Позволение

      Выступление кончается, и терпение вместе с ним. Песня Ника рассчитана на эмоции, на выбить слезу, на чистый порыв души до возвышения к катарсису, но у Але из эмоций только похоть, выбивает лишь землю из-под ног — трясёт от желания мерзкого и грязного так, что стоять уже тяжело, из порывов — сорвать эту блядскую и уродскую безрукавку, пошитую из мешка, и засунуть руку в штаны ангельски белые. К чёрту костюм снеговика, февраль на дворе, пора таять. В его руках.       Но Ник не из тех, кто легко отогревается.       В гримёрке душно от надменности обоих, воздух спёртый — как в груди, руки сильные пытаются удержать чужое после стольких лет тело, как будто бы оно захочет куда-то сбежать: но отступать-то некуда, из выходов только в окно, и того тут нет. Губами по шее провести, чтобы вызвать дрожь в крепком, пусть и небольшом, теле. Языком по линии челюсти, чтобы услышать, прочувствовать рваный вдох. За ухом кожу мягкую прикусить, чтобы услышать раздражённое шипение. Отстраниться и прямо посмотреть в неизменное, застрявшее в вечном отрочестве лицо, чтобы увидеть старательно сомкнутые губы и прикрытые глаза.       Садистские наклонности внутри радостно беснуются, подпитываясь смущением оппонента. Хотелось бы сказать партнёра, но партнёры не сопротивляются.       Проводит руками по светлой коже, на которой убогие щедро набитые и полные глубокого смысла татуировки не оставили живого места. Жалеет её, понимает. На его сердце тоже таких мест не осталось, так кажется. Сейчас оно бьётся просто для того, чтобы разбиться вновь и окончательно, финальным аккордом его лебединой песни.       Страсть — не любовь и даже не влюблённость, но это и не она. Это болезненное желание понять чужих демонов, прикоснуться не к телу, но к душе, почувствовать единение на уровне дальше телесного. Но ему не позволяют. Не позволили четыре года назад. Не позволят никогда. Слишком грязный для чистой эмоции, слишком много наносного для честных стихов, слишком прямолинейный для уязвимой души. Слишком в духе времени для вневременного.       Прижимается своим лбом к чужому, нагибаясь, последние крупицы контроля растворяются при соприкосновении бёдрами. Хочется не чувствовать ничего, потому что кровь гонится хлеще лошадей с исторической родины. Четвёртый десяток стучится в дверь, но разума так и не завезли. Сдаётся.       Внимательно изучающему взгляду снизу вверх карих, но светлее его собственных, глаз. Ненавязчиво поглаживающим его спину рукам с крепкими, хоть и не длинными, пальцами. Маленькому носу, легко касающегося основания его шеи. Стороне, которой с виду намного проще принять происходящее. А четыре года назад всё было по-другому. Там не могли принять поражение. Там внутри кричали от боли. А он не хотел никого ранить своей игрой, так просто получилось. А теперь болит здесь.       — Так и будем стоять? — главный романтик рушит всю романтику. — В твоём возрасте перерыв нужен на такие дела или что?       — Надо было тебя за язык кусать, — внезапно становится как-то проще.       Видит, похоже искреннюю, улыбку на той стороне. Белый флаг?       — Меня сейчас результаты голосования и без тебя покусают, раны придётся зализывать.       — Могу помочь, — вырывается изо рта. Ужасно грязного рта. Брови на лице Ника взметаются вверх, видно, что прикусывает щёки, чтобы…не засмеяться?       — А потом оставишь голым и в мурашках? — искорки в глазах невыносимые.       — Да, но не оставлю, — а в голове проносится «Какого чёрта?». Четыре года — параллельные, а тут пересекающиеся. Так не бывает, так не должно быть, так слишком сладко.       В ответ хитро щурятся и кладут руку на бедро:       — Это что-то из «Тысячи и одной ночи», да? Люблю сказки.       — Я дважды Санремо выиграл, один раз с ребёнком, умею сказки в жизнь воплощать, — а самого ведёт страшно.       — А я дважды проиграл, оба раза с тобой трахаясь, — рука нагло лезет по голой коже над пахом.       — Мы ещё не потрахались.       — Только потому что я тебе ещё рот не заткнул.       Питер Пэн спустился с небес на землю?