Гамильтон редко жаловался на свое здоровье. Жизнь в нищете, на войне, в крайне бедном существовании во время влюбленности в красавицу Скайлер, закалила его. Любую болезнь, которая хоть как-то касалась его тела, он отгонял стремительно быстро – военные врачи часто удивлялись, каким образом, почти умирающий от лихорадки, Александр уже через пару дней отдыха с тройными силами хватался за любую работу.
Физическое здоровье его тоже редко волновало. Он избегал серьезных ран с удивительным везением, а ломание какой-либо конечности и совсем обошло его стороной.
Однако, если бы так и продолжалось до конца его жизни, этой бы истории и не существовало.
Первая стадия – отрицание.
— Александр, дорогой, — Элайза с волнением перебирала тряпье, что служанка принесла на изучение около получаса назад. Ее муж обещал придти на ужин еще час назад, однако спустился из кабинета в столовую слишком поздно, и то, за тем, чтобы чмокнуть жену в щеку и начать сборы — ты обещал поужинать с нами сегодня, забыл?
И тихо вздохнула, прикрыв рот рукой. Она время от времени забывала, как ее мужа раздражает любое напоминание о его забывчивости.
Однако, Александр был слишком занят для ссоры.
— Дорогая, я ничего не забыл. Я просто не хотел есть все это время. Знаешь – бывает вот такое, тебе придется это понять и запомнить, миссис Гамильтон. – Мужчина быстро собирал бумаги, которые принес днем с работы на дом – и, черт возьми, совершенно не мог понять, почему они находятся в столовой, а не в его кабинете. – Я готов есть прямо сейчас, если все готово. Кстати, не знаешь, почему эта папка лежит здесь?
— Ты, вернувшись, зашел ко мне и Филиппу. Поел и поднялся к себе в кабинет, а ее… здесь оставил. – Элайза подошла к мужу со спины, мягко, любяще, обняла его и проглотила вырывающееся изо рта «забыл».
— Нет, я не мог здесь ее оставить. Я не забываю такие важные вещи, ты же знаешь. – Александр выглядел сильно раздосадованным, но послушно сел на предоставленное главе семейства место и принялся за уже остывшую трапезу.
— Знаю. Не хочу с тобой спорить, родной. – женщина продолжила свое занятие по перебиранию ткани, но в ее глазах читалось абсолютное волнение.
Казалось бы – не происходит ничего ужасного. Забытый ужин, какие-то бумаги, оставшиеся без чьего-то внимания, не имеет особых значений. Но, если бы это происходило всего лишь иногда…
«…всего лишь иногда. Но он же забывает все, что не связано с его работой напрямую» - думала Элайза, заботливо перетаскивая своего, уснувшего за трехдневной без сна работой, мужа на крупный диван, который Александр предусмотрительно приобрел именно для таких случаев.
«…всего лишь иногда. Но ведь он действительно забывает поиграть с нами, когда обещает. Он путает наши имена!» возмущались маме дети, в очередной раз наблюдая, как вместо обещанной прогулки их отец спешно удаляется на очередную встречу с клиентом. Мама только заботливо треплет их по голове и обещает, что вот, вот это точно был последний раз.
Александр проснулся от очередного кошмара. После смерти Лоуренса, многих его друзей, сообщением, о безумии его старшей дочери, он мучился кошмарами, которые пролегли перед ним тьмой. Да, они были постоянны, напоминали ему, какой на самом деле он человек, он ненавидел эти сны, предвещающие лишь бессонную ночь после.
Он почти неслышно вышел из спальни до ванной комнаты. Плеснул себе в лицо прохладной воды и посмотрел в зеркало, где под бледным светом луны отражалось его не менее бледное лицо. Мужчина изучал перед собой болезненную худобу, потускневшие волосы, уже давно ставшими родными мешки под глазами. Адвокат чувствовал, что с ним что-то происходит, но не хотел признавать,
что именно. С ним было все в порядке, просто стал немного уставать.
Вторая стадия – гнев.
Чашка со всей силы полетела вслед за закрывающейся дверью. Клиент грязно высказал свое нецензурное мнение уже за ней, пообещав никогда в жизни больше не приходить к настолько озлобленному адвокату. Керамика осколками разлетелась по полу, кое-где даже потянув за собой обсыпающуюся штукатурку.
На этом раздражение Гамильтона не закончилось – бедной стене досталось и объёмным томиком трудов Сократа и еще парочки известных философов и юристов. Схватившись за что-то, неаккуратно лежащее на столе, он резко опомнился.
Где-то мужчина читал – агрессию нельзя вымещать на чем-то, только на себе. Длинная одежда, в большинстве закрывающая абсолютно все тело способствовала скрытию этого от посторонних глаз. Абсолютно хладнокровно он стянул с себя жилет, развязал шейный платок, расстегнул рубашку с горла на пару пуговиц, так, чтобы не открыть этому миру немного больше, чем болезненно (хотя, его партнеры всегда находили это достаточно привлекательным) выпирающие ключицы, уже практически полностью покрытые глубокими белыми шрамами.
Он взял в руки ножик, предназначавшийся для затачивания перьев. Его ему подарил… Черт, Александр не мог вспомнить человека, который ему подарил эту полезную вещицу. А еще в прошлую экзекуцию он мог вспомнить его имя и совсем немного то, как он выглядит. Осознание этого подкосило его, агрессия достигла своего предела и резким движением холодное лезвие полоснуло теплую и грубую кожу. Вид крови ему нравился. Он наносил порезы раз за разом, какие-то были глубже, какие-то были схожи с легкими царапинами.
Но они все в одинаковой силе исцеляли его. Он помнил себя, он помнил то, что он еще жив, он помнит то, за что он наказывает себя раз за разом. В какой-то момент его отпустило. В голове появилась какая-то легкость, а ему хотелось улыбаться. Гамильтон искренне любил эти моменты.
В голове белый шум, и с ним же он аккуратно убрал лишнюю кровь с груди, перевязал особенно глубокие шрамы. Вытер кровь с ножа, убрал его на свое место. Собрал вещи, которые оказались разбросанными после очередной вспышки гнева. Сел за стол и продолжил работу.
Нет, это не было единичным случаем. Вчера Александр сорвался на крик в сторону новенького в их конторе, когда тот упрекнул его в том, что он перепутал имена клиентов. Сегодня днем – уже второй за день человек начал возмущаться, что Гамильтон, «якобы идеальный специалист» все время путался в показаниях, ошибался в материалах дела и постоянно сквернословил себе под нос. Вечером он поругается со своей женой, когда она увидит повязку на нем. Он сорвется и на ее «навязчивую» заботу, и на себя – он впервые забыл снять ее, перед тем как идти в спальню к своей жене.
С пробуждения, описанного выше, прошло почти полгода. За это время от кошмаров он подрывался все реже и реже. Это было связано с тем, что они и стали приходить к нему намного реже и реже.
От очередного ужасного пробуждения его помутнело. К горлу подступила противная тошнота и он в мгновение ока оказался около ванны, желая выплеснуть всю желчь в себе. Не вышло. В последнее время от действительно чувствовал себя откровенно дерьмово. С чудовищными провалами в памяти к нему пришло отвратительное самочувствие и дикая слабость.
Гамильтон
ненавидел чувствовать себя слабым. Он не был слабым, когда его отец ушел из семьи, оставив ее почти без средств на существование. Он не был слабым, когда его мать умирала на его глазах. Он не был слабым, когда его город – последнее, что у него тогда оставалось – был уничтожен к чертям злосчастным ураганом. Сейчас же, когда у него было все, что требовалось для уважаемого мужчины Нью-Йорка – дом, жена, дети, престижная работа и авторитет в высших кругах, перед собой, он чувствовал себя слабым, и таким… чертовски ничтожным.
Третья стадия – торг.
Нет, ну какие-то же были возможности остаться в здравом уме и рассудке. Александр отказывался мириться с судьбой местного безумца, на которого скоро начнут тыкать пальцем и смеяться, а на его и детей ляжет отвратительное бремя близких безумца.
В первую очередь – с горем пополам он завершил все дела, что были ему поручены прежде. Кстати, проиграв всего лишь два из пяти. Однако, проигрыш был для него впервой и столь досадное недоразумение были основой для мыслей о собственном лечении и парой
десятков новых шрамов на теле старшего Гамильтона и синяков на теле его жены. Она как некстати попалась под горячую руку, со своей навязчивой заботой, которая начинала его конкретно так подбешивать. Но, кстати говоря, ее забота и пригодилась.
Во вторую очередь – его жена убедила приостановить его деятельность хотя бы на какое-то время, пока ему не станет явно лучше. Ее, их, и ее семьи денег было достаточно, чтобы жить безбедную жизнь как минимум года три. Этого времени было бы достаточно, чтобы Александр поправился полностью и смог продолжать работу дальше.
«
Или бы вконец умер» - постоянно думала Элайза, когда ей приходилось ухаживать за обезумевшим в ярости; печали; ревности; и так далее мужем. Порой мужчине хватало сил только на то, чтобы помочь жене по дому, поиграть с детьми – дети были особенно рады этому, хотя уже и не были в том возрасте, чтобы с ними играли – пройтись по саду и вернуться в постель. Однако, он все с прежней яростью приставал к тем, кто, как ему казалось, делали какие-то знаки внимания его супруге. За время его болезни его паранойяльность достигла пика и обещала пробиться еще выше.
Она нашла лучшего врача, что смогла найти в городе. Высокий, веснушчатый, в мелких-мелких кудряшках. И, говорят, был лучшим врачом, который специализировался не на физических особенностях больного, а на том, что находится у человека внутри. Говорят, что это французская мода, что подобных врачей придумали прехорошенкие француженки, чтобы оправдывать свою истерию медицинским путем. Но, по мнению миссис Гамильтон, ее муж как раз-таки и нуждался в таком нежном, практически «женственном» уходе. Она готова взвалить на себя «мужские» обязанности и держать дом в своих руках, пока муж лечится.
Первая встреча врача и пациента началась истерикой и закончилась ей же. Лицо, которое Александр бережно хранил у себя в голове, вспоминая о нем в день раз за разом, чтобы никогда не потерять, стоял перед ним. Джон Лоуренс, человек, ближе которого у него никого не было, стоял перед ним. Правда, имел совершенно другую манеру разговора. Вместо теплого и понимающего тона, с которым его друг постоянно общался с ним, перед ним был человек с холодным, стальным голосом, который требовал отвечать на все его вопросы в максимально строгом тоне. Человек перед ним создавал, вытаскивал из подкорок его сознания те воспоминания, какие, как ему казалось, он забыл навечно. Ну, и в конце приема, он получил в свою сторону много указаний и заключений, которые нужно было отдать его жене. Ну и Джону пришлось раскрыть свою тайну личности. Джон Лоуренс перед ним оказался Джоном Джексоном. Слез и истерик было, словами не передать.
А потом началось. Кровопускания, после которых и без того ослабевший Александр не мог подняться с кровати еще пару суток, сеансы с монстром-врачом, обливания ледяной водой, снова кровопускания и так день за днем. Он не хотел сдаваться болезни, но сил бороться с этим с каждым днем было все меньше.
Кошмаров стало меньше. Чаще всего Александру снились пустые сны, или сны, очертания которых были сильно размыты. Он не мог узнать людей, места в них, но продолжал всматриваться в них, стараясь вспомнить хотя бы одно знакомое воспоминание.
Кошмары Гамильтону определенно нравились больше. В них были люди, которых он знал, места, где он был. В этих кошмарах был он. Он был прежний, здоровый, сильный, и главнее всего – настоящий.
Четвертая стадия – депрессия.
Третий месяц как Александр не живет. Он существует. Он спускается к завтраку, помогает детям с игрой на пианино, возвращается обратно в кровать. И много спит, по двенадцать-пятнадцать часов в сутки. При одном лишь взгляде на рабочие бумаги Александру плохо, у него начинается истерика.
Истерики тоже изменились. Прежние – с криком, разбиванием посуды, с синяками, и, порой, с безудержным и слишком грубым, чтобы он был приятным, сексом, Элайзе нравились больше. Она понимала, когда ее мужу плохо и могла бы максимально оперативно ему помочь. Теперь же он просто сворачивался в калачик на кровати и беззвучно рыдал в подушку. Его руки замотаны в бинтах, завязанных на нескольких местах узелками. В какой-то момент женщина обратила внимание, что в такие минуты он царапает свои запястья до кровавых следов, после чего приняла решение – естественно обсудив его с мужем – держать его руки до локтей всегда закрытыми, а для надежности перемотав бинтами. Пока тот истерически пытается их сорвать, успевает успокоиться и устать от резкого прилива усилий.
Ножи, ножницы, абсолютно все колюще-режущее было убрано из спальни. Хозяйка вынесла все, заканчивая шпильками и заколками.
Элайза старалась поддерживать своего мужчину насколько это было возможно. В их доме стали частым гостем блюда, которые ее муж любил больше всего. Дети, будто чувствуя расстройство отца, вели себя максимально прилично, не приносили особых проблем, а лишь причины гордиться ими.
Одна лишь Анжелика была причиной для волнения. Она проводила время с отцом наравне с матерью, была его постоянной сиделкой и действительно отрадой для этого семейства. Но кто бы не стал при общении с психами – психом?
Удивительная красота девочки гасла с каждым днем. В свои пятнадцать лет она выглядела на двадцать. Очень взрослой, уставшей, и без глотка свежего, нормального воздуха. Пожертвовав всю себя ради своего отца, она в первую очередь, подписала для своей обычной жизни смертный приговор.
А Александру… было плевать. Его мир сгущался с каждым днем все сильнее и сильнее. Он и не заметил каким образом его мир стал комнатой с их с женой спальни. К нему постоянно приходили какие-то люди, большие и маленькие, разговаривали с ним, целовали. Но их силуэты, лица, были слишком скомканными, разговоры с ними он забывал, как только те отходили от его постели. А их лица он даже не старался запоминать. Это было бесполезно.
Все в этой жизни стало бесполезным. Фейковым, трясущимся, противным и липким. Он старался читать книги, которые, как ему говорила Элайза, ему нравились раньше. Девушка показывала ему портреты каких-то людей, вроде бы ее родителей и его старых друзей. Он честно слушал истории маленькой и милой девушки, которая почти постоянно находилась подле него, о том, какой хороший он был раньше и что он обязательно поправится.
Лоуренс приходил к нему каждый день. Или то Александр потерял какой-либо счет дней в этой тупой и бесполезной жизни. Он любил появления Лоуренса. Джон делал ему больно, постоянно больно, но эта боль давала Александру опомниться, вспомнить, что он, вообще-то все еще жив и готов бороться.
Но он, в общем-то, готов не был.
Кошмары стали совсем редким явлением. Александр цеплялся за каждый сюжет в них и молил Господа о них каждый раз. Но, как говорят великие, мы обращаемся к Богу лишь для того, чтобы получить невозможное.
Пятая стадия – принятие.
Выход есть – но Александр перестал его искать.
Он не знает, сколько времени прошло, прежде чем, его мир сузился до собственной кровати.
С ним постоянно сюсюкаются, верят, что будет все хорошо.
Но уже не будет, Гамильтон уверен в этом практически полностью.
Вечер.
Александр проснулся от желанного кошмара. По правде говоря, он не понял, от чьего лица происходил сон. Он наблюдал за слабым человеком, чьи очертания он мало помнил. Помнил только ненависть и презрение к нему.
Встал с кровати. Медленным шагом подошел к зеркалу и посмотрел на человека напротив себя. Человек ответил прямым взглядом в его глаза. Это ужасное существо… Гамильтон почувствовал резкий прилив ярости в его сторону и усилий.
Замахнувшись, он нанес сильный удар кулаком в зеркало. Еще и еще один удар. Осколки вонзились ему в руки, немного в шею, еще больше валялось на полу.
От резкой слабости он не удержался на ногах и упал на них. Тело на несколько секунд сковало противной, ноющей болью, а потом… стало очень легко.
Александр провалился в сладостный кошмар. И с удивлением осознал, что он понимает, что перед ним – он сам.
Почему-то кошмар сменяется счастливым сном. Он видит своих друзей, счастливых от общения с ним. Обнимается с детьми, целует жену.
Которая в это время, вне его сна, еле сдерживая слезы, одной рукой пытается нащупать пульс остывающего тела, а второй рукой на часах фиксирует время смерти. Теперь кошмар – ее наследство.
