет, вдыхал запах свежеиспеченного хлеба в столовой, слышал из открытой форточки ранним утром крики птиц и гудки далеких машин на перекрестке, пока соседи по комнате еще спали, спрятавшись по самый нос в одеяле. Закрыв глаза, вспоминал аромат растущих на заднем дворе детского дома астр и пахучих лилий, видел на обратной стороне век погоню через полмира за огромным белым китом и сражения рыцарей на турнире. Уже давно эта радость ощущений у него поистерлась и потускнела. Неужели сегодня она возродится вновь? При активной жестикуляции небрежный конский хвостик его нового знакомого забавно мотался туда-сюда и иногда хлестал мужчину по лицу, а его глаза лучились неприкрытым восхищением. Сам мистер Холмс умел болтать так же мастерски, как и заговаривать кому-то зубы: не было сказано и слова ни про мост, ни про то, что Уильям пытался сделать, и он был ему за это благодарен, хотя ответ без всяких слов лежал на поверхности. Так, за какой-то час из уст Шерлока, который за несколько предложений умудрился ловко перескочить с почтенного «уважаемый профессор» до емкого и кокетливого «Лиам», Уильям узнал, что: Шерлок, он же Шерлок Холмс, двадцать пять лет, работает криминологом, снимает квартиру с другом на Бейкер-стрит, получает ежедневную рассылку от The Times, перед сном перекидывается со старшим братом мемами с котиками, а также то, что он читает его, Уильяма, научные статьи и вот уже четыре года приходит вольным слушателем на конференции, пусть сам и закончил факультет криминологии и уголовного права. И тогда Уильям понял, почему голос ему показался до боли знакомым: он вспомнил человека в задних рядах с неизменно натянутой на глаза кепкой, постоянно закидывающего его неординарными вопросами после каждого выступления, из-за чего скучное для Уильяма мероприятие каждый раз превращалось в интригующие и разжигающие азарт дебаты. Еще, не из слов Шерлока, Уильям понял, что: тот играет на скрипке, любит крепкий кофе, всегда гладит уличных котов, укладывает непослушные волосы несколькими слоями лака (который, впрочем, не очень-то и помогает) и принимает нейролептики, чтобы хоть ненадолго отключить бурлящий мыслями мозг и заснуть. От последнего у Уильяма внутри все болезненно стянуло, и он подумал о своем полупустом блистере в маленьком отсеке портфеля. Сам мистер Холмс о нем ничего личного не спрашивал, не считая тем его научных публикаций, которые сам Уильям был только рад обсудить. Складывалось впечатление, будто молодой детектив и так все прекрасно знал, с первого взгляда видя его насквозь. «Или же потому, — с грустью подумал тогда Уильям, — что людям без слов никогда не понять боль другого человека, если эта же боль не коснулась в прошлом их самих». В конце, когда ливень перешел в раздражающую морось, Шерлок нагло подвинул его в сторону и с довольной улыбкой первым приложил карточку к терминалу, а потом повернулся и любовно сказал: — Пойдем, познакомлю тебя со своей деткой. Вопреки всем ожиданиям Уильяма, и, будем честны, неприятному привкусу горечи во рту, «деткой» оказался черно-синий Ducati, припаркованный на другом конце злополучного моста. — Красавица, правда? Бывает, я сам в дни авралов лишний раз поленюсь одежду погладить или голову помыть, обходясь сухим шампунем, а ее на автомойку после дождя отвезти — ну уж нет, лучше убейте. А Уильям с неприкрытым ужасом смотрел на этот кусок железа, пока Шерлок доставал из заднего кофра пару шлемов. — Не утруждайте себя, — решил попытаться он, переводя взгляд на протянутый шлем. Все же это не машина Альберта с ремнем безопасности и не общественный транспорт, где у всего есть надежная конструкция из четырех колес. Да что там, Уильям даже на велосипеде кататься не умел, а эта штука перед ним казалась в сто раз страшнее двухколесного велосипеда. — Вам придется по меньшей мере два часа потратить на дорогу туда и обратно. Я лучше такси возьму. — Ага, конечно. Не знаю, сколько там платят в этих ваших лучших университетах страны, но по нашим пробкам и повышенному ночному тарифу ты на такси точно половину недельного дохода потратишь. Давай, Лиам, не дури и садись, — и, явно красуясь, перекинул свою длинную ногу через сидение, хотя Уильям уверен, что они были примерно одного роста и комплекции. Или все дело было в отвратительно узких черных штанах, сшитых будто на заказ. Когда Уильям вообще начал обращать внимание на чьи-то ноги? На мотоцикл ему все же пришлось сесть. Сесть, а потом позорно пискнуть и зажмурить глаза, мертвой хваткой вцепившись в торс Шерлока, когда тот убрал подножку и показушно резко стартанул, взвизгнув колесами по мокрому асфальту. А затем, спустя пару оставшихся позади миль, когда страх немного отступил, Уильям начал по-настоящему плыть от всех разом обострившихся органов чувств: летящего в лицо ветра, густого запаха петрикора, крепких сигарет, сминаемой в пальцах ткани чужого пальто и теплого тела под своими руками. И, как тогда, в детстве, он вновь почувствовал себя по-настоящему счастливым. Напоследок Холмс, подмигнув, отсалютовал ему двумя пальцами и хлопнул себя по карману пальто, многозначительно смотря на Уильяма. Тот не сразу понял, и, когда Шерлок уже скрылся в густой темноте ночи, нашел у себя визитку с небрежной надписью на обороте: «Запомни, Лиам: только пока ты жив, еще не поздно начать жить».*
Их встречи незаметно стали традицией. Шерлок просто спрашивал, когда он свободен, присылал сообщение с лаконичным «жди у главного входа», и они неспешно гуляли по студенческому городку, пока на улице не становилось слишком холодно, а закатное солнце не скрывалось за домами и не переставало осыпать багряными тенями щеки. И даже тогда Шерлок всегда отвозил Уильяма до крыльца его дома на своей «детке», неловко обнимая напоследок. Уильям, честно говоря, не был против, а запах Шерлока стал для него таким же родным, как запах выпечки Льюиса или кофейно-перечный одеколон Альберта. Он окончательно сжег все мосты, ведущие к его прошлой жизни: отозвал заявление об увольнении и сжег письмо с завещанием в камине. Стал чаще улыбаться, больше спать и отдыхать. Шерлок однажды сказал ему, что мир не схлопнется, если он сделает что-то для себя, и сделает не потому, что надо, а потому, что так хочется. Уильям все ждал и ждал, проходили дни и недели, но мир и правда не схлопнулся. Постепенно он перестал работать на износ. Взял на следующий семестр гораздо меньше групп, чем брал обычно, а новый преподаватель на кафедре только упростил принятие этого решения. Однажды, в выходной сидя с братьями в гостиной у камина, пока за окнами первый снег укрывал белой вуалью дороги, он неловко предложил сходить как-нибудь в кино. Альберт выронил из рук книгу, а Льюис внезапно расплакался и бросился его обнимать, ворча что-то про то, что кем бы ни был этот засранец на байке, укравший у них брата, раз он делает их Уилла таким счастливым, он очень постарается его не придушить. Уильям в ответ рассмеялся, обнимая подошедшего Альберта, и обещал пригласить однажды «этого засранца» к ним на ужин. Шерлок всегда был рядом, и его всегда было много, но это нисколько не раздражало. Он покупал ему элитный чай, водил по картинным галереям и филармониям. Перескакивал через турникет на входе в университете и заваливался к Уильяму после лекции в аудиторию, прося спрятать его от разъяренного охранника. Покупал пирожные в кафе и рисовал его профиль на обрывках чеков. И Уильям был бы рад узнать, чем он заслужил такое внимание, но Шерлок умалчивал и уходил от ответа, только бросив однажды неопределенное: «Этой жизнью я обязан тебе», тут же меняя тему разговора. Лишь позже, придя домой и запив обезболивающее сладким чаем (спасибо Вселенной за способность тонко чувствовать эти малейшие перепады давления высоких и низких частот и хаотичному климату Великобритании), Уильям понял все сам, сопоставив лежащие на поверхности факты, как два идеально подходящих друг другу кусочка пазла. Холмс знал его, знал, где он работает, приходил на конференции, в которых он участвовал. А еще он постоянно читал The Times, на страницах которого имя Уильяма Джеймса Мориарти периодически мелькало в заголовках еще с момента, когда ему было десять. И что в тот роковой вечер в круглосуточном кафе, что после Шерлок завороженно смотрел на него своими бездонно-синими глазами, словно он готовился к этой встрече всю свою жизнь. Уильям полагал, что это восхищение тем, что Шерлок наконец нашел человека под стать себе, с которым ему будет не скучно поговорить, но с течением времени понял, что это восхищение, а впоследствии и забота были направлены на него самого. На него, не на профессора Мориарти, в двадцать один защитившего докторскую, а на простого парня Лиама, со всеми его слабостями, минутными слезами бессилия, загонами и роющимися в голове тараканами. Уильям знал, что для многих являлся примером для подражания, но даже не догадывался, что он мог послужить для кого-то причиной не опускать руки, с болью под ребрами продолжая дышать и жить дальше. При следующей встрече, которую Уильям назначил сам, он первым делом налетел на Шерлока с объятиями, выдыхая ему в ворот свитера тихое и нежное «ох, Шерли», по инерции чуть не уронив обоих в скоп пожухлых листьев. Но Шерлок, как и всегда, поймал его и не менее крепко обнял в ответ. Мягко, тепло и спокойно, спрятав Уильяма в полы своего пальто, как в пуховое одеяло. — Только ты не подумай, что я сталкер, — вдруг как-то сипло и потерянно заговорил Шерлок, неосознанно сжимая его сильнее. Словно если отпустит хоть на мгновение, Уильям бесследно исчезнет. — Тогда я и правда случайно проезжал мимо. Точнее… У меня дорога на работу через тот треклятый мост. Я в следующий раз на конференции хотел к тебе подойти, уже костюм выбрал, правда. Над моими метаниями даже Джон смеялся. А тут увидел тебя там и… испугался, что не успею. Испугался, что было бы, если бы не конец месяца и я не забыл про отчет, если бы ехал чуть медленнее или… Уильям покачал головой и утешающе погладил его по едва подрагивающей спине. — Все хорошо, Шерли. Теперь — все хорошо.***
Он просыпается оттого, что кто-то сидит рядом и нежно перебирает его волосы. Уильям улыбается и забавно фыркает от щекотнувшей нос пряди, и над ним раздается мягкий смех. — Опять от охранника сбежал. — Не вопрос, а констатация факта. Он поднимает голову и зевает, и рука с волос тут же перебирается ниже и начинает массировать затекшую шею, отчего Уильям довольно щурится. — Может все-таки выпросить для тебя пропуск? Уверен, мне не откажут. — А ты опять заснул у открытого окна, — парирует Шерлок, трогая его нос: теплый, простуду можно миновать. — Зачем мне пропуск, Лиам? Так интереснее. Да и твои студенты меня часто прикрывают, и только не говори, что ты их об этом не просил. — Тогда не скажу. Шерлок на это фыркает, а потом не выдерживает и начинает смеяться, и этот звук для Уильяма — самое прекрасное, что он когда-либо слышал. Он закрывает окно, собирает книги в портфель и гасит лампу. Кивает на прощание библиотекарю, уже собирающемуся закрывать зал. Осторожно выглядывает в коридор, держа хихикающего Шерлока за руку, который шепчет что-то про игры в шпионов, и ведет его на выход, пропуская перед собой через турникет. На улице приятный тихий вечер, в воздухе пахнет приближающейся грозой. На дорожках горят фонари, а земля под ногами двух людей наконец обрела твердость. Уильям крепко держит руку Шерлока в своей и понимает, что их жизнь, вопреки всему, только начинается.