Преступление и наказание

Давид сидел напротив, на своей узкой тюремной койке, прикрыв глаза. Витал в облаках, как всегда. Гоги не мог оторвать от него взгляд — понимал, что истекают последние дни, если не часы, их жизней, и больше они не увидятся. Целая вечность без Давида! Нет, такого просто не может быть. Между ними пропасть. Огромная, чёрная. Гоги смотрит на брата, тот удерживает его взгляд, улыбается дерзко. “Я поймаю!” Конечно, поймает. Гоги никогда бы не стал сомневаться. Пропасть зияет чернотой, зрители замерли, затаив дыхание, а братья Чиковани смотрят друг на друга, застыв по разные стороны под куполом цирка. Этот взгляд держит лучше всякой страховки. Гоги делает несколько шагов назад, разбегается, прыгает. Летит. Полёт — это каждый раз ужас и восторг, но самое лучшее в нём — взгляд Давида, сосредоточенный и всегда немного восхищённый. Гоги протягивает руки — и Давид подхватывает, сжимает крепко и не отпускает. Пропасть вздыхает разочарованно — снова она осталась ни с чем. Зрители кричат, смеются, аплодируют. А Гоги смотрит на Давида, на его улыбку, и больше ему ничего не нужно. Ни зрителей. Ни мира. Даже полёт уже забыт. — Гоги, — вдруг позвал Давид, не открывая глаз. — Да, брат? — Иди сюда. Гоги не стал спрашивать, что да зачем. Спрыгнул со своей койки, преодолел разделяющий их шаг и сел рядом с братом, который с тихим вздохом привалился к его плечу. — Это ведь всё, да? — Гоги не ответил, и Давид после нескольких минут в уютной тишине заговорил снова. — Вот ведь как бывает… хотели луну с неба, а что получим? Ни луны, ни денег, ни женщины. Ни жизни. Девочку только жалко. Болезненно-острая нежность разливалась в груди, мешая сделать вдох. Гоги склонил голову, губами невесомо прижался к волосам брата, вдыхая тёплый, знакомый с детства запах. — Прости меня, — тихо сказал он. — За что? Это ты меня прости. Из-за меня мы тут… — Нет, Додо. Я сколько раз ни падал — ты всегда успевал меня подхватить. А в тот единственный раз, когда подхватить должен был я — я не справился. — Ты не виноват, что я дурак. — Виноват, — хмыкнул Гоги. — Я же старший. “И я всегда тебя баловал, потому что слишком сильно любил твою улыбку. И кто из нас дурак?” Этого он не мог сказать вслух даже сейчас. — А я всё равно дурак. Регина же просила помочь, и я бы пошёл, даже если бы ты меня связал и запер в подвале. Гоги печально улыбнулся: — Ну тогда всё правильно, Додо. Если я не смог тебя удержать, значит, остаётся только упасть вместе. — Вместе не так страшно, — прошептал Давид, удобнее устраиваясь в его объятиях. — Да. Вместе не страшно. “Страшно только потерять тебя и никогда больше не увидеть, младший брат”. * — Ты слышал? — полковник вошёл в кабинет, размешивая сахар в чашке с чаем. — Черкасов просит помилования для Чиковани. — Что? — вскинулся Роберт, отрываясь от последнего отчёта по делу Коттема, который собирался сдать сегодня. — Он головой ударился? Полковник пожал плечами: — Право такое он имеет, а там уж как генсек решит. — Так что ж теперь, всем государственным преступникам помилование давать, потому что за них какой-то там майор заступился?! Роберт чувствовал, что начинает выходить из себя. Этот Черкасов! Снова ставит палки в колёса, мало ему было того, что чуть дело Коттема не развалил. Этот чёртов американец, даже если не убивал девушек, как пить дать был шпионом, ну не могло быть иначе, не могло! Не в одном виновен, так в другом, а только результат всё равно един: ви-но-вен. Как и эти двое грабителей. Помилуй их — и каждый прохиндей решит, что ему всё можно. Грабить, попирать власть, подрывать сами устои советского общества… Как Черкасов, будучи таким умным, при этом такой придурок? Вот же заноза в… пальце. — Ну-ну, ты прям развоевался, Роберт Михалыч, — хмыкнул полковник и отпил большой глоток. — Чёрт, горячо!.. Рвение хвалю, но ты вот о чём подумай: не каждый, кто с тобой не соглашается, тебе враг. Да, искать врагов — твоя работа, делаешь ты её прекрасно, но не всегда нестись вперёд сломя голову — лучшая стратегия. Искать врагов нужно, но также нужно искать и союзников. “Один в поле не воин” — слыхал? — Товарищ полковник, я… вас не понимаю. Полковник вздохнул, сел поудобнее, подперев рукой щёку. — Ты, Роберт Михалыч, не сегодня-завтра на повышение идёшь, а это уже уровень совсем другой. Поверь уж мне, старому вояке — таких, как Черкасов, всегда лучше в союзниках держать, чем во врагах. Неприятный он мужик, прямолинейный, резкий, авторитетов не признаёт. Но главное — справедливый, и дело вы с ним делаете одно, просто с разных сторон к нему идёте. Повоевать всегда успеешь, а вот руку протянуть возможности может и не представиться, Роберт Михалыч. Теперь понимаешь, о чём толкую? — Ну что такое, внучок? — бабушка внимательно посмотрела на него, достала из кармана носовой платок и аккуратно вытерла Роберту лицо, по которому он старательно размазал грязь, кровь и злые слёзы. — Ни…ничего… — он отвернулся и закусил губу, стараясь успокоиться. Стыд-то какой, ему уже шесть, а ревёт как девчонка! — Опять дрался? — вздохнула бабушка. — Я… я… но это всё они! Я не хотел, а они… они злые, бабушка. И я… тоже разозлился, — Роберт опустил голову, стыдясь того, как сильно ему хочется, чтобы пожалели. Бабушка прижала его голову к груди. — Дразнились, поди? Ну так что же. Не со зла они, просто не понимают. — Нет! — горячо возразил Роберт. — Со зла. Смешно им! — Не все, кто делают зло, делают его потому, что злые. Не знают они, внучек, что это такое — без родителей расти, вот и думают, что смешно. А ты, вместо того, чтобы злом на зло ответить, попробуй-ка по-другому. — Это как? — пробормотал он обиженно. — Не кулаками бей, а руку протяни. Это, конечно, куда труднее, тут сила нужна, но ты же у меня сильный. “Ты же сильный”. Роберт вздохнул и отложил дело Коттема. Ему было над чем подумать. * Приведи Роберт приговор в исполнение до обжалования — вряд ли кто-то что-то сказал бы. Да и наверняка обжалование всё равно провалится. …а раз провалится, решил Роберт, можно и подождать. Хотя бы для того, чтобы увидеть лицо Черкасова, когда он явится с подтверждением смертного приговора. Неймётся же человеку! И документы подал, чтоб удочерить девчонку, за которой Чиковани присматривали, и аж до самого Андропова дошёл со своим прошением о помиловании. Ладно бы ради каких приличных людей, но ради государственных преступников! А мог бы, между прочим, свою работу делать, тех самых преступников ловить. В этом-то он хорош, действительно. Не мешал бы ещё другим… Роберту, например, он мешал одним своим существованием — заставлял думать о себе вместо того, чтобы думать о работе, что было, конечно, непростительно. Для Черкасова. Роберт же не виноват, что майор — такая… заноза. На столе затрещал телефон. — Лебедев. — Товарищ полковник, к вам майор Черкасов, уголовный розыск. — Впустить. Как только Черкасов, снимая на ходу шляпу, шагнул в кабинет, Роберт понял, что порадоваться ему сегодня не доведётся: тот сиял, как начищенный пятак. — Вот, — не утруждая себя ни приветствиями, ни прочими формальностями, Черкасов положил на стол документ за подписью лично Андропова. — Помилование для братьев Чиковани. Роберт скрипнул зубами. — Поздравляю, Черкасов. Ещё полчаса — и было бы поздно. Черкасов посмотрел ему в глаза и улыбнулся — впервые на памяти Роберта так открыто и искренне. Роберт кашлянул, проглатывая идиотское “не думал, что вы так умеете”. — Спасибо за эти полчаса, Роберт Михалыч. — Кхм. Свободны, — Роберт схватил помилование и уткнулся в него, почему-то злясь на себя, Черкасова, Андропова и весь мир, в котором оправдывать государственных преступников, оказывается, хорошее дело. Какой-то бардак. — И всё же, — Черкасов с невероятной наглостью, свойственной ему, хлопнул Роберта по плечу. И, прежде чем покинуть кабинет, обернулся и повторил: — Спасибо.