Нежное касание твоё довело моё сердце До нежного трепета. Сколько бы нам не пришлось пройти, мы сможем Тот смысл разыскать. Пусть глуп он – не беда. Пусть страшен – не беда. Пусть не так уж правилен и мил.
***
Она — белый лебедь. Её ладони тянутся к небу, её прыжки достигают облаков, она легче воздуха. Гриша в неё влюблён. Солнце блекнет в её локонах. Снег стыдливо обязан таять рядом с ней. «Будущая Прима!» пророчат ей. А студент из Сталинграда, Гриша, вечно с чертежами самолётов, может только наблюдать. Жидкий янтарь в её глазах блестит хитрыми всплохами. Она — неогранённый алмаз, каждый встречный взгляд с которой, пропущенный удар сердца. Ей нравятся немецкие трактаты о философии, когда они гуляют вечерами по паркам, она декламирует «Ворона» Эдгара По. Она способна во весь голос, без стеснения, зачитать Маяковского прилюдно, прямо на площади. А потом хихикать над своим приступом хулиганства. На пуантах и в балетной пачке она кажется невесомой, неприлично грациозной. А Гриша потом обрабатывает ей пальцы на ногах, истерзанные и совсем не изящные. «Издержки профессии» , говорила она, и упрямо шла вперёд. Во время репетиции ругалась уже на русском, хотя всю жизнь делала это на немецком. Ей не нравилось, когда люди косились вслед и шептались за спиной. Гриша, студент авиационного, самолёты - его вторая страсть. Волжский не любил этого показывать, но он очень страстный, его сердце пылает по любимой, по полётам, по стране. Каждый день новые открытия, новые свершения и путь к самосовершенствованию, на пути к социализму. Поэтому Гриша не унывал, как можно чаще даря своей невесте неловкие улыбки. С Вильгельминой Волжскому никогда не скучно, вчера она лебедь, а завтра Жизель. К сорок второму она хочет перебраться в Ленинград и выступить там. В том её небольшая мечта. И Гриша не смеётся над желаниями, находит работу и надеется накопить, пара рублей в запасе не помешают, главное, чтобы не поймали. Это плохо, неправильно, но глядя на блистающую в прыжке девушку, сожаления отметаются. Сорок второго ждать не приходится. В сорок первом ЗАГС переполнен, Гриша уже в гимнастёрке, а Виля просит записать её как «Валентину Волжскую». Русская немка с рождения воспитывалась своей строгой бабушкой, чтобы сохранить традиции. Но сохранить жизнь и доказать верность стране оказалось важнее, чем имя в документе. Их самый счастливый день омрачился осознанием скорой разлуки. В кабине штурмовика Гриша становился Григорием. Окрылённый женитьбой, студент остался с возлюбленной где-то там, в Сталинграде. Григорий защищал этого мальчишку, как и многих ему подобных, чтобы не оказаться под гнётом немцев. Боролся рьяно, словно дрался голыми руками, зубами выдирая гнилую плоть с высокомерных лиц. Он плохо помнит, как впервые решился на таран вражеского самолёта. В голове только образ Вили в белой-белой пачке, её уверенные пируэты полные силы жизни. Она танцует для него на сцене Большого Театра свою так горячо любимую «Жизель». Её стройная ножка делает уверенное па и Виля ударяет курачком о раскрытую ладонь. Несмышлёная, хрупкая, но такая весёлая, прекрасная… В сознание он пришёл не сразу. Больше ему досталось не от столкновения, а от морфия который ему вкололи от души. В голове юноши была блаженная пустота, а лежащий рядом танкист, Юра Татищев, её заполнял матерными частушками. Ей богу, думает Григорий, Рахиму Юрий бы понравился точно. Как бы то ни было странно, во многом их жизни были похожи, вечно с чертежами, кто танка, кто самолёта и обоих ждали жёны. У Юры художница Катя, которую он называл «Костя». И сын, про него Гриша знал меньше всего и завидовал, белой завистью. Виля всегда писала по возможности, рассказывая каждую мелочь. Рассказывала о том, что Сталинград начали бомбить и она с родителями Гриши перебралась к родственнице в Астрахань. Она шуточно жаловалась на сопливого племянника Рахима, а сама нянчилась с ним, как с родным. Ей было не до балета, лишь в редкие моменты свободы она надевала пуанты и танцевала для людей. Поднимала дух, будто знамя на ветру. И в конце каждого её письма на ногайском трогательное: «мэн сэни сюемэн». Этому научила точно мама Гриши. Каждое письмо бережно хранилось Гришей, в надежде снова увидеть дорогих ему людей. И так, из года в год, издевательски долго тянулось время, выворачивая наизнанку каждую слабость. Порой ему стало казаться, что вылеты естественней, чем дыхание во много раз и очередная медаль булавками в его сердце. «За мужество» гордо написанно на железке, а на груди выгравированно: «За Родину!». В сорок пятом в битве за Сталинград Григория впервые узнал отчаяние на вкус, когда не мог выбраться из кабины горящего штурмовика. В панике он бился обо всё, что мог и, как в какой-то паршивой шутке, его вытащил взмыленный, изрядно напуганный Юра. С трудом, но Волжский добрался до Берлина. Он запомнил разрушенный Рейхстаг, исписанный именами победителей и Бранденбургские ворота, у которых фотографировался с товарищами. С людьми, которые бок о бок сражались за свободу, за столь необходимое, мирное небо. Каждое фото, сделанное в Берлине, подписано каждым участником, от сервера до востока. Но больше победы сердце было взволновано предстоящей встречей. В тот день было жарко даже для Астрахани, Виля стояла на вокзале, с надеждой вглядываясь в каждое лицо. Выскочивший из толпы Гриша чуть не сшиб жену, но быстро подхватил её и начал кружится как сумасшедший крепко целуя в губы… Потом ещё, ещё-ещё-ещё… Щёки, нос, подбородок, лоб. Слегка отстранившись Волжский посмотрел на лицо Вили, он хотел что-то сказать. Похвалить, поздравить, хотя бы позвать по имени, но голос надломился и прозвучало только предательски спёртое: — Ы... Слёзы крупными каплями потекли из глаз. Гриша впервые за долгое время понял, что он может дать себе слабину. В своих объятиях Вильгельмина спрятала мужа от всего мира, чтобы он смог почувствовать спокойствие.