Да, мама

      В мире, говорили, снова стояла весна. Снова набухали почки, снова из-под таявшей снежной корки появлялась пожухлая трава, а из-под неё — свежая, яркая и здоровая, снова пели птицы… снова стояло торжество жизни. И снова все радовались. Зимас, заточённый в стенах родительского дома, знал это только с их слов; но радовался тоже — за компанию, что ли. И, конечно, чтобы хоть немного чувствовать себя… живым. Похожим на других. Обычным.       — На улице так красиво, — выдохнул он, наконец отрывая лоб от холодного оконного стекла. Мать своими кошачьи-мягкими шагами зашла в его комнату уже некоторое время назад — заставлять её ждать было ужасно некрасиво. — Хотел бы я… туда.       — Ох, сынок… — Нокса в пару мгновений пересекла помещение и опустилась на подоконник рядом с сыном. — Ты же знаешь, что тебе нельзя… зачем это снова бередить?       — Знаю, — кивнул Зимас.       Юноша в который раз поднял ладонь и устремил тяжёлый выжидательный взгляд на пальцы, надеясь увидеть хоть тусклый отблеск былой магической силы. Он слишком отчётливо помнил, что когда-то очень давно, в глубоком детстве, она у него была; даже в излишке. Помнил, что она была и Менаса. Помнил, что её почти не было у Гелоса, но это никогда им не мешало… помнил, как он жил. И совершенно не помнил, отчего он вдруг начал только умирать.       Кончики пальцев раскалились от напряжения, по ним пробежала нервная колючая искра. И рука, до невозможности ослабевшая от одного лишь этого крохотного усилия, мёртвым грузом упала на колени. Зимас готов был рыдать — но от этого, правда, не было ровно никакого толка.       — Не мучай себя, мальчик мой, — взмолилась Нокса, видя его страдания. — Ты ведь… но ведь… Ведь сам учитель Рунас сказал, что это для тебя опасно. Пожалуйста, Зимас, пощади себя…       А ещё он помнил, что раньше мать его обнимала. Гладила по голове, прижимала её к сердцу, нашептывала ему на ухо ласковые слова успокоения… пока не решила, что и это для него опасно. Теперь даже она боялась до него дотронуться так, будто от одного только прикосновения он сразу весь переломается, треснет и, наконец, умрёт. Временами Зимасу думалось, что смерть его действительно будет «наконец»: лучше уж действительно умереть раз и навсегда, чем ещё несколько лет ходить будто бы живым трупом. Уродом. Насмешкой. Хрупкой хрустальной статуэткой, которая разобьётся от одного неверного дыхания или даже взгляда на неё.       Это было в высшей степени унизительно.       — Ах, если бы не этот дрянной мальчишка, этот гадёныш…       — Мама! Прекрати, — воскликнул Зимас вдруг как-то слишком живо, слишком громко, слишком… грубо. Совсем не своим голосом. И, внезапно почувствовав колючую боль под сердцем, зажмурился и откинулся затылком на стену. — Менас — мой лучший друг. Он никогда бы не причинил мне зла.       Зимас был в этом уверен. Правда уверен — только вот не помнил ничего. А «не помнить ничего» значит «вечно сомневаться». Значит «знать тот день только с чужих слов». Значит «бояться что-либо оспорить». Значит «мучиться». Значит «болеть».       — Сынок, твоя память ведь замутнена тем ударом… а я была там. И всё видела. Это не была случайность, Зимас, этот маленький выродок хотел тебя убить — и сделал бы это, если бы мы не подоспели вовремя.       — Нет-нет… нет, — он отчаянно замотал головой, в который раз отказываясь верить. В который раз отказываясь доверять. Принимать. — Он мой друг, мама… друг. Хороший друг. И человек замечательный. Он бы не…       В глазах жгло так, будто в них намеренно ссыпали песок мешками. Губы ходили ходуном. Воздух, который Зимас отчаянно пытался захватить, раздувая нос, сию же секунду возвращался обратно мелкой дрожью.       — И где твой Менас? — в глазах матери играли искры безумия, не заметить которые было невозможно. Но она же… мама. Мама всегда права. — Разве он хоть раз пришёл навестить тебя с тех пор?       И действительно: ни разу. Но верить в это не хотелось особенно.       — Он просто… он просто очень занят. Ты же сама говоришь, что они с Гелосом постоянно занимаются, учатся… а Менас и вовсе вот-вот станет правителем. Неудивительно, что у него нет времени на друзей.       Убедить себя в этом было сложнее всего. Сам бы он, Зимас был уверен, всегда нашёл бы время, пришёл бы по первому зову — если бы мог хотя бы ненадолго выходить из дома. О, как часто он мечтал о том, чтобы снова встретиться с Менасом, снова, как в старые-добрые, часами разговаривать обо всём на свете, часами слушать его мечты о героическом будущем, знать, что он сам будет в этом героическом будущем… Зимас всё бы за это отдал. Но у Зимаса ничего не было. И никто ничего не брал.       — Не друг он тебе. Он убийца, Зимас, дорогой… с малых лет убийца, — отрезала мать.       — Не говори так, пожалуйста. Я ведь ещё жив.       Нокса ничего не ответила; только в который раз посмотрела на сына своим особенным взглядом. Зимас уже давно научился его читать. Зимас уже давно его понимал. Он переводился только одним образом. Это был взгляд «да разве это жизнь?».       Нет, не жизнь, конечно. Зимас это прекрасно осознавал. И что он в могиле не только одной ногой, но и всеми другими частями тела, и только какой-нибудь там дурацкий палец снаружи торчит и могильную землю на виду у живых ковыряет. Что для родителей он уже не любимый сын, которого ждёт великое будущее, а самая настоящая обуза. Что для Менаса он не лучший друг, а напоминание о собственной фатальной ошибке. Зимас это прекрасно осознавал — но принимать совершенно не хотел. 　　       — Он мой друг. Он бы никогда не причинил мне зла, — повторил он как мантру; не обращаясь ни к кому, но чтобы убедить себя самого в этом.       — У тебя нет друзей, сынок. Они для тебя опасны.       Зимас до крови прикусил губу.       — Да, мама.       По тощей скуле пролегла одна-единственная блестяще влажная дорожка.