contra naturam

      — Мари — удивительное имя… — проронил он мечтательно, впервые заявившись в ее смешной домишко, где с потолка свисали бумажные цветы.       — Начинается мягко, как «мама», — она вздрогнула, стиснула руки, быстро покосилась на колыбель. — Но затем срывается в рев.       Он раскатисто позвал ее, ощерившись, зыбко сверкнув клыками. Тело прошила привычная огненная щекотка, и вдовушка отпрянула, на мгновение увидев, как он упруго скорчивается, глаза заполоняет желтизна, черты изламываются, а щеки располосовывает шерсть. Из дымохода посыпалась зола, стены жалобно скрипнули, будто от удара, а человечий комок заплакал — требовательно, сердито, взмахивая сморщенными культяпками.       В сказках время летит бесследно быстро: белизна в ее волосах и бледность всегда оказывались мукой. Роган смахивал ее — упоенно медленно, перебирая пряди, обводя скулы, участливо расспрашивая о пекарне: братья прожорливы и падки на выпечку, которой не знали в лесу, бедняжка, умаялась… Он дал понять, что может сделать горластой старухе очень больно, и Мари, видимо, слезно уговорила мать не высовываться. Она была неизменно покорна: замирала, сбивчиво дыша, прятала в складках платья и на груди беззащитные ладони, бормотала, что серые господа щедры, и накрывала на стол, в сколь бы глухой час он ни нагрянул. Украдкой скребла запястья до красноты, задремывая все же, оробело вскидывалась, отвечала невпопад, а на утро за прилавком смотрела тоскливо и мутно.       А вот дочь волкобоя росла. Забавы ради склонившись над кроваткой, он однажды обнаружил жестко нахмуренные брови, суровый узкий рот — чудом пощаженный отголосок палача, нависшего над ним и размышлявшего, добить ли. Возможно, во сне девчонка колотила волчицу, толкнувшую мать до синяков, или палила в того волка, что вечно опустошал ее корзинку, а на вопрос о плате сильно бил по руке. Роган распростер пятерню над ее лицом, хищно чуть согнув пальцы, чтобы Мари тонко вскрикнула и моляще схватила его за плечо — Борхес, выпрашивая его жизнь, хрипло рявкал и приплясывал от страха… Он ущипнул девчонку за нос и с тихим смешком улыбнулся трясущейся вдовушке. Шапочка распахнула глаза, съежилась, сжала костлявые кулачки и, уставившись на него с упрямой мрачной злобой, отрывисто тявкнула:       — Ты кто такой? Чего надо?       — Тишайшей ночи, милая. — вкрадчиво произнес Роган, глумливо гладя ее по веснушчатой щечке. — Я пришел рассказать тебе сказку.       Он провыл и прорычал ей кровавую жуть, после которой все волчата из его стаи луны напролет визжали от кошмаров. Мари беспомощно и смехотворно стояла за его спиной, не смея двинуться, не то что прервать. Он был точно клин, глубоко вогнанный между ней и дочерью, и мог всякий миг сделать больше, хуже — расколоть ее малышку на белые щепочки.       — Но ты ведь не боишься, дочурка волкобоя? Сейчас мы уйдем, и ты останешься одна в голодной тьме, которая ест все. Будешь лежать, зажмурившись, и представлять, с каким звуком отрывается лапа — или рука. Треск, чавканье? Как хрустят разгрызаемые кости?       В уголках ее глаз скопились две блестящие крупные капли, нос сморщился, а голосишко прозвучал сдавленно, гнусаво. Но сколько ж в нем было гордой ненависти.       — Мой отец вернется. — она, пожалуй, уже вообразила, как ее бросят в темноте, отдав на растерзание шорохам и скрипам, и в лихорадочной спешке сочиняла спасение — столь же мнимое, как и опасность теней. — Откроется дверь… и свет прольется на всю вашу стаю!       Этой присказкой Шапка вооружилась на всю жизнь — шептала, как проклятие, в спины обидчикам, цедила, впившись взглядом. И Роган веселился от души, помня, что это лишь нелепые отговорки напуганного ребенка: ведь он поднялся, сделал приглашающий жест, и мама послушно вышла из комнаты, не сказав ни слова, не обняв. Он нарочно наведался через день и засиделся допоздна, ожидая, не загрохочут ли по лестнице босые пятки, не раздастся ли истошный зов. Мари упорно качала головой и раз за разом уверяла, что у дочери нет кошмаров. Роган не сомневался в обратном: просто паршивка спесиво молчала.       Мари тоже — отчаянно, в безумной надежде, что беда не свершится, если ее не замечать: так и будет, гортанно ворча, бродить под боком. Разумеется, она сознавала, что оттеснена в угол и деться ей некуда. Ее светлый городок с черепичными кровлями цвета подрумяненного теста превратился в чащу, где рвали на части как неугодное, так и вожделенное, вся разница — яростно или алчно. Но Роган тянул, наслаждаясь ужасом, в который она облекалась, словно в незримый подвенечный наряд. Невесомые юбки стлались по полу, спутывали ей ноги, благоуханная фата пронизывала воздух.       Это желание истязать было чисто людским, навязанным исподтишка во все те ночи, что он провел на простынях, а не на мху. Охота бесстрастна: настичь и убить. Волки не длят погоню, ибо это не потеха, но растрата сил, угроза вывихнуть лапу, пораниться, угодить в капкан. Он же неотступно преследовал дичь, изредка бросаясь, клацая челюстями над ухом, но не кусая. Дурь сытого, бестревожного. Стая жирела, дорвавшись до второй половины себя, прежде волочившейся по земле тусклой тенью.       На заре времен, когда людишки кутались в шкуры у костра и искали в зверье прародителей, они радовались соплеменнику, удачливому на охоте и неодолимому в бою — и неважно, что он приносил добычу в зубах, а врагов и хищников отгонял когтями. Но стоило им распрямиться до жилья с крышей, загонов и стад, косые взгляды посыпались, как стрелы: моих овец задрал волк, мою дочь загрызли на опушке, уж не ты ли, сосед? Их вытравили огнем и мечом, сожгли их дома, сестер, мужей и младенцев, — «зола к золе!» — присвоили их поля и пасеки и заточили в лес «живодерничать средь своих», обуздав волкобоями и границей. Только Берта неустанно твердила украдкой, что, созданные двойственными, вроде бы совершенными, они сами после строптиво замкнулись в четвероногом обличье: не взяли чащу приступом, но растворились в ней. Порою стая натыкалась на поселения изгоев: убогие шалаши из замшелых веток лепились к стволам. Вестар без колебаний отдавал приказ перебить всех — ублюдочных, жалких, в смрадных лохмотьях, с каменными осколками вместо когтей. О-о-о, каждый из них втайне неодолимо тяготел к людскому: к россыпям хлама, теплу, сухости, вычурным словам и обходным путям. Недаром столетие спустя, выводок за выводком, детей нарекали людскими именами. Вожак запрещал им по крупице возводить подобие, копаясь в грязи, но захватил и даровал чужой отлаженный мир — лишь утаптывай и глодай. Как тут было не разлакомиться? Они облачались в лен и чужую шерсть, кропали законы, чтобы стадами задирать овец, обжирались сладостями, развалившись в креслах из красного дерева, и по-старому, сцепившись, грызлись, брыкались и царапались тупыми ногтями, катаясь по ковру перед камином.       Мари вежливо поила его чаем, несуразным отваром из травы, и крепко зажмуривалась, когда Роган, перегнувшись через стол, жадно принюхивался к ней. Покладистая, готовая на любые уступки, она, не мешкая, пошла бы на заклание, как на компромисс, только бы не поднимать шума. Реши он закончить погоню, — подмять и впиться — она скорей всего подчинилась бы. Однако иной исход пах куда заманчивее — изощренно-извращенный, противоестественный, под стать их нынешнему бытию. Роган помогал ей иногда, неброско и небрежно. Вдова волкобоя — рискованный титул, и не единожды он спроваживал оскалившихся братьев: их сгорбленные хребты топорщились шерстью, а колени выгибались назад. Когда закрылась ее пекарня, он принес тугой звенящий кошель. Мари стойко отнекивалась, справедливо подозревая, что эти деньги он вытряс из соседей — за долги по грабительским налогам, непочтительную походку, преступный рисунок ребенка. Роган отмел все ее возражения и, напустив на себя благородство, будто завернувшись в плащ, проникновенно заявил, что ее покойный муж милосердно сохранил ему жизнь.       — Самое большее, что я могу сделать в знак признательности — приглядывать за тобой…       Мари обмерла, когда он елейно обнял ее за плечи, и прекратила спорить.       На поверку они с волкобоем сквитались тут же: пока Вестар остервенело рвал врага, — мясные ошметки за сыновний пепел — Роган держал его женушку мертвой хваткой. В нем было тогда еще через край звериного. Он вынырнул в человечий образ неистовый и распаленный, едва ли способный связать пару слов: они рассыпались бы, точно горошины — сухие, никчемные. В висках колотилась кровь и бешеное торжество, а в руках — эхо боли и скулящая самка, слагаясь в острое, как оплеуха, исступленное блаженство. Возможно, оно засело в нем подобно железной крупице, отравляя. Мари тоже охромела, твердо усвоив урок: если не хочешь рыдать над потрохами, стань смиреннее травы.       Прощаясь, Роган замешкался у двери, обернулся и, притворно кротко улыбаясь, заметил:       — Вам так не нравится новое приветствие: «Зубастого дня»… А ведь оно совсем не свирепое. Беззубый волк не поймает косулю, не разжует даже листья — обречен на голодную смерть. Поэтому мы так желаем удачи: чтобы ты не упустила шанс, всего добилась… Зубастого дня, Мари!       Прозрачная, податливая дурочка, она на секунду и впрямь устыдилась! Все чаще и чаще, когда он ссыпал на стол пригоршню монет, — она, бедняжка, видно, совсем закрутилась и дала лишнего, а Борхес, болван, считать и правда не умеет — Мари, обманувшись, смотрела смятенно, долго, и в зрачках ее неотвратимо зрела ущербная благодарность. Подгадав момент, он непременно нападал опять: властно брал за подбородок, теребил ее бусы, задевая шею, — и вдовушка, очнувшись, скрючивалась в комок. Роган обожал читать по безмолвным губам, как горько она бранит себя за дурость.       Как-то подкараулив ее за сбором малины, он, веселясь, затаился за стволом, метнулся в кусты так, чтобы она уловила силуэт краешком глаза, и скользнул ближе, нарочито шурша. Где-то дико зачеканил дятел. Мари, озираясь, судорожно нашарила трухлявый сук и уморительно ткнула им в качающиеся ветви, на метр опоздав. Он шагнул на поляну и развел руками с наигранным недоумением, когда она отшатнулась, замахиваясь.       — В чем дело? Тебе уже нечего опасаться. Это в прошлом мы подстерегали дровосеков и ягодниц, а нынче дружно живем с вами бок о бок. Почти едим с рук…       Придвинувшись к ней вплотную, он разомкнул бездумно стиснутый кулачок, обнажив позабытую давленую малину, со свистящим вдохом дотронулся губами до запястья и приник к ладони. Мари страдальчески ахнула, но вцепилась не в его волосы, а в собственный воротник, и безропотно терпела, пока он неторопливо, по одной собирал обмякшие ягоды, смаковал контуры ее кисти и линовал ладонь на тропы, словно обегая новые охотничьи угодья.       — Смотри, — оторвавшись, Роган, ухмыляясь, выделил раскидистый узор. — Вылитое дерево. Сосна, вероятно? — именно по сосне, чешуйчатой и безучастной, он распластал ее наблюдать, как громадный седой волк глотает багряные клочья — останки ее мужа. Засохшая смола взамен погребального ладана.       — Ну-ка, а здесь… — она давно выронила бесполезную палку, и Роган легко завладел безвольной рукой.       — Занятно! Похоже на четыре отметины от когтей, — он щекотно прочертил их. — Крест-накрест. Как клетка.       Мари передернулась, когда он поцеловал ее в центр призрачной решетки.       Но двери по-прежнему беспрекословно оставляла незапертыми. В один из вечеров Роган неслышно переступил порог, крадучись пересек гостиную — визгливые половицы вместо коварного хруста валежника, добыча увлеклась не сочной зеленью, а выпечкой — и, подобравшись со спины, закрыл ей глаза. Мари, ослепнув, рассыпала корицу и даже не пискнула: ужас ее сковывал, удушал до немоты.       — Ваше племя совсем утратило сноровку. — фальшиво укорил он полушепотом. — Щенок безошибочно ощущает чужое присутствие, а ты даже не разобрала, что в комнате дышит кто-то, кроме тебя. Вы избалованы громкими любезностями, уютом и надежностью своих нор. — ее кудри были цветом точь-в-точь оленья шкура, и Роган зарылся в них лицом.       — Но все поправимо. — он дал ладоням стечь по ее щекам и шее, вскользь окаймить плечи и локти и потащил ее прочь — Мари, ойкнув, запнулась о ковер.       Он выволок ее в синие сумерки, швырнул в заросли и запетлял, увлекая в кромешные дебри. Вдали забрезжил прерывистый оклик совы, а в вышине сомкнулись и запели бесчисленными шелестами многоликие кроны, непроницаемые для луны. Мари, не поспевая, падала в тяжелые широкие шаги, и хворост под ее ногами вспыхивал треском, будто в костре. Когда Роган бросил ее руку и, крутанувшись на мысках, резко замер лицом к лицу с ней, она перекошенно застыла, с трудом переводя дух.       — Ваш род берет начало в той же чаще, что и наш. — изрек он, куражась, покровительственно и гулко. — В то время вы были нам ровней: бдительны, молниеносны… До того, как закупорились в четырех стенах и прилипли к дорогам, вытоптанным до песчаной лысости. Что ж, попробуем пробудить в тебе былое.       Гостеприимно раскинув руки, он кратко предложил:       — Беги. — и для острастки заклокотал нарастающим рычаньем.       Мари тотчас канула в страх и помчалась опрометью — во мгле захлестали потревоженные ветки. Роган честно позволил ей выбраться из папоротников, дважды рухнуть и подняться и только потом ринулся следом. Но, дорожа удовольствием, не настиг сразу, а лишь, подстегивая, замелькал рядом, сквозь деревья. Даже не обратившись, он несравнимо превосходил ее: так же вольготно стремглав летел по бурелому, пока Мари неуклюже и суматошно барахталась в подлеске — спотыкалась о корни, оскальзывалась на хвое, полоумно кидалась напролом в самую гущу секущих сучьев. Вяло оттолкнувшись, Роган пару раз играючи прыгнул на нее и промахнулся, подарив щепотку ликования. Он молчал, накаляя подлинность травли, чтобы в беглянке невольно затлело подозрение: а не затмил ли в нем волчий азарт человека? Не зря. Наконец выскочив наперерез и повалив ее навзничь, — Мари подавилась воплем и загородила горло — Роган едва не предался природе. В мышцах пульсировал жар, надсадный восторг требовал утоления. Пировать распростертым — непреложно правильно, а добыча содрогалась под ним, пытаясь напиться воздуха… Волосы расплескались, а кожа была душистой и горячей, наверняка солоноватой — он наклонился, чтобы снять пробу, досадливо ворча, сжал хрупкую, дивную сквозь лишние тряпки…       На искаженном лице рдели царапины…       Бездонно пустые глаза, искривленный рот…       Роган запрокинул голову и сипло, залпом хлебнул сыроватой свежести.       Не так. Не сейчас.       — Неплохо, — иронично оценил он, крадя ее бурное дыхание. Скатился на сторону и потянул вверх, усаживая. Мари, всхлипнув, порывисто подогнула ноги и оправила юбку. Роган припал ухом к ее вздымающейся груди и снисходительно отметил:       — Сердце частит… Как у крольчонка. — он дробно простучал по ее ключице и продолжил, будто в рассеянности поглаживая. — Знаешь, в этом теле, когда упразднили границу, я словно увидел его впервые: уши, как стручки, в ладонях умещается… Раньше я понимал только, что он слабый, съедобный, но не насытит надолго. Бескормица вынуждает смотреть на мир уже… А, перекинувшись, — ты не поверишь — я растрогался! Стоял как вкопанный и ощупывал его. Вы не различите ни дичь, ни смерть у себя под носом, но у вас чуткие, зрячие пальцы… «Мягкий», «пушистый»… «нежный» — зверь не знает такого. — и легонько, по-мальчишески поцеловал ее в кровящую ссадинку на виске.       Мари, сдавшись, заплакала, стоило ему утешающе коснуться ее затылка. Изнеможенно обмякла и закрыла глаза, когда Роган поднял ее на руки и понес к спящему дому.       Как бы не так: девчонка с бабкой подстерегали на ступенях. Он радушно осклабился, а Мари опасливо встрепенулась. Старуха скверно шутила, брезгливо плевалась спьяну и чуть что щелкала затвором, а, заласканная до потери нюха, Шапка разевала пасть и лаялась — один в один неотлучный лисий заморыш. Рьяно дерзкая, еще не получавшая пинка. Мари, обмирая, все ждала, что Роган в ответ однажды расскажет новую сказку — леденящую быль. Поманит на веранду, обнимет за плечи, желчно укажет: «Гляди, детка! Вот же достопамятное место, где выпустили кишки последнему волкобою! В аккурат под вашими окнами, тебе стыдно не знать! Спроси у матери, как она хоронила в земле землю, пропитанную кровью, и липко алые космы травы, ведь твой папочка почил в брюхе Вестара!» А Роган любовался в предвкушении, не чуя ни капли страха, пестовал в девчонке вседозволенность и со смехом пододвигал старой карге закуску — пустяки, простительно! Брата он, так и быть, придержит за шкирку, но скоро, неминуемо скоро кто-нибудь возьмет их обеих за горло. На рыночной площади, в подворотне, у ручья — смотря, где вякнут особо нагло. И как же вдовушка вызволит мать и дочь из волчьих клыков? Придет к нему. Сама. Вопреки страху, отвращению и памяти. И он поможет — без колебаний, условий и мзды. И когда Мари, упав на колени, сгребет в охапку своих девочек, продрогших в каземате, но невредимых — о-о-о, это будет изрядная заслуга!.. даже похлеще бесславной гибели.       И любовь, и скорбь, и ужас меркнут. Если долго кромсать одно и то же место, оно неизбежно зарастет белесым бесчувственным шрамом. И станет почти безразлично, точно забудется, кто нечист на руку, чьи пальцы угольно-черны. Научилась ведь вдовушка день за днем бестрепетно ходить по могиле супруга и врать, не моргнув глазом, что папа жив. Перестал ведь мерещиться в сумерках его крик. Свыкся же он с тем, что в родном стремительном обличье не сумеет даже устоять на ногах: трехлапый волк — мертвый волк. Стал же завсегдатаем в доме, чей хозяин его изувечил.