В плену белой тишины

Снег шел, шел и шел. Он продолжал падать днем под завывания ветра и тихо скользить по воздуху холодными ночами, когда дыхание облачком вылетало изо рта. Сторожилы долины говорили, что никогда еще не видели так много снега. Каждый день они отправлялись спать задаваясь вопросом: остановится ли снегопад завтра? И первым делом торопились выглянуть в окно утром как только отрывались от своих грез. А потом им приходилось браться за лопаты, чтобы расчистить дорогу. Так Линдир узнал, насколько у него слабые руки. Пока другие легко, словно в руках у них была игрушка на подобие детского совочка, раскидывали снег налево и направо, ему казалось, что мышцы начинают гореть огнем после первых трех минут. Спустя двадцать, когда он уже не мог поднять рук, он торопился на кухню, чтобы узнать, как обстоят дела с горячим чаем для тех, кто работает снаружи. По пути из кухни они растирал занемевшие руки и пытался вернуть чувствительность озябшим пальцам. Линдир постоянно мерз. Когда он вставал с кровати утром, камин неизменно пялился на него своей черной раззявленой пастью, будто насмехаясь, будто ему было все равно, как много поленьев сгрузил в него Линдир накануне. Потом он доставал нижнюю одежду, которую прятал возле себя под одеялами — она казалась ему едва теплой, но даже это «едва» было лучше, чем натягивать на тело абсолютное холодную ткань. Тем более, что его парадная верхняя мантия и камзол казались просто ледяными. В кабинете Владыки в камине весело играло пламя. Линдир не осмеливался подойти к нему и обогреться с той же беспечностью, как это делал, бывало, Глорфиндель. Вместо этого он учтиво желал Владыке доброго утра и деревянной походкой, когда все его мышцы сводило от холода, шел на свое место. А потом чувствовал, как медленно просачивается тепло сквозь мерзлую одежду, и как отсыревшая ткань тяжело и неприятно липнет к коже. — Ты должен одеваться теплее, — говорил Владыка и Линдир кивал, хотя не понимал, как это — одеваться теплее. Вся его одежда была одинаковая, и он едва ли мог надеть две рубашки поверх. Ничего теплее у него не было. Он никогда не считал, что ему это пригодится. Менее всего от холода страдал, казалось, Эрестор. Он смотрел на происходящее с тем же равнодушием, с каким смотрел на все и всех, что не вызывало его интереса. Идет снег? Да, замечательно, ведь в горах и должен идти снег. Много? Да, порой снега выпадает много, возможно, лето будет жарким, а это скажется на урожае, вот об этом стоит подумать… Линдиру казалось, что хуже уже быть не может. По утрам он не чувствовал пальцев, а открыть дверь гостевого домика удавалось не с первого раза. Других эльфов иногда тоже приходилось откапывать. Сидя взаперти и ожидая спасения, он невольно вспоминал прозрачные воды на песчаных пляжах Линдона, шумный морской прибой, вкус соли на губах, крики чаек и потемневшие от времени и влаги камни королевского дворца. Это было так давно, это было так недавно, и Линдиру казалось, что он даже скучает, и он не чувствовал потребности содрогаться или корить себя за эти мысли, потому что все вокруг было укутано, словно в саван, в белый снег. И звуки казались приглушенными, и белые снежинки кружились на фоне белого неба, и все вокруг было — одна сплошная белая тишина, и это было ужасно похоже на долгий, изнуряющий сон, который снится больному, когда он колеблется на грани между болезнью и здравием. Но потом он услышал резкий звук — звук, с каким железо врезается в дерево, и это было единственное, что заменило вежливый стук в дверь, перед тем как в нее войдут. Открытая и откопанная дверь принесла холод и разгоряченного работой Эрестора, который окинул Линдира долгим взглядом и велел одеваться. Линдир послушно поднялся с постели и надел поверх туники привычный темно-бардовый плащ. Он был готов, о чем спокойно сообщил Эрестору. Но вместо ответа нолдо только посмотрел на него косо, будто проверял, не смеется ли он, и без церемоний распахнул дверцы примостившегося в углу шкафа. Снаружи слышались голоса других эльдар, и вот-вот кто-нибудь еще мог войти внутрь и задаться вопросом, что вообще происходит, и сердце у Линдира почему-то провалилось в желудок. Но Эрестор только посмотрел на его одежду, провел затянутой в перчатку рукой ввверх и вниз по стройному ряду нижних бледно-бирюзовых туник (дань памяти Линдону) и только сказал: «ясно». Это «ясно» было с Линдиром все утро. Оно звучало у него в ушах, пока он шел в кабинет, и когда завтракал, и когда задумчиво смотрел в окно, размышляя, как будет добираться в свои покои вечером, ведь мягкий белый снег заметет все то, что уже расчистили, и скоро долина превратится в лабиринт из белых стен, а снег придется оттаскивать и сбрасывать со скал. Вот тогда дверь в кабинет распахнулась так резко, как всегда бывало, когда входил советник, и Линдир невольно посмотрел на Эрестора. Слова, что Владыки сейчас нет и лучше зайти позже, замерли у него на языке, потому что вместо того, чтобы мазнуть по нему равнодушным взглядом, как это бывало обычно, Эрестор смотрел на него с намерением и решимостью. И Линдир понял, что нолдо пришел в кабинет именно к нему, и это встревожило его и напугало. Он подобрался на своем месте, как будто Эрестор был диким зверем, готовым кинуться на него. Эрестор сделал два шага, обходя его стол и сказал так, будто одному из новобранцев на плацу: — Встань. И Линдир встал, потому что утром Эрестор был тем, кто откапывал его дверь, а затем без спроса полез в шкаф, хотя не имел права, и менестрель это понимал. Понимал, но где-то под спудом чувствовал и другое: если нолдо вел себя так, значит у него было на то право, и Линдир должен был слушаться. Эта мысль раздражала его, но Линдир все равно повиновался. И когда он поднялся, Эрестор снял с себя отороченный мехом черный плащ с синей окантовкой по краю, совсем новый, с замечательной голубой подкладкой в тон, из прекрасной толстой шерсти. Он надел его на плечи Линдира и принялся затягивать длинный ряд пряжек из кожи и серебра, а Линдир стоял столбом, словно тоже был сделан из снега и льда, будто слепленный ребенком снеговик. — Вот, — сказал нолдо наконец, когда руки Линдира оказались снаружи, проходя через вертикальные разрезы на боках. Линдир не знал, что сказать. Он больше не чувствовал запаха горящего дерева, да и холода больше тоже не чувствовал. Вместо этого он оказался в коконе чужого запаха, он мог бы возмутиться, что его одарили так по-барски с чужого плеча, словно он в этом нуждался, хотя он действительно нуждался, но язык прилип к небу, а холодно не было потому что кровь в его теле неожиданно оказалась горячей, и она бросилась ему в лицо, и еще в руки, где касались его большие пальцы советника, когда он, словно наряжая куклу, просовывал безвольные кисти менестреля наружу. — Я… — открыл рот Линдир, но не придумал ничего, что мог сказать, кровь стучала у него в ушах, и он смотрел на советника, и чем больше смотрел, тем краснее становился, а на лице Эрестора расцветала, словно большой мак на снегу, улыбка. Она заставляла сердце Линдира громыхать в груди и облизывать сухие губы, и испытывать страх. Ему никогда не приходило в голову, что он совсем не хочет быть центром внимания нолдо, но в царящей вокруг белой тишине его никто не спрашивал, и плащ был таким теплым, и пах другим живым существом, а это было большее, чем Линдир мог себе позволить за последние десятки лет. — Носи, — коротко произнес Эрестор, не отводя взгляда, и эта короткая фраза, это повеление дополнило, а потом затмило утреннее «ясно», и Линдир ощутил себя заколдованным, и ему снова стало не только горячо, но и страшно, и он попытался возразить. При виде его открытого рта Эрестор вскинул тонкую резкую бровь, словно готовился услышать оскорбление, и Линдир закрыл рот, вместо этого стыдливо опуская глаза. — Носи, — повелительно повторил Эрестор. — Иначе… Это «иначе» повисло в воздухе бесконечной угрозой, молчаливым обещанием кары, не озвученной до конца, и от этого еще более страшной. Эрестор опустил ему на плечо тяжелую ладонь и надавил, заставляя сесть, и когда Линдир поднял лицо, его губы смяли чужие, резкие, требовательные, как и их хозяин, и очень горячие. — Я приду вечером, — пообещал Эрестор, облизываясь, словно только что вкусил отменное блюдо, и еще раз поправив завязки плаща, направился к выходу, и теперь его шаги звучали приглушенно уже не от захватившей долину белой тишины, а от стучащей в ушах крови, и Линдиру казалось, что мир не то качается, не то кружится, и он ухватился за край столешницы. Пламя свечей на его столе затрепетало от его неровного вздоха, и хотя снаружи по-прежнему не переставая валил снег, падал на землю большими белыми хлопьями, Линдир больше не чувствовал себя в его плену. В нем жил страх и трепет, и он ощущал себя отчаянно, до боли живым.