Никогда

— Я… Я ничего не понимаю. Бриллинг стискивает в руках пистолет и с отчаянием понимает, что не может надавить на курок. Говорят, любовь делает смелее — но Иван оттягивает решающий момент. Он цепляется за нелепые вопросы Фандорина, за каждую возможность отвлечься, лишь бы не делать того, зачем они действительно здесь. Иван знает, почему Фандорин смотрит так растерянно. Так смотрят люди, которые не хотят верить в то, что происходит. Не хотят. Отказываются — потому что… Потому что слишком много связано с тем, что еще несколько минут назад было правдой. Например, потому что любят. Иван, например, не хочет стрелять. — Зачем вы тогда послали человека меня спасти? — Фандорин! — с мучительной болью выкрикивает Иван, но не опускает пистолета. Белые занавески взмывают за его спиной, как крылья, впускают солнце в белоснежную комнату и ветер. Глаза жжет, но не только из-за света и технически сложных линз. Он всегда знал, что этот момент настанет. Возможно, Фандорин тоже знал — с его интуитивным чутьем и чертовой удачей. Бриллинг говорит и говорит, он злится на глупость Фандорина, на его наивные вопросы, за которыми даже не подозревает попытки оттянуть время — а также на свою глупость. На привязанность, преодолеть которую вдруг оказалось так трудно. Он рассказывает всю правду, буквально выплевывает слова, а сердце бьется, как бешеное; мозг кипит, просчитывая сотни вероятностей в секунду. Рассказать правду и убить или… Солгать. Увидеть улыбку на лице Фандорина, поймать доверчивый взгляд — и дать время этой глупой надежде, поверить, что у них могло что-то быть. Иван перехватывает пистолет и промокает рукавом другой руки пот, проступивший на лбу. Он ловит взгляд Фандорина — такой ангельски-синий, отчаянный — и усилием воли утихомиривает импульс в самой груди. У них могло быть все это. Может быть, через несколько лет. Все бы сделало время: у чорта ли на куличках или в императорских палатах, увлеченные безумными приключениями и погоней, спасенные удачей Фандорина и холодным расчетом Ивана, только тогда случился бы их первый поцелуй — осторожный и безрассудный, от которого на мгновение смутился бы даже Бриллинг. В машине, по пути домой, они бы накрепко сплели руки, не отпуская то самое, что между ними случилось. И у них могло бы быть это. Или все было бы иначе. Обезумевший, доведенный до исступления ожиданием и наивным обаянием подчиненного Иван вряд ли бы стал ждать. Он касался бы Фандорина всюду, стискивая его тело через слои формы, не дожидаясь озвученного согласия — настолько уверенный во взаимности, что способный на принуждение. Ответные касания Фандорина походили бы на сопротивление, стоны — на мольбу, но юноша прижимал бы к себе крепче, и имя на его губах было бы именем Бриллинга. Или это была бы нежность. Нежность, с которой каждое мгновение становится подобно вечности. Утопающая в сиянии и любви, в запахах, в чувстве; нежность, когда каждая черточка такого знакомого лица кажется преисполненной самого невероятного смысла. Нежность, которая не мешает страсти, но электрическим током удерживает на грани, подвергая испытанию глубину сердца. Нежность, способная даже… Убить. Потому что у них ничего не будет. — …виноват только ты. Азазель! Фандорин порывисто бросился к нему и толкнул, увлекая с собой в окно.