Mon cher officier

Печорин в тот день, стоит заметить, был необычайно странен. То ли захворал, то ли еще что, но в собственной его груди с утра свербило. Вернер уверовал, что все с ним в полном порядке — мол, надобно отоспаться и все станет лучше некуда. Но Григорий чуял что-то неладное. Долго он не питал подобных чувств, так давно ли в нем проснулся сентиментальный отрок? Печорин ступал по простеленной тропе, покрытой снегом. Ледяные хлопья рябью обрамляли его мундир и под армейскими сапогами хрустели застывшие лужи. Погода была, как нельзя кстати: в голове творилась пурга подстать этой. Ветер необычайной силой бушевал вокруг него — носил по округе обломки лапок ветвей, да прочих прелестей. Дорога, тянущаяся пред ним узкой вмятиной, кончалась крохотным домишкой, уж точно не рассчитанным на долгое житие. В заклеенном окошке виднелось пламя восковой свечи, а из узкой трубы струйкой плыл по небу дым. Григорий почти добрел до него; оставалось каких-то жалких метров с десять и его нога коснулась бы скрипучего крыльца. В руке болталась бутылка отменного пятигорского вина. Печорин, сам не зная, зачем, приобрел его перед посещением Грушницкого. О да, того самого Грушницкого — безнадежного романтика и притворную загадку. Стоило сказать, что былая напыщенность со временем спала на нет. Может, это Печоринское влияние, да и только. Кто уж тут знает. Григорий Александрович как раз ступал подле пышного сугроба и отчего-тот этот самый сугроб заинтересовал его. На губах выплыла какая-то незнакомая прежде улыбка, а может и не улыбка вовсе. Ребяческий азарт заколол в груди и Печорин, как бы невзначай, с каждым шагом приближался к пушистой куче все ближе. Он подошел совсем вплотную и резким движением на пятках развернулся к сугробу спиной. Не сломить бы шеи. Потонул офицер в снегу чуть ли не с головой. За ворот расшитого мундира полезли колючие ледяные крупицы, но даже это не отменяло детского восторга, что тот вдруг испытал. Тело непроизвольно дрогнуло в спазме и Печорин поежился. Сквозь верхнюю одежду проникла мерзкая влага, обычно не доставляющая никакого удовольствия. Но разве просто почувствовать что-то так сильно — не есть удовольствие? И Григорий сейчас, отнюдь, не про холод толкает речи. Со стороны домишки послышался шум, а после скрип снега под грубостью кожаных сапог. Печорин закрыл глаза и продолжил пускать пар с приоткрытых губ, сопровождающая дрожь в теле забавляла. Он знал, чего ждет и ничуть не боялся. Щекотливое ощущение в животе тоже было не из-за страха, никак нет. Ожидание? Возможно. Честно сказать, сейчас он находил свое поведение схожим с влюбленными светскими дамами — девушками, кои теряют голову и глупо смеются, оголяя белые улыбки. Со временем пришлось признаться самому себе, что он — такой же дурак, как и все. Разомлевший от любви. И казалось бы, а что такого? А дело в том, что влюбился в такого же дурака, только противно мечтательного, да любящего толкать сладкие речи. В того, с которым и дружбы водить не собирался. Жизнь наша вовсе — дурная штука.       На замерзшие щеки опали вороные кудри. Григорий их сразу узнал, еще бы нет. Они единственные такие — густые и шелковистые. За мгновение до обжигающей теплоты он распахнул веки. Печорин уперся своими карими глазами в два встречных омута; очи Грушницкого были, точно бочки с кипящей смолой. Один их взгляд и самому Печорину вмиг делалось жарко. В следующий же момент бывший Юнкер накрыл Печоринские губы своими. Да так пылко, что Григорий поежился. Вся былая дрожь отступила, будто бы и не появлялась вовсе. Грушницкий схватил Печорина за грудки и вытащил из снежного капкана. Григорий же, оказавшись на твердых ногах, смахнул с груди крупицы снега, попутно ухватившись за сжатые на ткани руки, внимательно разглядел их: смуглые, пальцы длинные и точеные, остро выступающие костяшки. Выдохнул клуб пара прямо в чужие ладони и довольно зажмурился. Кто еще видал, чтобы Печорин так жмурился? Грушницкий и сам вышел налегке — даже шапки в колючий мороз не носил. Григорий со сдвинутыми бровями оглянул его. Новоиспеченный офицер лишь развел руками и отпустил мундир товарища. — Pourquoi tu fais ça, Grisha? * — Французский язык — на нем они говорили постоянно. — Le gel est fort, on rentre à la maison? ** Печорин загадочно улыбнулся краешком рта и в важном жесте сложил руки за спиной. В ладони все еще была зажата бутылка. Он не спеша зашагал к дому и снег под ним снова захрустел. За спиной послышались торопливые шаги. Григорий дошел до двери, со скрипом отворил онную и, свиснув с косяка, добавил невзначай. — Réchauffez-moi, mon cher officier.*** — И потонул в темноте прихожей. Грушницкий опешил и повторил фразу себе под нос, дабы убедиться. Убедился — не показалось. Следом темнота дома приняла и его. И хотя, интересная штука — эта жизнь.