Пена. Брызги. Водяная пыль. Грохочущий плеск, словно на водопаде, — и глухой, глубинный, неостановимый рокот медленно сдвигающихся исполинских стен.
Медленно? Нет! Это якорная цепь поднималась так мучительно-медленно — а волны наперегонки, с кровожадностью испанских боевых псов, толкая и давя друг дружку, как с привязи порывались подпрыгнуть, дотянуться до добычи, сдёрнуть её с цепи — железной, но столь хрупкой ниточки между смертью и жизнью! — и поглотить, хороня тёплую плоть в холоде и синей тьме титанической гробницы… Сколько футов страшной бездны осталось внизу? Сколько их ещё до борта «Жемчужины»?
«Не выдай, милая, не подведи!» — в рёве и плеске воды Джек мысленно гладил шершавое дерево корабля, с мольбой смотря на вздымающуюся в небо далёкую громаду чёрных парусов. Ему было легче думать, что вытягивает цепь сама «Жемчужина» — большое, сильное, могучее существо хотя бы по сравнению с людьми на её борту. Люди ничтожны перед яростью моря. Оно охотится на осмелившихся ступить в его пучину, оно пытается сорвать их сейчас с цепи, словно спелые и сочные виноградины с грозди! Уж лучше представить, казалось Джеку, что не другие такие «виноградины», а хоть сколько-нибудь превосходящий их размерами корабль сейчас тянет цепь наверх, к воздуху и чудесному рассветному солнцу, спасая самого Воробья, Гектора, дочурку Гектора и тёрнерова юнца…
И испанцев, чёрт побери!
Нет, Джек не имел ровно ничего против кастильских или ещё каких-то там, неважно, потомков грандов и идальго — если бы враги висели на цепи тихо или карабкались хотя бы без намерения прикончить тех, кто стоит повыше! Бывшие мертвецы, в общем-то, так и делали, за исключением Салазара. Проклятый Эль Матадор дель Мар, держа шпагу в зубах, лез по звеньям с такой зверской физиономией, что сам Дейви Джонс, будь он ещё жив, только нервно закурил бы трубку. В глазах воскресшего Палача пиратов горела жгучая ненависть. Бывалые корсары, юноша-новичок, девушка, сабли отроду в руках не державшая — ему было всё равно. Недвусмысленным взглядом испанец обещал: дай только ещё на несколько футов подняться — и сначала он убьёт нижних, а потом придёт черёд и остальных.
Нижними были Барбосса и Карина. И, чистосердечно признался себе Джек, даже любителю блохастых мартышек и зловредному узурпатору власти на «Жемчужине» он не пожелал бы умереть от руки безумного кастильца! Взглянешь в эти дьявольские глаза — оторопь берёт. И невольно радуешься, что стоишь повыше: уже чёрт с ними, с волнами, Салазар страшнее…
Цепь судорожно дёрнулась. А затем стремительно и равнодушно-неконтролируемо пошла вниз: очевидно, сломалась одна из вымбовок кабестана. Впрочем, не до причин было ни Воробью, ни его товарищам по несчастью, включая испанцев (акула-молот им товарищ, будь ситуация чуток приятнее). Джек даже пожалел только-только оживших бедолаг. Немногочисленные офицеры и солдаты скорее рефлекторно, чем осознанно — разве поможет, когда цепь уходит в бездну? — задержали дыхание. Сам Салазар оглянулся на приближающиеся волны — но вовсе не с ужасом, не со смертной тоской! В его взгляде было лишь кощунственное недовольство тем, что стихия помешает ему заколоть пиратов и увидеть снова их грязную кровь, кинет вместо этого жалкую подачку: общую гибель в пучине. Невольно встретившись глазами с Морским Мясником, когда тот снова поднял мертвенно-бледное лицо, Воробей нежданно для себя самого слабо улыбнулся: богине Калипсо пришлось бы совсем не по нраву, что какой-то испанец смеет осуждать её произвол. Радовался бы, если уж такова судьба, что сама стихия хочет казнить его врагов!
Но чем он сам, Джек, провинился перед океаном? Ничем… ничем… вроде и вправду ничем… Ой, нет, было: предал заветный компас за бутылку рома, которую и допить-то не дали: пуля солдатская, будто в наказание, разбила. Да он сам же этого болезного из Треугольника, получается, и выпустил! Зар-раза…
Цепь тряхнуло снова — да так, что все чуть не посыпались с неё градом. Воробей чудом удержался, но услышал женский крик: Карина сорвалась. Джек понял, что на мгновение перестал дышать, лишь когда увидел, что Барбосса поймал дочь за руку. Обнаружилась ещё одна радость: рывок означал, что якорь опять потянули наверх. Давай, Жемчужинка, выручай… вытягивайте, тюлени вы неуклюжие, родные, милые вы остолопы…
Посмотрел вниз. Помянул в который раз матушку Салазара, который перехватил шпагу рукой (отчего его движение по звеньям цепи, к счастью, замедлилось) и взирал на Карину — та отчаянно цеплялась за запястье отца — с выражением упрямой злобы. Он был уже только в шести футах от девушки и, поднявшись ещё на три, мог запросто пронзить ей ногу. Джеку пару раз доводилось видеть, как буквально за считаные секунды истекали кровью сильные, крепкие мужчины со взрезанной бедренной артерией, — и он тщетно изыскивал средство избавления от испанского фанатика, пока тот не добрался до Карины. Будь только на поясе сабля (чёртов Салазар, обезоружил, чтоб его в преисподней Дейви Джонс и Кракен встретили!), Воробей на свой страх и риск попробовал бы слезть к этому сумасшедшему — страшнее было представить реакцию Гектора на потерю дочери. Случайно бросив взгляд на пояс Генри Тёрнера, Джек только обрадовался обнаруженному длинному абордажному палашу, как понял, что узкие и скользкие звенья не позволят спуститься достаточно быстро. Салазару добираться едва ли не вчетверо короче.
Нет, конечно, можно опередить его: прыгнуть. Но кто сиганёт на верную смерть?! Только не он, капитан Джек Воробей. Да и есть компромиссный выход: Гектор тоже скоро поневоле заметит потуги испанца — и охотно пожертвует собой ради ненаглядной дочурки, поймав кинутый заклятым другом палаш (свой-то меч Тритона на корабле оставил, что ли — вместе со скинутыми впопыхах камзолом и поясом?). Джек абсолютно не желал закадычному врагу смерти, вполне довольствуясь той первой, которую подарил ему сам на Исла-де-Муэрто, и будучи по натуре вовсе не жесток, — но, право слово, папаше только в радость будет погибнуть за дочь! А Карина, не зная личности родителя, не станет мучиться так сильно… Её спасёт практически незнакомец — просто какой-то старый синеглазый пират…
— Кем я вам прихожусь?!
— Ты сокровище!
Чёрт, чёрт и ещё раз чёрт, подумал Воробей, видя сверху, как, широко распахнув синие глаза, вонзилась потрясённым взором Карина в лицо Барбоссы. Это было плохо: кому бы теперь — отцу или дочери — смерть ни принять, а любой будет помнить, чего лишился. Гектору гибнуть ни в коем случае нельзя. Сказал бы кто Джеку раньше, что у него на трезвую голову появятся такие мысли! Как бы ни утверждал старый яблокоед, что Карина никогда не поверит, будто «такая свинья, как он (насчёт свинства Воробей не спорил: только свин способен раз за разом угонять чужой корабль), может быть её отцом» — Джек чувствовал: поверит, поймёт, полюбит, ибо мечтой девчонки-сироты было узнать
правду об отце. Истину, даже если та не совпадает с привычной красивой версией про учёного. Карина наградила Гектора хлёсткой пощёчиной за ту фразу: «Вором он был, ваш отец!» — но неужели не понимает одноногий любитель мартышек и яблок, что светла и безупречна для юной институтки память лишь покойного родителя, а живого она примет его любым? Вон как смотрит: готово пробиться счастье сквозь неверие и шок!
А острие длинной испанской шпаги уже почти царапало ступню Карины. Гектор, видно, заметил, схватился за меч — меча не было. Точно на борту оставил, капитан чёртов, в отчаянии подумал Воробей. Что делать-то, что делать?! Не прыгать же самому?!
И вдруг сжала сердце неожиданная, непривычная, страшная решимость: прыгнуть. Именно ему, капитану Джеку Воробью, по собственной глупости спустившему Смерть со сворки. Он виноват. Он исправлять должен. Не оправдаешься былой заслугой — мол, я «Немую Марию» в Треугольнике заточил, я и выпустить вправе! Кто вспомнит, что когда-то юный Джек спас пиратов? «Теперь» и только «теперь» важно — а теперь пираты, гроза морей, гибнут, потому что в минуту слабодушия капитан Джек Воробей обменял компас на бутылку…
«Но они запомнят меня как того, кто уничтожил Салазара — вторично! А Гектор жалеть будет, я знаю. Хотя бы ради того, чтобы яблокоед старый потосковал как следует о настоящем капитане «Жемчужины» — дьявол, стоит прыгнуть! И испанца убью: пристал как репей, фанатик бешеный…»
Доведя себя до нужной, злой кондиции (иначе невозможно было глянуть без ужаса на смыкающиеся, белые от пены волны), Воробей рванул палаш из тёрнеровых ножен и, вкладывая в этот крик всё своё отчаяние и всю безысходную ярость от близкой смерти, громовым капитанским голосом рявкнул бывшему шкиперу:
— Гектор! Держись! Держи Карину!!!
И, чтобы не подвело тело, так дико желающее жить, так пронзительно кричащее об этом всеми своими клеточками — чтобы не было так мучительно страшно приближаться к раскрывшей пасть, словно Кракен, пенящейся бездне! — в миг прыжка Джек совершенно беззвучно (с чего-то вдруг отнялся голос) прошептал:
— За «Жемчужину».
И отпустить холодную цепь, чуть оттолкнувшись ногами, внезапно стало очень легко…
Замерла Карина, пытавшаяся до этого хоть немного подняться по скользким звеньям непослушными от ужаса ногами. Замер Генри, неосознанно хватанувший пальцами воздух в инстинктивной попытке спасти Джека, поймав за плечо. Замер Гектор; потрясённый взгляд ярко-голубых глаз, отразив неподдельное бессильное стремление остановить, вызвал у Воробья слабую, лишь в уголке губ дрогнувшую улыбку.
Замер, неверяще взирая на вечно бегающего от опасности капитана, Салазар — так и застыл в метре от девушки с отведённым для удара клинком… Дёрнув испанца за плечо, Джек опрокинул его с цепи, на треть длины вонзив палаш в ненавистную спину.
Они оба перекувырнулись в воздухе, и Салазар, в своём бело-чёрном с серебряными эполетами мундире такой чистый, но покрытый с ног до головы кровью пиратов, падал первым. Треуголка слетела с разметавшихся косичек-дредов Джека, мгновенно подхваченная и отброшенная прочь вихрем водяной пыли. Теперь почти не было страшно. Даже свободное падение вызывало не естественный парализующий ужас, заставляющий мыщцы живота окаменеть, а только ощущение безграничной воли — как у купающейся в небе птицы. Птица… воробушек… Да, вот так и погибнет капитан, удачно названный в честь маленькой птички…
Каблуки кувыркающегося Джека случайно скребнули по цепи. И не успело тело по инерции завершить кувырок, как ноги абсолютно без рассудочного контроля схватили и сжали как клещами железную ниточку жизни, и ошарашенный Джек быстро, но уже далеко не так стремительно, как в падении, заскользил вниз головой. Шанс! — вспыхнуло в мозгу, и Джек, боясь перехватить цепь ногами поудобнее, боясь даже шевельнуть ими, правой рукой нашарил звено с ловкостью и гибкостью акробата, которому сама Смерть держит шест при трюках на высоте. Та же сила инерции чуть не сдёрнула Воробья с цепи при резкой остановке движения. Но, к счастью, он догадался лишь крепче стиснуть ногами в жутко скользких моряцких сапогах железные звенья — и левой рукой цапнул цепь, распластавшись вдоль неё на спине вниз головой.
Надо бы выдохнуть с облегчением, да после такого потрясения (шутка ли — выжил, когда уже ногу за порог смерти занёс!) лёгкие отказывались работать в полную силу. И водяная пыль душила, постоянно накрывая лицо вуалью из микроскопических капелек.
Джек из любопытства (что там с остальными испанцами? Не сбил их падающий вверх тормашками Эль Матадор дель Плюх?) опустил всё ещё диковатый, шалый взгляд — и встретился нос к носу с чужой физиономией. Юной и очень испуганной. Расширенные чёрные, как гагаты, глазищи парнишки лет четырнадцати-пятнадцати безо всякого осмысленного выражения смотрели на Воробья. Везучий юнга «Немой Марии» (судя по возрасту, до матроса пока не дорос) явно не мог уложить в шокированном сознании, как у человека — корсара! — может хватить решимости на
такое: сигануть в страшные смыкающиеся челюсти моря, чтобы увлечь и врага за собой…
Признаться, сейчас, выжив каким-то невообразимым чудом (не иначе, морская богиня Калипсо вспомнила прежнюю дружбу и приколдовала пирату удачи), Джек не понимал этого тоже.
И вдруг заметил, что на макушке юнца уютно устроилась его, Воробья, треуголка! Игрой водяного вихря головной убор капитана не пропал, а был зашвырнут на чужую мокрую шевелюру и нахально там красовался — только руку протяни. Джек уже хотел было последнее и сделать, да передумал. Во-первых, вися носом вниз на цепи и держась за неё, помимо коченеющих ладоней, как нарочно скользкими сапогами, разве что зубами железо не схватишь! А во-вторых… (Гектор сейчас, конечно, повторил бы, что из-за таких идей Джек и лишился «Жемчужины») во-вторых, Воробей просто чувствовал: испуганный его резким движением кастильский юнга рефлекторно выпустит цепь, чтобы защититься. Не хотелось даже невольно убивать мальчишку, связанного с покойным Салазаром (да будут ему кораллы острее дьявольских вил) одной лишь национальностью. Мальчишку, который, может быть, в
тот день точно так же, как сам Джек, стоял на мачте своего корабля в вороньем гнезде…
«Права была Уиллова зазноба: я добряк. Поэтому прыгнул, поэтому сейчас и не скидываю парня вниз… Я добряк… Дурацкое качество для пирата. Да и к чёрту. И треуголку к чёрту тоже!»
Сходящиеся волны сомкнулись над ними. Вовремя захлопнув рот, Джек прикрыл глаза и сквозь ресницы смутно видел внизу, в зеленовато-синей мгле океана, ещё несколько человеческих фигур. Он помнил, их на звеньях цепи сперва было вдвое, если не втрое больше. А теперь — лишь четыре-пять, включая юнгу. Тела остальных — расплывчатые пятна в полумраке — опускались, вращаясь в водяных завихрениях, на дно, к навеки погребённым там товарищам. Те, и не попытавшиеся поймать спасительный якорь, были счастливее, подумал Воробей: им не довелось отпускать цепь, чувствуя, что лёгкие уже всё равно не смогут дышать ни мгновения…
Ощущалось упругое сопротивление рассекаемой воды. Вверх! К солнцу!
Их принял в объятия рассвет. Они вырвались из волн в сверкающих, словно алмазы, брызгах. Над головами, на благородно-чёрном борту гордой «Жемчужины», в слитном и мощном порыве восторга взвился, загремел единый неразборчивый крик, смешавший в себе смех, рыдания и совершенно дикарское торжествующее улюлюканье.
— Да здравствует капитан Джек Воробей! — надрывающимся от счастливых слёз голосом заорал Гиббс, перегнувшись через фальшборт. И — чудо! — все матросы, даже те, кто до этого давно служил с Барбоссой, подхватили клич верного Джеку старпома так ревностно, так дружно, с таким искренним желанием друг друга перекричать, что пират-победитель от гордости и умиления чуть не стёк с цепи в воду. Впрочем, сейчас это уже было совсем не опасно: за ним вмиг сиганула бы вся команда. Лица заклятого друга Воробей не видел, но с непонятным ему самому весельем чуял: Гектор кинется спасать его первым, послав к чёрту неудобства плавания с деревянной ногой.
Выручать кого-то, добровольно рискуя жизнью, оказалось неожиданно приятно. Заразила чёртова Элизабет!
«Теперь уже не чёртова, — с ухмылкой напомнил себе Джек. —
Уилл теперь не Морской Дьявол. Поди, на всех парусах к своей зазнобушке летит. Интересно, а паруса на «Голландце» после спада проклятия сами собой стали целенькими и чистенькими? Моей-то команде после капитанства Гектора пришлось самой оставшиеся обрывки латать!»
Матросы, сгрудившись у покачивавшегося над волнами якоря, втащили на палубу Генри: тот подал руку чисто механически, не в силах оторвать глаз от Воробья, о котором до сих пор геройского слышал весьма и весьма мало, а ещё меньше (и не по своей вине) видел. Скрам, пытаясь повежливее привести в чувство столь же шокированную Карину, со всей возможной деликатностью похлопал девушку по тыльной стороне ладони. Юная астроном вздрогнула и, испуганно-виновато глянув, всё ли в порядке с Джеком, с помощью Скрама забралась на борт. Старый морской волк Барбосса, не ожидая ничьей руки, со спокойным достоинством подтянулся повыше и влез сам, переступив деревяшкой по мокрому звену с удивительной для одноногого ловкостью. Он молча смотрел, как коренастый Гиббс, растолкав прочих, завоевал честь торжественно-аккуратно втянуть Воробья на борт за ногу. Капуцин Джек с писком вспрыгнул на плечо хозяина и, удостоверившись, что тот цел, уставился на тёзку впервые обеспокоенно, приязненно и даже уважительно.
— Джек, чёрт побери, как ты на это решился?! Чудом ведь выжил! Это… это же… вечно ты импровизируешь, Джек… — эмоции снова взяли верх над Гиббсом, и пожилой старпом тряс Воробья за плечи, тщетно закусывая губу, чтобы удержать слёзы. Плакал не он один: Малрой и Мартогг, неразлучная парочка и бывшая гордость королевского флота, каждую вторую секунду трубно сморкались в рукава, словно салютовали капитану-герою. Другие матросы потрясённо качали головами и поглядывали на Гектора, недоумевая, как он, один из спасённых Джеком, может оставаться неподвижен и бесстрастен. Ладно Генри и Карина — молоды, не отошли пока, а повидавший уже очень многое старый пират?
— А знаешь, я и не планировал выжить, Гиббс, — криво и как-то по-детски непонимающе улыбнулся Воробей. Его трясло, он поднялся лишь со второй попытки благодаря дюжине услужливых рук. Джошами сначала сунул ему в зубы фляжку с ромом, а затем переварил услышанное — и застыл соляным столпом.
— Но… как тогда? — через добрых полминуты (за которые фляжка была с удовольствием опустошена) почти беззвучно прошелестел шёпот отмерших матросов.
— Да просто повезло, вот и всё, — слегка удивился Джек, неверно истолковав их вопрос: он подумал, что речь по-прежнему идёт о причине его спасения. Как тут объяснишь, если и вправду повезло?
— Спасибо, Джек, — произнёс Генри и крепко сжал ладонь капитана, который стал от животворящего ямайского рома уже наполовину прежним и с шутовской важностью отвесил лёгкий поклон, приложив пальцы к треуголке (ту придавило к макушке испанца сопротивлением воды, и Воробей успел вернуть шляпу, ещё когда старина Гиббс втягивал его на борт).
— Спасибо, — нетвёрдым голосом повторила Карина. Она не подошла ближе, не одарила рукопожатием, поцелуем или объятиями, но взгляд её синих барбоссовских глаз светился той благодарностью, какую ни одно самое горячее прикосновение не сможет передать.
Словно по наитию, матросы расступились, и только тогда Гектор шагнул вперёд.
— Джек, — промолвил он тихо и твёрдо, каким-то незнакомым Воробью тоном. — Я у тебя в долгу. Дважды. Нет, больше: моя жизнь стоит немного, а жизнь Карины бесценна. Ты не должен был рисковать собой, ты поступил бы верно, бросив оружие мне. Я вряд ли смог бы спастись так, как это сделал ты, но я бы с радостью умер за свою дочь. Ты это знаешь. Ты спас и Карину, и меня, дав нам шанс жить настоящей семьёй. Карина —
моё сокровище. Слово отца её, Джек: на то, что дороже всего тебе, я теперь никогда не посягну. Не хочу и не имею права.
Он отступил на шаг, медленно повёл рукой. Джек, уже неверяще понимая значение этих торжественных слов, взглянул — Барбосса указывал на капитанский мостик, весь золотой под лучами восходящего солнца.
— Это не плата. Корабль за жизнь моей Карины — слишком мало, даже если такой великолепный корабль, как «Чёрная Жемчужина». Не сочти это обидой для себя и неё, Джек, — смутившись, прибавил Гектор и погладил ладонью по фальшборту, извиняясь перед прекрасным галеоном, словно перед чуткой и умной лошадью, которую неосторожно оскорбил. — «Жемчужина» чудесна. Она — лучший из кораблей. Но она — твоё завоевание, памятник двум твоим схваткам с Морским Мясником. Ты, не я бережно хранил её все эти пять лет. У тебя не было возможности вызволить её из бутылки, у меня — была, но я не искал тебя и всё равно что забыл о "Жемчужине". Она твоя, Джек. А за то, что нынешней победой ты спас наши с Кариной жизни, я пока не могу отплатить достойно. Спасибо…
капитан Воробей.
Джек слушал его, по-птичьи склонив голову к плечу. Отчего-то изумление не было сильным. Истратился запас эмоций, что ли, после прыжка, когда отбоялся Воробей, «отчувствовал» на всю оставшуюся жизнь? Спокойное опустошение царило в душе. Это не было тяжело или больно — странно, вот и всё. Но Джек смог улыбнуться и, по привычке покачиваясь на ходу, направился к штурвалу. Да, прыжок был верным решением, понимал он сейчас особенно ясно. Старый волк Барбосса может вдосталь мириться с дочкой, у самого Джека — «Чёрная Жемчужина»… Даже мартышка, она же на самом деле капуцин, хозяина не потеряла. Право слово, вот уж не думал Воробей, что когда-нибудь за обезьянку гекторову порадуется…
Капуцинчик, догадавшись, что тёзку надо встряхнуть для возвращения в прежнее развесёлое состояние, взял дело в свои лапки: шустро спрыгнул с хозяйского плеча на палубу, чертёнком проскакал мимо Джека, резко встал впереди и кинул какую-то небольшую вещицу ему в руки. Воробей, вздрогнувший от нежданного препятствия и даже чертыхнувшийся (хороший признак), рефлекторно поймал… свой компас. Скорчил по привычке недовольно-брюзгливую гримасу и, царственно-милостиво кивнув зверьку, с гордо поднятой головой продефилировал на мостик. Обезьянка, что-то весело чирикнув, вновь взлетела Барбоссе на плечо, заняв излюбленный свой насест с осознанием выполненного долга.
— Капитан, а что же с испанцами? — глянув за борт, окликнул Воробья пухлощёкий Малрой.
— Да, сэр, они тут всё ещё на якоре сидят, — покосившись на висящую над водой цепь и встав навытяжку, доложил его неразлучный товарищ Мартогг.
Пятеро кастильцев действительно сгрудились на якоре и, не решаясь подняться (что их, подчинённых Эль Матадор дель Мара, могло ждать на пиратском корабле?), вслушивались в английскую речь. Руки четверых — двоих солдат в шлемах, офицера и матроса — на всякий случай сжали оружие, но худощавые лица отнюдь не выражали агрессии. Напряжение, тревожное ожидание — но не злобу.
— Помогите им подняться и дайте рому, — распорядился Джек. — Не бросать же их посреди моря: люди всё-таки!
— Давай лапу, салага, — дружелюбно протянул руку юнге Скрам. У него и испанский язык меньше неприязни вызывал, чем у прочих матросов — порой даже наоборот, ностальгию: по-испански очень красиво, хоть и непонятно для Скрама, ругалась в бытность свою старпомом Чёрной Бороды Анжелика Тич. Впрочем — Скрам как-то раз, года три назад, побывал на борту её нового корабля, пятидесятипушечного «Генриха Птицелова» (бывшего «Эрнана Кортеса») — сейчас капитан Тич умела браниться даже виртуознее прежнего и как минимум втрое экспрессивнее. Последнему в немалой мере способствовало то обстоятельство, что со Скрамом официальный визит вежливости Анжелике нанёс её спаситель и по совместительству убийца её отца (было бы о ком жалеть — о трусе, согласившемся принять годы жизни от дочери, даже попросившем её об этом!) капитан Джек Воробей.
Все пятеро мокрых кастильцев один за другим были подняты на борт. Им тоже, как и четвёрке своих, команда "Чёрной Жемчужины" уделила сухую одежду: спасать — так не вполовину, раз уж капитан не против испанских вояк на борту. Хотя какие теперь из них вояки… Благодарные уже за то, что им — непримиримым врагам! — помогли, испанцы разоружились по доброй воле. Лейтенант, невысокий мужчина лет сорока, чуть побледнев, но держась с достоинством, молча вручил шпагу Воробью.
— Сдаётесь пирату, сеньор? А как же испанская гордость, кровь славных кабальеро? — пробегая пальцами по узору на эфесе, полюбопытствовал Джек и внимательно посмотрел на офицера.
— Я не двадцатилетний юнец, чтобы из этой гордости не признать воина, проявившего отвагу, даже если этот воин — флибустьер, — невозмутимо ответил кастилец. — Вы прыгнули в бездну, спасая девушку и друзей… — Воробей хмыкнул, думая, что менее четверти часа назад дружба у них с Гектором напоминала вооружённый нейтралитет, и это ещё очень мягко сказано. — Вы пират, от которого мы вторично не ожидали храбрости или изобретательности (что уж таить, вы на этот раз спервоначалу предпочли банальное бегство) — и обманулись опять.
— Сочту за комплимент, сеньор, — приосанился Джек, повесив ножны со шпагой на пустовавший пояс.
***
Солнце сияющей круглой черепахой ползло к закату. Было ещё довольно светло. Ветер посвежел, но шторма не предвиделось. "Жемчужина", словно красуясь и гордясь своей быстротой, ласточкой шла на восток: нужно было подбросить Генри домой. Её высокий корпус и пирамида парусов чернели на фоне розоватого неба.
Джек, опершись на ограждение квартердека, мечтательно глядел вдаль. Наслаждаясь тем, что жив и теперь уж точно единоличный капитан "Жемчужины", он мурлыкал себе под нос венецианский романс:
Ночь весенняя дышала
Светлой южною красой,
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной.
Отражён волной огнистой
Блеск прозрачных облаков,
И восходит пар душистый
От зелёных берегов…
Скрам, устроившись у лестницы на мостик, подыгрывал на мандолине. Малрой и Мартогг выпили по чарке рому за здоровье капитана, Карины, Гектора и Генри, разбившего все морские чары и проклятия ударом палаша по Трезубцу Посейдона, и теперь занимались ничегонеделаньем, прислонясь спинами к фальшборту. Впрочем, дела для них и не было: остальная команда тоже отдыхала. Гиббс и младший из матросов, юноша лет девятнадцати, бывший юнга "Мести королевы Анны", расположились на полуюте и в два голоса травили байки про Джека и Барбоссу сидевшим тут же кучкой испанцам — причём настолько талантливо, что сыновьям Кастилии не было неприятно слушать о приключениях лихих флибустьеров. Карина и Генри, стоя у штурвала, о чём-то негромко беседовали, глядя то на небо впереди, то на дневник Галилея в руках синеглазой учёной, то на высокую фигуру в богатом камзоле, одиноко (если не считать обезьянки на плече) замершую у бушприта.
Против ожиданий Барбоссы и охочего до чужих перебранок Воробья, Карина восприняла родство с Гектором спокойно. В продолжение рассказа старого пирата о знакомстве с её матерью сидела, закусив нижнюю губу изнутри, но слушала внимательно и не осуждала: зачем — сейчас-то? Кто бы ни был, а всё же отец. Не искал — а для чего искать, здраво думала Карина: для разбойничьей жизни? для сражений, крови и грабежа? это девушку-то? Может, она бы и полюбила пиратскую долю, если б знала отца с детства и приняла бы как данность изначально, что он моряк, корсар. Может, и сама, следуя его примеру, стала бы пираткой… и, может, погибла бы в первом же абордажном бою. Она, конечно, слышала об Анжелике Тич — грозе карибских побережий вот уже четвёртый год, капитане мощного галеона, дерзко угнанного у испанцев аккурат в разгар их набега на английскую колонию — но почему-то чувствовала, что отец этой пиратки тоже когда-то сделал всё, чтобы дочь не пошла по его пути. Вот и её, Карины, отец предпочёл оставить дочь в приюте, сиротой, но в относительной безопасности по сравнению с жизнью пирата.
И не его вина, что Карина не продала чудесный рубин, а сохранила вместе с дневником — более того, расшифровала дневник, из-за чего суша для неё стала опаснее моря.
Но в доме Элизабет Тёрнер девушке бы ничто не угрожало. Ведьма в глазах жителей Сен-Мартена, в северо-восточной оконечности Ямайки Карина не была известна никому. Генри предложил ей фактически убежище, они спросили согласия Барбоссы — старый пират дал добро, понимая, что дочери всё равно надо где-то начинать новую жизнь.
Но сам Гектор не мог остаться с ней. Его тянуло море. Карина простила, поняла и приняла отца-корсара, но он всё равно чувствовал тихую вину, что моряцкая натура берёт над ним верх даже сейчас. И всё же как приятно жить, жить и видеть дочь, будучи в силах подойти и поговорить с ней! Какую же всё-таки неоценимую услугу оказал ему этот непостижимый, необъяснимый в своей внезапной самоубийственной храбрости Воробей…
Он глянул на квартердек — и моргнул, увидев, что Джека там уже нет. И в ту же секунду Воробей, неслышно сошедший со шканцев, мягко скользнул справа от бывшего шкипера, заставив того вздрогнуть, и совершенно не по-капитански уселся перед ним на бушприт верхом. Боком, на дамский манер. И, разумеется, с початой бутылкой рома.
— Будешь, Гектор? За счастье Карины.
— За это выпью, — усмехнулся Барбосса. — И за твоё капитанство, Джек.
— Если бы я сам не сошёл с ума (иначе мой прыжок, который я отказываюсь повторять, не объяснишь), я бы не поверил, что это говоришь ты, — задумчиво произнёс Воробей, вновь воздавая должное ямайскому рому внушительным глотком из возвращённой бутылки. — А если без шуток, то не захватить для тебя какой-нибудь корабль за благородное отречение от "Жемчужины"? Добродетель вознаграждается, папаша!
— Ты кого добродетельным обозвал, пернатое? — беззлобно фыркнул Барбосса. Но ничего добавить не успел, ибо капуцин Джек вдруг встрепенулся и, указывая лапкой на что-то по правому борту далеко впереди, взволнованно-воодушевлённо зачирикал.
— Корабль! — радостно ахнул Воробей. — Ну, все бы желания так сбывались!
— Не сейчас, Джек, — осадил его Гектор, сам удивляясь, что это прозвучало не резко, а всего лишь укоризненно. — Пусть поплавает пока. Спасибо за предложение, но корабль я реквизирую когда-нибудь и сам, а Карине ещё один абордаж видеть не годится. Особенно если он ради моей пользы.
— Вольному воля, — философски промолвил Джек. И внезапно, приглядевшись, каверзно улыбнулся: — А ведь посудинка-то уже твоя!
— Джек! Я же сказал, что…
— Это "Месть королевы Анны", — промурлыкал Воробей. — Не потопил её старина Салли?
— Какой ещё Салли? — растерянно отозвался Барбосса, тоже узнавая красный корпус бывшего флагмана своей потопленной Салазаром эскадры. — А, этот… пёс… Да, помню, дрейфовать он её бросил: так торопился на рандеву с тобой, Джек!
— За что боролся, на то и напоролся, — с необычной, редкой для него суровостью ответил Воробей. — Но поблагодари его, Гектор: он любезно сохранил тебе корабль!
— Поблагодарю на том свете, — ухмыльнулся Барбосса. — А тебе ещё раз спасибо, но только искреннее, Джек: Салазару теперь моей признательности придётся ждать долго! Прикажи спускать шлюпку, что ли?
***
Когда часть команды вместе с Барбоссой отбыла на шлюпке к дрейфовавшей по волнам "Мести королевы Анны", юнга-испанец тихо окликнул Джека, не скрывая восторженного ужаса:
— Как вы всё-таки смогли выжить, капитан?!
Джек обернулся, подошёл к нему своей обычной танцующе-раскачивающейся походкой.
— Как тебя зовут, сынок?
— Эстебан. Эстебан Эррес, — ответил мальчик, чувствуя, что лично к нему и к его товарищам победитель Армандо Салазара ненависти не испытывает.
— Секрет моей удачливости вот в чём, Эстебан… — интригующе наклонился к нему Джек. И, гордо приосанившись, улыбнулся: — Я ведь капитан Джек Воробей!
