Эйден устает давать шансы и заматывать шрамы на спине. Устает бегать по живущему в смерти городу, снова и снова срываясь с крыш, и зарабатывать ссадины да переломы. Люди утомляют: смеются в лицо, лгут, бьют, угрожают, флиртуют, любят, спасают — и снова по кругу. Почему нельзя быть более однозначным
и? Без «
и». Эйден устает быть чем-то общим в этом огромном пепелище. Эйден сильный, ловкий, выносливый, относительно умный — он пригодится где-нибудь в другом месте, где не придется раскачиваться от одного к другому. Где в одном месте не толпятся те, кому нужна помощь и те, у кого есть причины уничтожить нуждающихся. Где существует тот один, от кого у Эйдена одновременно сносит крышу и жжет в груди от предательства. Оказывается, пройти тысячи километров в обществе мертвичины, желающей только тебя сожрать, легче, чем разобраться в себе и своих отношениях.
В этот раз зима ступает слишком рано. Величественно приходит и приземляется со всем своим богатством здесь, в Виллидоре. Резко и не слишком сюсюкается. Но тем не менее проносится слишком быстро; за каждым минусом на термометре следует снег, за снегом — ноль. Вилледор вообще мало чем может похвастаться, кроме наибольшей выживаемости. А стабильностью — в последнюю очередь. Эйден, с наступлением зимы, всё часто сравнивает себя с городом. Из которого уберется вот хоть с первой капелью. Когда повалит первая блеклая зелень и, может быть, цветы, и заживет всё, что может зажить.
Эйден любит ромашки не только за их целебные свойства, но почти никому об этом не говорит; ромашки любят свободу и растут там, где умирают другие. Простые, неприхотливые, сильные, полезные. Растут и растут — и никто их за зря не трогает. Эйден бы хотел стать ромашкой — белой, с желтым центром по-середине. Чтобы отцвести месяца три и завять с концами. А ему вот уже двадцать три года, и вянет он мучительно медленно.
Между тем, Хакон знает об увлечениях Эйдена чуть меньше, чем сам Эйден. И в один из тухлых зимних вечеров прибегает к нему с пучком ромашек. Бог знает, откуда: что ромашки, что сам Хакон. Поэтому Эйден с минуту таращится на бегуна в той же зеленой куртке, какая была и летом, и осенью, и последний раз, когда они виделись, и не слишком нежничает, затаскивая за ворот. Эйден не умеет проявлять чувства, хотя сам бесконечно твердит, что «высказывать свои чувства — это не сопли» и «Переживать за кого-то — не признак слабости». Но тренера не играют, верно?
В его временном домике почти тепло и приятно светло, по сравнению с улицей, где мороз хлестко бьет по щекам и темнеет всё ещё непривычно рано. В Виллидоре зимой холодно. Не то, чтобы летом сильно жарко, но на пару часов можно открыть окошко. Проветрить. Зачем — неясно, чистый воздух давно перемешан с трупной гнилью и химикатами. скорее отголоски прошлого. не более. Зимой в минус пятнадцать это сделать в тридцать раз проблематичнее. Но сухой морозный воздух хотя бы глушит вонь. Вообще-то Эйден не любит сюрпризов. Неожиданности в жизни хватает с лихвой. Но этот, по неизвестной причине, вызывает в пилигриме детский восторг. Ромашки! Зимой! Обалдеть!
«И чё мне с вами делать?» — вскоре вслух рассуждает Эйден, скрывая под привычной маской безразличия скромное восхищение, пока наливает дефицитную воду в треснутый кувшинчик, наспех найденный в закромах небольшой обшарпанной кухоньки. Он до этого и не знал, что обладает здесь хоть чем-то, кроме мелкой сковородки и кастрюльки, купленных на базаре. Сюрприз за сюрпризом, надо же. Хакон отвечает однострочной рифмой на французском. Пилигриму бы знать больше информации, а не лирики: о том, как бегун его нашел на окраине города среди сотен заброшенных домишек, и как они не встретились раньше, раз он частый гость в этом районе и продолжает бегать по всему городу как угорелый; о том, как там Лоан и «Рыбий глаз», отношения с миротворцами, и забывает ли уже кто-нибудь о пробегающем пилигриме, который мимоходом спас город. Ответом служит низкий, урчащий, хаконовский смех: «Нет. конечно нет, малыш». Эйден готов слушать этот смех вечно.
В убежище уютно. Даже с облупленными стенами и на скотч заклеенными окнами внутри хочется остаться. Теплый желтый свет от торшера и восковых свечей освещает крохотную квартиру: старые летний диванчик и кресло, даже целехонький, но небольшой деревянный шкаф с книгами. От куда он отхватил эти подушки? На старом выцветшем и потрепанном ковре стоит деревянный кофейный столик, радио на нем тихо шуршит с перебоями. Эйден ставит импровизированную вазу рядом с радио и старательно скрывает смущенную улыбку. Ему подарили цветы, вы только вдумайтесь! Делают ли так друзья? Хакон догадывается, в чем именно дело и глядит на импровизированный календарик, кладя пару перчаток возле цветов. Такие календари — как спасение от сумасшествия — он видит постоянно почти везде, куда ступает его нога в поисках нового барахла. Даже в той недавно заброшенной оранжерее под завалами, где он находит ромашки; на стене из поликарбоната — термометр, показывающий удивительные пятьдесят девять и календарь, не обновлявшийся с декабря. Только чудом Вилледор не утрачивает счет во времени, мимолетно рассуждает Хакон. А как за стенами — ещё предстоит узнать.
Парнишка наливает кипяток в стаканы с картофельными хлопьями и открывает банку с бобами. Дрянь полная, но никто после Падения не жалуется. Они обсуждают весну: когда растает снег и станет так тепло, что прыгать по крышам вновь станет не скользко; обсуждают числа, в каких убегут навсегда к океану, подальше от жадных смертей, поближе к песку и соленой воде, где рядом будет целое поле, где ещё через сезон расцветут сотни ромашек. По-ближе к доверию и эмоциям, далеким от страха и чуткой тревоги.
Хакон рассказывает интересно, экспрессивно размахивая руками. Так, что пилигрим невольно засматривается и заслушивается: о зимних праздниках, о красивых традициях запекать на Рождество индейку и дарить любимым цветы в день влюбленных; как это было с ним, и как жаль, что малыш-Эйден этого не застал. В свою очередь Эйден рассказывает, что в больнице не было ни Рождества, ни Нового года, ни дня Святого Валентина; ни ёлок, ни огоньков гирлянд, ни открыток. А в качестве подарков — пачка медовых леденцов и вместо вязкой каши и горы таблеток — блины с сиропом. Бегун облокачивается локтями на колени, в свою очередь завороженно наблюдая, как пилигрим жмется от ужасных воспоминаний. Его надо остановить, думает Хакон и требует «Хватит». Очень вовремя, мужик, твой малыш
уже расклеился.
— Эй, — подрывается Маттиас, — тебя пару дней не было здесь
совсем?
Эйден поднимает потерянный взгляд с содержимого картонной чашки и следит им за бегуном. Тот рассматривает календарь, подвешенный на ручку книжного шкафа и мельком пробегает по книгам: Гюго, Бальзак, Леви, словари... неужто хозяева значились французами?
— Откуда знаешь? — спрашивает недоверчиво и зачем-то тоже встает с поломанного кресла.
Хакон пожимает плечами. Они оба по-глупому смотрят на число «12» под кривой и почти стертой надписью «Февраль».
— Сегодня четырнадцатое, — и передвигает значок.
Эйден тихо ойкает и вдруг хохлится, поворачиваясь назад. Доходит медленно — становится понятно по смене градиента щек, но Хакон терпеливо ждет, прикрывая лезущую улыбку кулаком.
— С праздником, малыш, — ласково и тихо мурчит мужчина.
Пилигрим смотрит так же потеряно и пусто, будто он давно не здесь, закрывшись от всего мира руками — на груди.
ну нет…нет же… В его голове туда-сюда летает рой мыслей, болезненно оставляет жало внутри тела: он путается в себе. не здесь. не сейчас. не так. А снаружи это выглядит, будто тот сейчас ударит. вот здесь. вот сейчас. вот так. Напряженная тишь висит долго. Настолько, что тяжелый вздох Хакона рикошетит эхом от светлых, но грязных стен и ударяет пилигриму в уши громким басом. Он шутит. смеется в лицо. лжет. бьет по больному. О да, Эйдену больно. Щиплет в груди так, что хочется вгрызться в сердце и сделать больнее, прокусить и исполосовать клыками жалкий кусок живого до синеватой серости, испинать…
— Уйди, — шепчет парнишка, смиренно прикрывая глаза, — пожалуйста… просто…
— Я понял, Эйден, — подхватывает бегун и отходит сначала на пару шагов назад. До двери — примерно три, если не обходить диванчик, а прошмыгнуть на прямую.
Три-два-один. хлопок. Эйден в квартире один. Не «Малыш». «Эйден». Ну да, как же. Колдуэлл опускается вниз и глубоко дышит в надежде успокоить колотящееся сердце и подступающую от волнения тошноту.
Вгрызться. прокусить. исполосовать. испинать. Руки дрожат. не здесь! не сейчас! не так! Эйден,
С Т О П!
Перед глазами недолго виден столик с забытыми перчатками. А после — размытое, мокрое месиво. За входной дверью воя не слышно.
Хакон плетется к месту, где последний раз оставил спальник. Плетется — слишком мягко. По крышам вряд ли возможно плестись, особенно в голодед, когда любая крыша может стать последней. Судя по карте, двигать ещё далеко. Может вернутся и напрямую извиниться: «Хуйню сморозил, прости»? И не сказать же, мол, ты не на то подумал, малыш. На то… да и малышом не назовешь, пока не утихнет… неловко получается. Вот дурак. Чувствует, как морозит руки. Дурак и без перчаток. Валяются, небось, в том почти тепле. Хакон обычно так и возвращался к бывшим — нарочно забыть что-то, постучать, сказать «Слушай, я тут забыл…» и любую романтичную глупость на французском, и дело в шляпе. или постели. Но в нынешних реалиях звучит как-то наивно, сентиментально, нелепо и, что самое главное, нереалистично. В спину неожиданно бьет ветер со снегом и лохматит темные волосы, от чего бегун раздражительно закатывает глаза. Классно, ещё этого не хватает. Он оглядывается, в поисках места, где можно переждать потенциальную метель, но видит только не такой далекий, но уже не близкий ультрафиолетовый цвет. Впрочем, этажом ниже холодно, но так же безветренно.
***
Часом позже, когда холод тарабанит о кожу, а зуб — о зуб, Хакон всё-таки безнадежно улыбается, прикладывая голову к единственной полностью целой стене на этаже: а умереть от любви оказывается реально.
Наверху — дыра. В дыре — иссиня-черное небо с миллионами звезд. Отвлекает. В далеке слышен вой ветра, крик и маты, и это заставляет бегуна немного взбодриться. Эй! Ветер не матерится!
— Эй! — натуженно кричит Хакон.
Эйден приземляется на две крепкие ноги и задыхается. Покрасневшие глаза напугано-вопросительно бегают по мужчине. Он всё ещё глубоко и часто дышит, старается выровнять дыхание, но устало опускается на колени. Сколько миль в час он гнал за ним?
— Это… я… бля... — паузами начинает пилигрим и следом выпаливает: — Боне фэте лес амур! — Хакон смотрит с непонимающим прищуром, пока Эйден до конца восстанавливается и смущенно продолжает: — Это на французском типа. С днем влюбленных…
Тихое удивленное, но не менее восхищенное «А-а» француза тушуется вместе с новым потоком ветра, и пилигрим отдает перчатки.
— Слушай, ты тут забыл… и… может, — он кивает головой в сторону убежища. — Там сейчас теплее, и…
Договорить Эйдену мешают холодные губы и ладонь на затылке. Тем не менее поцелуй получается почти согревающим, аккуратным и неумелым. Достаточно для того, чтобы добежать до убежища.
— Я понял, пошли уже, — успокаивающе шепчет Маттиас, отрываясь от чужих теплых губ, — покажешь свой горе-переводчик.
— Подожди! — судорожно вспыхивает Колдуэлл.
И сам целует, аккуратно прикладывая чужую голову к бетонной стене, глубже, всё так же неумело и аккуратно; проходится пальцами по сухой замерзшей щеке, в конце концов укладывая ладошку на плечо, а языком — по ряду зубов. Их языки сплетаются вместе, и Хакон про себя думает, что парень-то входит во французскую культуру слишком активно, но, в общем, не жалуется. Пальцами хватает за подбородок, долго отстраняя от себя, так, что тонкая ниточка слюны рвется слишком медленно. Эйден выглядит почти волшебно в ночном свете: бледная кожа и томно прикрытые теперь до невозможного яркие, чуть опухшие от слез голубые глаза.
— Я буду целовать тебя хоть всю ночь, — немного сбито обещает Хакон, с трудом отрываясь от чужих глаз, — но только если не умру здесь от холода.
Хакон — романтик, и вздыхает по стихам, Родине, зеленому цвету и неожиданностям. Эйден не смыслит в романтике и не жалует сюрпризы, но вздыхает по ромашкам, с недавних пор по французскому и, как ни странно, Хакону.
