Друг

У меня появился друг. По странному стечению обстоятельств он возник именно тогда, когда я больше всего нуждался хотя бы в мало-мальской поддержке. В тот вечер я, по мнению некоторых, особенно сильно провинился. Именно так сказал отец мне в спину, прежде чем толкнуть промеж лопаток, от чего я чуть не сверзился со ступенек. Благо их всего три, невысоких и не слишком крутых. И стена к тому же всего в паре футов напротив — о неё вряд ли всерьёз расшибёшься, не хватит разгону. Зато затормозишь и не скатишься кубарем, рискуя свернуть шею, — уже неплохо. Вот и я в общем-то устоял, разве что впечатался в бетон и свёз обе руки от локтя до самой кисти. Шмыгнул носом: ладно, бывало и хуже. Сглазил, наверное, потому что лампочка над головой тут же погасла. Понятно. Значит, папаше показалось мало просто посадить меня под замок. — Не страшно! — сказал я нарочно как можно громче, но голос всё-таки дрогнул. Перед глазами в полнейшем мраке клубились белые хлопья, а ещё рисовались и сразу таяли силуэты, кривые, невнятные, но тоже белые, ну чисто привидения. Не то чтобы я совсем не боялся темноты, но, собравшись с духом, нахально фыркнул ей и всему, что она скрывала. Будто в насмешку от попыток хоть что-нибудь рассмотреть под веками запекло, но куда сильнее жгли изнутри злость и обида. Папаша снова её послушал, свою очередную пассию. Хотя о чём это я: конкретно эта, а звали её дурацким именем Милли, похоже, имела все шансы заделаться моей законной мачехой. Милли требовала, чтобы я называл её мамой. Я в таких случаях немел — дурочка Милли поначалу думала, что я тормоз, но на самом деле я до скрипа сжимал зубы, опасаясь ненароком нагрубить. Я ненавидел её до помрачения в уме — чопорную, с вечно поджатыми губами и задранным к потолку носом. В объёмистой юбке по пяты — штанов потасканная мисс не признавала — эта тётка походила на куклу, которую надевали на чайник для сохранения тепла. Кукла со стеклянными от показной набожности глазами крестилась перед распятием, а после службы прикладывалась к отцовской наливке, от чего краснела во всю щёку и глупо хихикала. К вечеру Милли становилась совсем пьяненькой, но к утру, когда папаша являлся со смены, совершенно трезвела. А после вчерашней Миллиной попойки запасы наливки наконец закончились. Остатки вредная тётка выплеснула на краешек моей койки. Не все, впрочем — жутко воняющую неочищенным спиртом гущу оставила рядом, на прикроватной тумбе, а ещё умудрилась измазать мне лицо и ночную майку. Да, сон у меня крепкий, уж представьте себе. И это не так смешно, как могло показаться: кроме уроков, которые сами собой разумеются, на моём попечении всё подворье, включая загоны со скотиной и долбаный курятник. Умотаюсь за день, что чёртова Золушка, — и дрыхну без задних ног и чувствительности в спине заодно. — Говорила же: в интернат его надо… — поджимая губы и закатывая глаза, за завтраком наставляла Милли явившегося поутру отца. Говорила она — будто мёд цедила. Папаша и влип в этот мёд намертво, в нём же, небось, барахтался, когда уводил свою липовую святошу в спальню. Верещали они там, словно собачья свадьба. В такие моменты я представлял, как от вибрации трещины в стенах старого особняка расширяются, из них сыплются песок, пыль и труха, а потом внутрь спальни проваливается потолок. — В интернате мальчишку научат уму-разуму… — Сквозь застилающую всё дрожь ненависти слышал я мерзкий жеманный голос. Сквозь алую пелену видел: отец уже колеблется. Выбор невелик: угодить ненаглядной и тем самым остаться без халявного помощника, считай раба, или собрать слюни в кулак и проявить долбаный характер. Победила, конечно же, жадность. Без меня на подхвате как пить дать придётся нанимать работника, который явно не станет работать за пустую похлёбку. — Не время… — пожевав губами, скривился он. Стоять на своём в случае, когда свербело в штанах, явно давалось папаше с трудом, судя по взгляду бездомного щенка, брошенному на чёртову лицемерку. Чёртова, чёртова. Какая же она дура, эта Милли. Манерная курица, которой так и хочется отрубить башку, а ощипанную тушку сунуть в кипяток на суп. Как бы то ни было, сегодня эта курица сунула тебя в подвал, сказал я себе. Темень с «привидениями» закручивались водоворотом, в центре которого был я сам, рискуя свернуть шею, если вдруг вздумаю следить за вращением. Невидимый пол казался зыбким, побуждая остановиться и никуда не шагать. Не хватало ещё добраться до стеллажей с домашними заготовками в главной каморке подвала и сослепу устроить погром. Наливка, слава Богу, стараниями курицы Милли вся вышла, иначе, вдруг что, папаша просто прикопал бы меня на участке. И без того незрячие во мраке глаза застелило слезами. Я сжал кулаки и, сцепив зубы, засопел, пытаясь тем самым совладать с обидой, которая рвала горло настоящей болью и мешала дышать. Не слишком-то помогло: злость в буквальном смысле душила — так, что воздуха не хватало. Я будто падал — быстро-быстро — в колодец, в котором, кажется, не было дна или стен, зато плескался омут из паники: за что, за что бы ухватиться? В паническом же порыве я замахал руками и вдруг врезался костяшками в твёрдую стену. Задрал голову — сверху сквозь крохотный прямоугольник почти что мне на лоб вливался свет. Впрочем, «свет» — чересчур громко сказано, скорее та же темень, только наружная, слегка разбавленная звёздами и далёкими фонарями. Значит, я отыскал отдушину. Ни черта она мне, конечно, не поможет — в дыру едва протиснется отцовский кулак, да и как до неё дотянуться под самый-то потолок? Значится, о помощи не заорёшь. А если заорёшь и кто по случайности услышит — соседям да проезжим не с руки совать нос в чужие дела. Наказан — стало быть, есть за что, к тому же папаша не тот человек, с которым лишний раз по собственной воле захочешь повидаться. От находки, стало быть, единственный прок это тот факт, что я всё ещё в подвале, а не лечу чёрт-те куда. Вздрогнув от собственного всхлипа, я сполз по стене и уселся на пол. Вспышка гнева схлынула, утянув за собой сопутствующий жар вместе, кажись, с нормальной температурой тела. В общем, довольно быстро я задубел и застучал зубами. Чтобы хоть как-то отвлечься, принялся искать, за что бы зацепиться взглядом. Глаза всё больше привыкали к темноте. Вот уже в ближнем углу чёрным-пречёрным деревом проступила и от пола до потолка проросла до самой тонкой веточки знакомая трещина. Почему-то всегда её боялся. Кажется, ещё в те времена, когда сам протирал ползунки на ковровом покрытии в детской, а мама, боясь оставить одного, посреди суеты по дому приносила меня в подвал в рюкзаке-кенгуру. Я таращился в угол и, пуская пузыри из носа, заходился рёвом. Уж не помню, чего мне мерещилось. Вроде бы выползали из провалов-веток полупрозрачные, но чёрные штуки, которые я, повзрослев и научившись думать вместо надувать сопли, сравнил со щупальцами спрута. Как только мать отворачивалась, склоняясь над сусеком для овощей, штуки тянулись ко мне, и, даже совсем безмозглый, я заходился в инстинктивном ужасе. Сейчас, прислонившись к жёсткому, как рашпиль, неоштукатуренному бетону, я какой-то частью себя ощущал отголосок детского страха. Он царапался изнутри заточенным гвоздём, царапины явно кровили, отчего тело, кажется, быстрее теряло тепло. Наверное, задубев и лишившись заодно сил, я в конце концов уснул — почти так же, как засыпали замерзающие в снегу. Говорят, перед тем, как отключиться навсегда, такие бедолаги видели самые счастливые, тёплые и ласковые сны. Чёрт, а кто говорил-то? Значит, кого-то после этого «навсегда» всё-таки добудились? — фыркнул я, в общем-то сам удивительным образом понимая, что уже бессовестно дрыхну и внутри грёзы болтаю то ли с собой, то ли с собеседником поумнее. А потом собеседник и вправду обрёл собственный голос. — Смотри сюда! — велел кто-то, впрочем, совсем мягко, не в папашиной разухабистой манере. Я послушался и, хотя с трудом представлял, куда мне вообще указали, кажется, с ходу угадал. Передо мной был лес, до жути похожий на тот, который окружал отцовскую ферму, но в то же время неуловимо другой. Например, стоя лицом к опушке и повернув голову вправо, вместо довольно широкой, ведущей на соседнюю ферму дороги я рассмотрел только протоптанную людьми и скотом тропу. Больше того, вместе с асфальтом напрочь отсутствовали и столбы линии электропередач. Где это я, чёрт его дери, при том, что знакомое с детства не спутаю ни с каким другим? Разве что деревья где-то выглядели моложе, а где-то, наоборот, престарелые великаны, от которых нынче остались одни пеньки, вполне себе бодро и жизнерадостно приветствовали меня взмахами могучих ветвей. Это уже дежавю или ещё нет? — Молодец… — не слишком в тему одобрил невидимый проводник. Или он всё-таки почувствовал во мне узнавание? Я стоял без малого на том месте, где построят отцовский дом, — и понял это окончательно, проскользнув взглядом вглубь частокола деревьев. Это ведь прошлое, правильно? Когда там прадед с семейкой заявились сюда из-за океана в поисках лучшей жизни? По самым скромным прикидкам больше сотни лет назад белые мои предки в числе прочих им подобных положили глаз на вековые угодья индейцев. Что-то подтолкнуло меня в спину — давай, мол, шевели ногами. Я послушался, уже зная, куда совсем скоро выйду промеж сосен, которые, к слову, казались втрое ниже, чем я их помнил. Подлесок тоже вёл себя как старый знакомый — его шипы, как обычно, норовили позаимствовать лоскуток моего бомбера, давно по причине потрёпанности ставшего домашней одеждой. — Чёрт… — пробормотал я, после особенно жаркой борьбы с кустом вывалившись на широкую поляну. О, конечно, это место я тоже знал. Разве что не настолько просторным — как-никак отмотанное назад время слизало папашину ферму словно коровьим языком. Впрочем, совсем пустой поляна всё-таки не была. То тут, то там, будто гигантские, футов до шестнадцати грибы, на толстых шестах возвышались помосты с лежащими на них свёртками с очертаниями человеческих тел. «Упаковка» одних походила на драную, выцветшую ветошь, да и сами силуэты усохли и ввалились. Иные совсем не потеряли в объёме и сохранили чёткий контур, а покровы пестрели причудливыми углами индейских узоров. Кладбище. Долбаное «воздушное погребение» местного племени, будь я проклят, если вспомню, кто это был. То ли шайенны, то ли враги их — пауни, а вообще какая, к чертям, разница, кто отсюда отправлял в Страну Вечной Охоты своих героических мертвецов. От помостов знатно разило тленом. Да что там — приторный, дерущий горло душок накрывал поляну будто долбаной крышкой от гигантской жаровни. Меня замутило — при том, что я всё-таки спал, нет? Рвотные позывы с новой силой разбудили почему-то гнев. Лес потемнел, будто дневной свет заволокло несущими страшную бурю тучами. Впрочем, через миг деревья, поляна и проклятые могилы-грибы стёрлись вовсе витками чёрного водоворота. Подобно песчинке мою тушку — или всё-таки душу? — засасывало в гигантскую воронку с огромной скоростью. Я сжал зубы и на всякий случай задержал дыхание, как вдруг всё закончилось. Воронка выплюнула меня из своего чрева, куда б вы, блин, думали? Да в общем-то всё туда же, на родную поляну. Ну почти. Управляющая путешествием сила аккуратно сунула меня в укрытие из кустов, и даже чуть придавила сверху, словно веля подогнуть колени. Я на всякий случай подчинился. На кладбище было людно. Белые мужчины в клетчатых рубахах, кожаных жилетах и штанах с бахромой разоряли помосты. Сваи деловито подрубывались топорами и доламывались ногами в блестящих сапогах с высокими голенищами. Место последнего привала перед путешествием в Страну Вечной Охоты заполнялось пылью и щепками. Приторный дух разложения смешивался с запахом табака. Над этой вакханалией разрушения стоял ужасающий хруст, не только древесный. Сухие ветки и людские кости перестукивались причудливо и жутко. Натыкаясь на корни, звенели лопаты. Избавленные от плоти останки индейцы в конце концов погребали в земле, вспомнил я. Сразу же разглядел, как вырытые скелеты грудами, будто мусор, сваливают в телеги, чтобы куда-то увезти. Лошадям груз явно не нравился. Под беспокойный храп они без конца дёргали головами и ковыряли копытами плотный дёрн, но в конце концов делали свою работу, слушаясь понукания и кнута. Не выплясывал тревожных танцев один только конь на всю поляну. Вороной жеребец под седлом обряженного во всё чёрное всадника стоял как вкопанный, и только металлические детали сбруи вместе с серебром в одежде человека поблёскивали особенно резко и холодно. У всадника были светло-голубые глаза. Из-под шляпы свисали выбеленные прожитыми годами волосы, но спину долбаный снежный король держал идеально прямо. — Не горбись, чтоб тебя! — Я будто услышал прямо над ухом отцовский окрик. Больше того, ощутил хлопок промеж лопаток увесистой ладонью. — Бери пример с прадеда, он стариканом лучше тебя выглядел! Папаша, конечно, имел в виду фамильный портрет, на который любой гость натыкался, едва ступив на главную лестницу нашего особняка. Мне всегда представлялось, как любезный предок прямо с полотна глазами цвета заиндевевшего металла просверлит в ком угодно дыры, и теперь я сам умолял неизвестные силы помочь скрыться от этого взгляда. — Снежная Голова тебя не увидит, — успокоил незримый проводник. Судя по всему, он называл моего прадеда на индейский манер, и будь я проклят, если не слышал в каждом звуке вековую ярость. — Никто не помешает Тонкому Лицу смотреть, где и на чём построено его жилище. Тонкое Лицо — это, выходит, я? Ладно, принято, и даже не так обидно, как от папаши, который утверждал, что черты у меня, как у девчонки. Пару раз, правда, напуская туману уточнял, мол, имеет в виду девчонку из индейцев. Я всегда думал, к чему бы это, а сейчас вдруг почувствовал: похоже, пришло время узнать. Проводник обдал меня одобрением — сам не знаю, как почувствовал это в подтолкнувшем меня упругом ветерке. Дуновение, впрочем, тут же превратилось в знакомый уже вихрь-водоворот. В этот раз картинка переключилась быстро. Раз, два… — я еле успел досчитать до трёх, как уже вовсю таращился на новую заваруху. Она разворачивалась почти в том же месте, что и раньше, разве что заветную поляну расширили, расчистив от непокорного кустарника и упрямой поросли молодых деревьев. И сосны по краю вырубили… угу, — поддакнула изнутри та часть меня, которая способна была, наблюдать, думать и делать выводы. От кладбища и следа не осталось, — неожиданно больно уколола следующая мысль. Свободное пространство на глазок точно по центру занимал растущий вверх остов будущего особняка. Работа кипела и сейчас; стройка оглашала лес разноголосым перестуком инструментов, удивительно похожим на… шум из предыдущего эпизода. Я вспомнил падающие помосты, вздрогнул, сглотнул нервный комок, который тут же вернулся накатившим предчувствием. Оно оправдалось ровно через мгновение, за которое я успел порадоваться тому, что строители меня и правда не видят, и сделать вдох, впрочем, довольно глубокий. Даром я пытался успокоиться. Едва моргнул — на поляне возникли трое конных. Лошади двигались почти шагом, лениво, но человеку, за запястья привязанному к седлу замыкающей мини-колонну гнедой коняги, это не слишком помогало. Она — да, через пару секунд борьбы с воздухом, который почему-то не желал лезть в глотку, я признал в пленнике женщину, притом совсем юную — едва переставляла ногами, загребая пыль. Я подумал, что девчонка непременно должна быть в мокасинах, хотя неизвестно, уцелели ли они в этом жутком пешем пути. О, её сто процентов гнали на своих двоих всю дорогу, сомнений не было. О том, как ещё могло изорваться одеяние, то ли платье, то ли длинная рубаха, размышлять не хотелось. В глаза бросилось оголённое плечо в ошмётках шкур, — лосиных, как выдало прямо в голове подобие всплывающей подсказки. Выделаны шкуры были удивительно тонко, отчего, как мне казалось, заскорузлым от крови краем только сильнее царапали нежную кожу. Я заметил остатки вышивки из крупных бусин. Они тоже потемнели от крови, которая, впрочем, куда страшнее смотрелась в долбаной россыпи царапин и ссадин по всему телу. Слиплись и припали пылью, перепутались с уцелевшей бахромой на платье чёрные волосы, — я мог поклясться, что вижу в них траву, листья, частички почвы и прочую грязь, которую скво собрала по дороге. Как она, должно быть, устала, подумал я, и тут же пленница застыла как вкопанная. Верёвка на миг провисла, затем натянулась, заставив девчонку пошатнуться. — Стой! — скомандовал всадник — весь в чёрном на чёрном же жеребце. Кто бы, в общем, сомневался, что шабашем верховодит прадед, — поддакнул внутренний голос. Лошадь с жутким буксиром остановилась не сразу; ездок дёрнул поводья, заставляя животное развернуться и встать вполоборота. Само собой, нарочно. На этот раз пленница упала — сложилась как кукла, у которой из коленей разом вынули шарниры. Мой долбаный прадед вынул изо рта незажжённую трубку — чёрную как смоль с серебряным кольцом на мундштуке. Эти цвета я, кажется, уже не переваривал. Ещё сильнее терпеть не мог высокомерную ухмылку и ледяной прищур. Предок не торопясь убрал трубку в карман. Вынул из стремени правую ногу, перебросил её через лошадиную спину, и, будто красуясь, необычно ловко для почтенного возраста побалансировал на левой. Наконец вальяжно приземлился и развернулся ко мне лицом. С моими внутренними часами в присутствии старикана творились странные вещи. Сейчас время явно растянулось побывавшей во рту жвачкой, словно давало возможность рассмотреть троицу с жертвой до мельчайшей подробности. Ровно через один вздох сквозь зубы я углядел притороченные к конской сбруе пучки волос. Скальпы висели гроздьями, большие, поменьше, совсем маленькие; кровь успела высохнуть и спечься, но, думалось мне, пролилась не так уж давно. Отвернуться не получалось — наверное, таковы были законы кошмара. Мой «великолепный», как говаривал папаша, предок дотопал до пленницы и навис над ней, накрыв причудливо огромной тенью. Не то чтобы я считал себя трусом, но с учётом скальпов и остального, наверное, точно обделался бы от такого соседства. Всё равно, что обжиматься с долбаным гремучником, — мелькнуло в бедной моей голове и улетучилось, оставив после себя пустоту. Старикан согнулся — чёрт, а он немалого роста! — и протянул к несчастной длинную руку, сделавшись похожим на зловещий иероглиф. Вместо отшатнуться скво слабо качнулась, будто собираясь совсем упасть, но старый хрен с проворством змеи сцапал жертву за волосы на затылке. Я рванулся прочь из кошмара, но чёрта с два освободился, — сон давил, будто долбаная плита из бетона. Скво не вырывалась. Наоборот, расправила плечи и молчала с серым от пережитого, но непроницаемым лицом, как вдруг плюнула, явно целясь моему добрейшему родичу куда-то промеж глаз. Промазала, конечно. Чёрт знает, каким чудом я это разглядел, но комочек повис на отвороте куртки рядом с серебряной булавкой. На чёрном слюна походила на жемчужину, — дурацкое сравнение мелькнуло в голове и тут же сменилось страхом: сейчас родственничек придумает что-то страшное в качестве мести, и горемыке несдобровать. Взгляд сам собой перепрыгнул на скальпы. Они меланхолично колыхались на ветру — или когда лошадям приспичивало пошевелиться — и от этого зрелища я всё сильнее замерзал. Не отпуская девчонкины волосы, свободной рукой родственничек ухватил жертву за подбородок. Этак и шею свернуть недолго, с такого жуткого типа станется, — подумал я. Здорово струхнул, аж живот скрутило в ледяной комок. Воображение рисовало ужас за ужасом, хруст позвонков сменялся на блестящие револьверы, простреленные лбы и кровь с какими-то комками на земле. И в то же время неясное чувство подсказывало: всё обернётся чем-то похуже убийства. — А ты мне нравишься, — родич ощерил в улыбке жёлтые от табака, но ровные зубы и донельзя задрал девчонке голову, пытаясь поймать ускользающий взгляд. — Пожалуй, возьму тебя к себе и сделаю из дикарки человека… Завершение фразы будто в слив раковины затянулось на дно знакомой воронки. Дальше мне снилось, что я ослеп, вокруг клубилось что-то вроде чернил, в то время как неотвязный голос под писк рожков и трели флейт, похоже, индейских, нараспев читал прямо в мозгу ритуальный речитатив. Голос спрашивал, признал ли я в пленнице свою прабабку. Каюсь, я знал, что в роду у меня были индейцы, но понятия не имел, по своей ли воле скво спуталась с расчудесным стариканом, столпом всея семьи, равного которому позже не рождалось. Ещё бы, не рождалось. Прадед на строптивой индианке, конечно, не женился, а уж каким манером заделал ей ребёнка — тут я боялся давать волю воображению при том, что был уверен: по собственной воле дикарка скорее выдрала бы убийце глаза, чем подпустила его поближе. В этот раз деталей не последовало, за что я был от души благодарен голосу. Вместо этого будто в беглой перемотке невидимка показал то, о чём я и так смутно слышал в шепотках и пересудах соседей о нашей семье. Я увидел привязанную к койке индианку. Пузо у скво лезло на нос, и она, очевидно, рожала — нелегко, прокусывая губы, вся в крупных бусинах пота и выпирающих под кожей синеватых жилах. Невидимка сообщил, что именно так и появился на свет мой дражайший дедуля, но об этом я и сам догадался. Перемотка случилась снова: в ней новоиспеченную мать сначала сажали под замок, а потом и вовсе забирали дитя, найдя для него — вот же дикость! — кормилицу. Дальше прабабка выбралась — и умудрилась поджечь дом. Я так и не понял до конца, что с ней случилось потом. Сам надышался дыма, что протянулся ко мне из прошлого, — он был настолько едким и душил с такой безысходностью, что по коже долго бегали мурашки от прошедшей в полушаге смерти. Пожар потушили, а свою скво прадед в ярости вроде бы всё же убил, — если не замуровал живьём где-то в подвале, к чему я склонялся больше. Да что там, проснувшись наконец, я был уверен, что точно знаю, где закопаны кости моей индейской родственницы. В предрассветных сумерках трещины над могилой углублялись до каньонов в миниатюре и будто разрастались на глазах. Мой новый друг был ещё здесь, — я его — или её? — чувствовал, но больше ни капли не боялся. Мы стали неразлучны, — так, кажется, говорится в старых книжках. С присутствием невидимки у меня даже будто прибавилось здоровья. По крайней мере, намаявшись с уроками и вознёй по хозяйству, я не валился, как раньше, с копыт, но вот уже больше недели находил силы почитать или пройти уровень-другой на старенькой приставке. Папаша всегда считал, что гаджеты мне ни к чему — отвлекают от чистки коровника и заготовки кормов. А с недавних пор Милли, то поблёскивая на отца масляными глазками, то скромно потупившись, намекала, мол, «будущий пасынок» снова нагрубил ей в ответ на лучшие побуждения, и причиной тому неподобающие вкусы. — Ах, Стю, с мальчишкой совсем нет сладу. Растёт неуправляемый хам — ты посмотри, чем он занимается в твоё отсутствие! Не удивлюсь, если скоро он станет курить в доме «траву»! А вчера он толкнул меня у подвала, вот к чему ведут его игры с мордобоем! Сверкая белками, Милли закатила очи к потолку, будто вот-вот брякнется в обморок от одной только мысли о такой сатанинской штуке, как марихуана. Которую, к слову, сама таскала в необъятной своей сумочке в старой коробочке от пудры и употребляла от случая к случаю под ту же наливку. Я бы не удивился, если бы не сегодня-завтра содержимое пудреницы перекочевало ко мне под кровать. Боюсь, в этом случае интернат мне подыскали бы пожёстче, что-то вроде тюрьмы с колючей проволокой под током на заборе. А я так не хотел расставаться с невидимкой и бросать его одного тоже не хотел. Мы так славно обсуждали то, что я вычитал в древней подшивке журналов фантастики, да и к играм старая индейская душа привыкла настолько, что уже нашёптывала порой дельные подсказки. Что касается Милли, которая запнулась у двери в подвал и чуть было не расквасила свой вечно задранный нос, то я мог поклясться, что видел, как промеж корявых лодыжек чёртовой курицы на долю секунды просунулось дымное щупальце. Всё это молнией промелькнуло у меня в голове, пока папашина физиономия наливалась кровью. Для начала он выкатил ненавистные выцветшие зенки и словно завис, теребя пряжку ремня. Я понадеялся было, что всё обойдётся, и почти проскользнул мимо, когда ремень вдруг высвободился и змеёй взвился в воздух. Бить папаша умел. Оплеуха задела половину лица, проехалась по носу, чуть не вышибла передние зубы. Смутно помню, как поднырнул под новым замахом и выбежал из дому. Как оказался у дорожной развилки, ветка которой вела на ближнюю ферму, — чёрт его знает, наверное, сработал какой-то автопилот. Очнулся в соседском пикапе на заднем сидении. Рядом, подсовывая мне салфетку за салфеткой и умудряясь одновременно прижимать к разбитому носу пакет со льдом, суетилась соседка, тётя Морин. Она без конца о чём-то спрашивала, но вместо слов я слышал только у-у-у и смаргивал слёзы боли, которую усиливал обычный дневной свет, льющийся сквозь автомобильные окна. Башка раскалывалась, багровеющие салфетки прилипали к ладоням. Лёгкое покачивание машины на неровностях дороги казалось настоящим штормом. Впрочем, приехали мы быстро. Муж тёти Морин, дядя Юджин, зарулил во двор и после остановки повернулся с водительского сидения ко мне и причитающей супруге. — Думаю, молодому человеку лучше сегодня заночевать у нас, — он убедился, что я навёл резкость, и подмигнул. — Как быть дальше — разберёмся потом. Разберёмся, как же. Зная папашу, после возвращения в «дом, милый дом» я огребу такую взбучку, что предыдущие покажутся цветочками. Есть вероятность, что родитель остынет, но размером она с иголочное ушко. Дяде Юджину и тёте Морин эти соображения я, впрочем, не выкладывал. Спорить сил не было. Хочешь не хочешь, но на ночь остаться придётся, тем более, деваться и правда некуда. Мне постелили в комнате соседского сына. С Ленни, моим одногодкой, мы дружили — ровно до тех пор, пока мой дражайший родитель не решил, что друзья отвлекают непутёвого отпрыска от неотложных дел в хлеву и общения со скотиной. Со времён запрета на совместные похождения в окрестном лесу Ленни успел уехать из нашей глуши в неплохую частную школу. Я по мнению отца мог рассчитывать только на режимное заведение для трудновоспитуемых и чёрта с два туда собирался, хотя кто меня спросит. Ленни же, помнится, рвался учиться на новом месте. Что ж, его мечта сбылась, и я не мог его за это упрекнуть. Права не имел, как бы ни хотелось. Как бы ни казалось, что товарищ по играм меня бросил, — что-то такое думалось на пахнущем свежестью чистом белье, в окружении постеров из фантастических фильмов, с каждой стены глядящих на незваного гостя. Лица с плакатов расплывались и белели причудливыми пятнами. Кровать подо мной будто левитировала, но это могло быть из-за таблетки болеутоляющего, которой после ужина угостила заботливая тётя Морин. Впрочем, неважно, потому что совсем скоро я очутился в отцовском доме. Там, конечно, царила темень. Папаша и Милли, кажется, голяком, в обнимку дрыхли в хозяйской спальне при свете ночника. Над койкой витал отчётливый спиртовой душок. Прилегающий к подвалу коридор озарялся только зеленоватой подсветкой на выключателях. Сон толкал меня к заветной двери, самой потрёпанной во всём доме. Я должен был увидеть, и я видел: зазор между проёмом и дверным полотном образовывал чёткий контур, который пропускал полупрозрачные, словно тюль, волокна черноты. Чернота собиралась в облако, потом принимала форму человеческого силуэта — я мог поклясться, что это отпечаток фигуры индейской женщины. Впрочем, силуэт продержался недолго. Поколыхавшись, будто кобра перед броском, и, кажется, что-то для себя решив, тень впиталась в противоположную стену. Я почему-то подумал о вмурованной в бетон проводке, тянущейся как раз в жилые комнаты. Тут же, словно в ответ, в отцовской спальне раздался грохот. Сон передал его как разрыв динамитной шашки, разве что чуть отдалённый. Я подскочил и пару мгновений отбивался от чего-то, тяжко лежащего на руках и ногах. Потом сообразил, что запутался в одеяле, а нахожусь в комнате Ленни, и наконец сел. Башка не болела, но шла кругом, а перед глазами катались белые колёсики и взрывались фейерверками точки. Впрочем, уже через мгновение сквозь этот бардак проступили очертания мебели, а занавешенный прямоугольник окна отливал красным. Кажется, я не совсем к месту вспомнил, что окна этой комнаты смотрят как раз в сторону нашей фермы. Занавески будто слегка шевелились, а воздух почему-то чуть заметно отдавал гарью. Некоторое время я сидел истуканом, слушая непонятный далёкий треск. В конце концов на меня навалилась зевота, а возбуждение схлынуло, уступив место зверской усталости. Глаза слиплись, и будь я проклят, если вспомню, как опустился обратно на подушку. Кто бы ещё вспомнил, когда в последний удавалось вот так провалиться до позднего утра? И чтобы никто не пинал под бок, каркая над ухом о чём-то в духе «если не встанешь — попадёшь в Ад как долбаный бездельник»? Это было первое, что взбрело в голову после пробуждения. Электронное табло будильника на прикроватной тумбочке показывало 11:03. Белый день сочился сквозь занавески точно сквозь плотное сито, но моим бедным глазам и этого хватило, чтобы вмиг заслезиться. Черепушку не иначе как обложили ватой. По крайней мере, звуки доходили туго, к тому же сопровождались шипением, как у потерявшего волну приёмника. Или это бубнит прямо в дурной голове? Через несколько секунд, за которые я так ничего и не разобрал, зато досконально изучил орнамент на обоях, бубнёж никуда не делся, и я решил проверить. В доме было пусто, в раковине на кухне горкой стояла грязная посуда, а на столе — накрытые полотенцем тарелки, очевидно, мой завтрак. Голоса доносились, похоже, от приоткрытой входной двери. Посекундно щурясь от причиняющего боль света и держась за стену, я пошёл на звук. Соседи нашлись на крыльце в точности за порогом, закрывая от меня своего собеседника. Впрочем, дядя Юджин сразу меня заметил и отшагнул в сторону. Тётя Морин бросила короткий взгляд через плечо. На её миловидном лице застыла скорбная гримаса: — О, милый… Я узнал в визитёре шерифа Беннета и поблагодарил себя за то, что догадался надеть брюки. Представитель закона с блестящей бляхой на куртке замолк и прищурился, видимо, на мою живописную рожу. — Повторяю, сэр, — вздохнул сбоку дядя Юджин. — Парень здесь примерно с трёх часов пополудни вчерашнего дня. Да что стряслось? — вопрос так и вертелся на кончике языка, а перед глазами почему-то встали картинки ночного кошмара. Правда, теперь у чёрной тени появилось лицо. Красивая всё-таки у меня была прабабка. Мой лучший друг за последнее время и, надеюсь, до конца моих дней, как бы эгоистично это ни звучало. Беннет раздумывал ещё мгновение. Потом его лицо сделалось отражением гримасы тёти Морин. Он протянул мне руку для пожатия и произнёс: — Крепись, сынок. Прошлой ночью в доме твоего отца случился пожар. Судя по всему, короткое замыкание… Шериф говорил что-то ещё. Слова превращались в подобие белого шума, но я каким-то чудом улавливал смысл и думал о своём. О том, что мама, которую можно было спасти, если бы кое-какой ублюдок почесался вызвать неотложку, а не валялся пьяным на диване, теперь тоже отомщена. Эта до чёрта блаженная мысль, похоже, напрочь отрубила мне мозги. Я успел сообразить, что валюсь с крыльца прямо на шерифа, в аккурат на руки, шустро подставленные под мою костлявую тушку, но ни капли по этому поводу не волновался.