*
12 февраля 2023 г. в 01:15
Паша забыл включить свет в номере, когда пришел. Теперь ему уже лень вставать, чтобы это сделать. Сизо-оранжевая от бьющих в окно фонарей, полупрозрачная, будто ненастоящая, темнота укрывает его плечи, струится по волосам, собирается лужицами под стулом, на котором он сидит. Паша курит, открыв форточку, положив ноги на подоконник и иронично глядя прямо в табличку «курение запрещено». Словно именно против этого – дурацкого и неудобного запрета – и хочется протестовать. Не против того, что в соседнем номере бьется изголовьем о стену кровать. Не против того, как, хоть и приглушенно, но все равно достаточно очевидно стонет под Юрой (на Юре?) Аня… Нет.
Время течет неритмично. Сильно замедляется, когда чертов стук в стену становится рваным и поспешным. Паша ощущает каждый удар. Он отдается в затылке, скапливается горечью на языке, жжет трахею. Время висит на паузе. Паша не дышит. Забывает курить – столбик пепла срывается с кончика сигареты и падает на ковер. Паша переводит глаза на табличку с перечеркнутой нарисованной сигаретой. Время снова начинает двигаться. За стеной включается в душе вода.
Теперь секунды летят, как сумасшедшие, наталкиваясь друг на друга и спеша нагнать упущенное. Паша кривится запретительной табличке и снова закуривает. Против дурацких отельных правил протестовать легко и приятно, потому что – получается. Потому что даже датчики дыма оказываются пустышкой и не срабатывают. Потому что Паше плевать, что завтра, возможно, придется заплатить штраф. Потому что это – единственный доступный ему бунт. В соседнем номере становится тихо. И это сводит с ума.
Потому что… Потому что что они там делают? Разговаривают? Лежат, обнявшись? Уснули? Каждое следующее предположение ранит сильнее предыдущего…
Пашу тошнит. От выкуренного, от выпитого сразу после концерта – в гримерке и в микрике, который вез к отелю. От отеля, кстати, тоже. Тошнит, как в худшие из питерских дней, липнущих к легким серой и влажной ватой. Паше тесно в конуре своего тела, этого номера и этой чужой страны.
Паша ошибся на сегодняшнем концерте трижды. Это ровно на три раза больше, чем ему хотелось бы. И на два – чем он простил бы кому угодно другому. Юра не целовал его уже четыре концерта. Эти два факта совершенно не связаны между собой и одно не следует из другого. По крайней мере, именно в этом Паша пытается себя убедить.
Как бы там ни было, он любит, когда Юра целует его на концертах. Хотя бы на концертах. Эпатажно, театрально, не по-настоящему. Хотя бы так. Иначе Юра тоже давно его не целует. Весь этот чертов тур. Они не то, чтобы поругались, нет, конечно. Просто Юре, наверное, не хочется. «Иногда как накроет, – рассказал он однажды, – и кажется, что сердце тут же откажет, если прямо сейчас тебя не поцеловать. А иногда не хочется. Не буду же я засасывать тебя просто ради того, чтобы зал потек, когда самому мне не сорвало крышу?»
«Ага», – ответил тогда Паша. Самому ему хотелось всегда. На каждом чертовом концерте, когда Юра по-дурацки танцевал с голым торсом. В каждом автобусе, катящемся через нанизанные на дороги бусины городов. В магазине, в кофейне, в очереди к банкомату… Паше хотелось всегда. Но он понимал, о чем Юра. Потому отвечал «Ага». Глубокомысленно и умно. В своем стиле.
И ждал. Ждал в каждом из городов, где ночевать удавалось в отеле, а не в везущем в следующий город автобусе. Особенно ждал сегодня, потому что Юра не целовал его четыре концерта подряд. И потому что Паша ошибся на концерте трижды, и ему нужно было, чтобы Юра сказал, что это не катастрофа. Так, как умел сказать только он один. Паша очень ждал. Так сильно, что, когда услышал за стеной характерные звуки секса, застыл соляным столбом. Закурил. И стал слушать. И слушал до тошноты приглушенные стоны, удары изголовья кровати в тонкую отельную стену и звук воды в душе.
А теперь – тишину. Долгую и пугающую.
Когда раздается стук в дверь, Паша ему сначала не верит. Думает – показалось. Назло самому себе думает, специально. Чтобы не обманываться. Не вскакивать слишком радостно. Не бежать навстречу. А только повернуть голову и дождаться, пока дверь откроется, пугая темноту, сгущая ее в углах, куда она бросается от светлого прямоугольника обнаженного дверного проема.
Паша хочет спросить: «Зачем пришел?», но только искоса смотрит на Юрин угольно-масляный силуэт на фоне желтого светового пятна. Пауза становится непростительной, куда более долгой, чем ей положено. Юра закрывает за собой дверь. Вздыхает – спокойно и даже будто бы облегченно.
Паше кажется, что он слышит извинение за то, что его заставили так долго ждать, но это наверняка ему только чудится. Юра подходит ближе, кладет теплые ладони ему на закаменелые плечи, мягко ведет к шее и сжимает ее – игриво, но довольно ощутимо.
– Прости, – шепчет Юра и наклоняется, чтобы поцеловать макушку. Паша откидывает голову назад, подставляя под губы лоб.
– За то, что долго не приходил, или за то, что в итоге пришел?
Юра тихо смеется, включается в игру:
– Надеюсь, для меня осталась боль, – цитирует песню, на которую уловил намек.
– Аня за стеной, – говорит Паша слишком спокойно, без всякой горечи в голосе.
– Твоя Аня? – наигранно удивляется Юра. – Приехала что ли?
– Твоя Аня, – терпеливо объясняет Паша.
– А почему тебя волнует моя Аня? Тебя должна беспокоить только твоя.
Он становится ближе, прижимается животом к Пашиному затылку, запускает ему пальцы в волосы и гладит виски.
– Аня услышит, – продолжает Паша. Он млеет в Юриных руках, тошнота отступает, тело расслабляется, а где-то в глубине подреберных бездн зарождается сладкое предвкушение.
– Она спит. В берушах и приняв таблетку.
Его пальцы выпутываются из Пашиных волос, сбегают по подбородку, обманчиво-нежно гладят горло.
– Юра… Ты только что занимался с ней сексом.
– Ну так я не одноразовый, – отшучивается он, пальцы смыкаются требовательнее.
Паше дьявольски хочется поддаться – прекратить болтать, встать и дать утянуть себя в поцелуй. Но также хочется показать, как унизительно и обидно было сидеть и ждать.
– Рассказывай, – шепчет Юра. – Выкладывай все свои кручины.
Его шутливый тон слишком уж контрастирует с совершенно однозначными, ласкающими и манящими жестами.
– Пришел меня лечить? – чуть более колюче, чем хотелось бы, спрашивает Паша. Но наконец встает, разворачивается, чтобы стоять лицом к лицу, и проводит рукой по Юриному плечу.
– Если тебе этого хочется, – говорит тот.
– А если нет?
Юра снова усмехается:
– Тогда молча трахну тебя и пойду спать.
– Звучит заманчиво.
Юра притягивает его к себе за затылок и целует. Совсем не сценически, ничего не играя, просто наслаждаясь теплыми губами, нежным податливым ртом и тем, как сбивается ритм Пашиного дыхания.
– Скучал по тебе, Пашка, – признается Юра.
– С каких пор?
– Всю гребанную жизнь «до».
– Юр… – он не договаривает, потому что Юра кладет ему палец на губы.
– Ты так классно сыграл сегодня. Не думай ни о чем, – приказывает он, и Паше остается только подчиниться. Он торопливо стаскивает футболку, прижимается голой кожей. Юра толкает его вниз, заставляя встать на колени.
– Давай, – шепчет, расстегивая ширинку, поглаживая Пашину макушку, толкаясь бедрами вперед, в жаркий рот.
Юра пахнет гелем для душа, а на вкус – как холодная вода, которой он только что смывал с себя жену, и Паша ему за это очень благодарен. Он облизывает Юрин член, немного играет с головкой, а потом берет глубоко, старательно втягивая щеки, скользя кончиком языка по уретре. Он делает так, как любит сам, но Юре сносит от этого крышу. Он тяжело дышит, изо всех сил стараясь не стонать, рвано толкается вперед и закусывает губы.
Паша останавливается, когда ощущает на языке вкус скорой Юриной разрядки. Останавливается отчасти, потому что рассчитывает на продолжение, отчасти – потому что хочет разочаровать. Юра перехватывает его подмышками и толкает на кровать. Спешно раздевается, путаясь во всем подряд, откидывает волосы назад, тянет вниз Пашины брюки, делая больно неосторожными движениями.
«Не думай ни о чем», – команда, с которой Паша справляется хуже всего. Но справляется. По крайней мере, большую часть времени.
Юра нависает сверху, обжигая обнаженностью, устаивается удобнее, обхватывает оба их члена своей рукой и двигает ладонью, мягко покачиваясь.
Дальше они никогда не заходят, но и этого Паше хватает, чтобы адская карусель вечной усталости, запутанности и отчаяния застыла, затихла и отпустила продышаться хотя бы на несколько минут.
В темноте Юрино лицо кажется миражом. Паша беспорядочно целует его, попадая то в подбородок, то в бровь, выгибается навстречу уверенной руке, движущейся в идеальном ритме, упирается пятками в матрас, напрягаясь, когда низ живота скручивает предчувствием оргазма.
Юра смотрит на него с плавящей ядовитой нежностью, улыбается, тихо стонет в самые губы, смыкает кольцо пальцев плотнее и кончает первым. Всегда первым… Не только в физиологическом смысле, но эту мысль Паша усилием воли обрывает. Он вздрагивает, когда теплая жидкость заливает ему живот, зажимает себе рот рукой, чтобы ненароком не издать слишком громкого звука, и, наконец, тонет в электрическом разряде оргазма, рассыпаясь на горстку аккордов странных звуков и движений.
Потом они долго лежат рядом, совсем ничего не говоря, но все понимая. Паша не шевелится, чтобы не спугнуть ласковую Юрину руку, мягко перебирающую его волосы. Не шевелится, пока не засыпает. И усилием воли не открывает глаз, даже когда чувствует, как Юра тихо поднимается и уходит, шепнув в самое ухо невесомое «Прости». Не шевелится до самого утра, которое впервые за долгое время не приносит ни головной боли, ни отвращения.
Паше спокойно. А еще ему кажется, что три ошибки за концерт – это на такая уж большая беда.