О чудовищах и чудесах

Золото способно творить чудеса — в этом Хуан Борджиа убедился ещё давно, когда его брат подкупил наместника гранадского эмира и с триумфом вошёл в Коин. Правда, чудеса порой имели обыкновение оборачиваться в чудовищ, в чем вскоре убедился сам несчастный наиб — вместо почетной сдачи с гарантией жизни его тучное тело ещё долго качалось в петле, а выпученные от удушья глаза и распухший язык методично выклёвывали вороны. Обагрённое же кровью и предательством золото вернулось в руки хозяина, где снова осело сундуках, дожидаясь своего часа. Хуан взвесил в руке тугой кошелёк — в тусклом свете факелов и свечей лениво блестели гранадские дирхамы и испанские дублоны, но Хуан не видел самих денег — вместо них ему грезился повешенный наиб, волчья улыбка на тонких бледных губах Педро-Луиса и темное, мучительное и зовущее пламя в глазах инфанты Хуаны Трастамара. Подкупленная служанка была последним препятствием на пути к грехопадению, и вскоре Хуана уже извивалась в его руках, судорожно дыша от страсти… Безумие, безумие, безумие…безумие длилось весь день. Святой день, проклятый день, свадебный день, его свадебный день… Зачем? Хуан был пьян, и в этот раз вино не приносило ему удовлетворения, ещё чуть-чуть…совсем немного, и петля затянется, он уже чувствовал ее прикосновение к своему горлу, и этой петлей была живая невеста его мертвого брата. Невеста…или уже жена? Хуан не хотел с этим мириться и отчаянно оглядывался вокруг, но не видел никого, кто бы мог ему помочь. «Где же ты, Педро? Где, будь ты проклят?! Почему тебя нет рядом? Почему на твоём месте я, и почему это совсем не приносит мне радости? Ведь в моих мечтах все было совсем иначе…» «Потому что чудеса имеют обыкновение перекидываться в чудовищ, Хуан…ты разве забыл об этом? О, мой милый брат…ничего, теперь ты крепко это запомнишь…» Хуану больше всего хотелось ощупать собственное горло, чтобы убедиться, что на нем нет проклятой веревки. «Спаси меня, Педро…спаси, как ты всегда это делал, дьявол! А не хочешь спасать, хотя бы скажи, что мне делать?!» «Прими свою судьбу, Хуан. Ты ведь сам этого хотел — обладать всем, что принадлежало мне. Торжествуй, милый брат, пока можешь. Ты не знаешь, я не знаю, никто не знает, сколько тебе суждено прожить на свете — но помни, когда ты уронишь свой последний вздох я призову тебя к ответу за братоубийство…а пока веселись, наслаждайся чудом. Но не забывай, мой возлюбленный брат, чудеса часто превращаются в чудовищ…». Хуан чувствовал, что от сидящей рядом с ним девушки исходит удушье и тошнота. Он проклинал ее, ненавидел ее, хотел сбежать от неё, но тщетно — их обоих уже опутали тугие веревки. Ещё чуть-чуть…совсем немного, и петля затянется. Боже милосердный, сжалься — дай мне последний глоток воздуха! Но бог был глух к мольбам братоубийцы, только помимо бога ведь есть и другие…те, кто снисходителен к человеческим слабостям, те, кто всегда отвечают на призыв. Они ответили и в этот раз. Ответили безумным взглядом темно-зелёных глаз на бледном девичьем лице. Лице с сатанинской улыбкой на похотливых губах. Веревка на шее ослабила давление, и Хуан улыбнулся в ответ. Грехопадение началось. Они танцевали, они обжигали друг друга прикосновениями тел сквозь одежду, они возбуждали друг друга, они желали друг друга, они не могли получить друг друга… Грехопадение продолжалось. … и вскоре Хуана уже извивалась в его руках, судорожно дыша от страсти…ее поцелуи были похожи на ожоги, а его — на укусы. Петля ослабила свою хватку, но все же не отпустила его горло — Хуан даже не мог полностью раздеть ее, оставалось довольствоваться только открытой шеей, грудью и кистями рук. Хуана стонала, закатив глаза, и терлась лобком о его гульфик, крепко сжимая его бедра своими обнаженными ногами. «Боже, Педро, что я делаю? Почему я не могу остановиться?!» Пальцы Хуана уже проникли в ее горячее, истекающее лоно, терзая его своими ритмичными движениями. Запоздало он понял, что Хуана не целомудренна…но это понимание заглушили ее протяжные, мучительные стоны. В следующую секунду ее вагина судорожно запульсировала, пальцы Хуана обдало жаром, а инфанта изогнулась, запрокинув голову, беззвучно открывая рот в немом крике удовольствия. Отдышавшись, Хуана улыбнулась и распустила шнурки его гульфика, освобождая измученный болью неудовлетворённого желания член. Инфанта облизнула свою маленькую узкую ладонь и, обхватив член Хуана, тонкими, покрытыми слюной, девичьими пальцами погрузила его в глубины преисподней. Стук…тихий, осторожный стук. Намекающий, предупреждающий. Стук, на который никто не обратит внимания. Стук все громче…тревожный, испуганный. Стук превратился в грохот…требовательный, обрекающий. Но им уже все равно. Он наконец сдернул с шеи проклятую верёвку, а его член вошёл в ее лоно, сокрушая и попирая лицемерные брачные клятвы. Хуан разорвал на ней тугой корсаж, высвободив груди, и сорвал с рыжих волос строгий испанский чепец. Хуана стонет, визжит и богохульствует, а затем, зажав в зубах рукав собственного платья, мычит от удовольствия, впившись ногтями правой руки в его шею, содрогаясь от каждого толчка в своей вагине, а по ее бёдрам течёт вязкая горячая слизь, которой не нашлось места в заполненном членом лоне. "— Хуан… — Хуана…спаси меня Господь..." Грехопадение состоялось. Обессиленный Хуан закрывает глаза. А, открыв, замирает от ужаса и отвращения — вместо Хуаны Трастамара на него смотрит Мария Энрикес де Луна. Вернувшаяся из небытия петля вдруг резко и властно захлёстывает горло, и Хуан Борджиа, скатившись с супружеской постели, долго и мучительно изблевывает на пол.