Не больно

«Тебе не больно?» — постоянно спрашивал Пьетро с такой серьезностью, как будто от этого зависело, продолжит ли Земля своё вращение вокруг Солнца. Ванда всегда отвечала отрицательно: мотала головой и пыталась улыбнуться, даже если на самом деле было очень больно. Он спрашивал, когда Ванда совсем ребенком падала с дерева, когда собирала свою любимую ежевику и раздирала в кровь пальцы, когда обжигала голые пятки о костер, через который прыгала. Лицо Пьетро при этом обязательно приобретало особое выражение вселенской боли, словно это его руки исколоты шипами, а не её. Ему так было легче: замечать только вещи, связанные с сестрой. Про них ходили самые разные слухи. В основном они касались способностей Ванды, скрывать которые становилось тяжелее день ото дня, и неестественного цвета волос Пьетро, который был заметен, как ни прячь под кепками и шапками. Потом появились слухи другого толка, приводящие Пьетро в ярость, толкающие на новые конфликты и драки. Никто не смел говорить плохо о сестре. Никто не смел говорить о ней вообще и, тем более, смотреть на неё похотливыми взглядами, от которых в последнее время было некуда скрыться. Когда деревня горела и люди кричали от боли, когда они сгорали в своих домах с собственными детьми на руках, Пьетро ничего не чувствовал по этому поводу, потому что они сделали больно сестре. Инстинкты говорили — бежать. Ничего другого он всё равно не умел. Жизнь преподала им один главный урок: есть они вдвоем, и есть целый мир, враждебный, настроенный против них. *** Пьетро помнил Ванду двенадцатилетней — с тощими коленками, оттопыренными ушами и копной непослушных жестких кудрей. Такой сестра была для него столь же прекрасна, как и спустя десять лет неотразимая Алая Ведьма. В Братстве ее хотели все, смотрели голодными взглядами и даже не скрывали своих намерений. Пьетро был готов разорвать этих животных голыми руками и кромсать ошметки их плоти до тех пор, пока кто-нибудь не остановит. К счастью, они покинули Братство до того, как подобный инцидент всё же случился. Лишь одно его немного успокаивало — Ванда принадлежала ему. Когда это случилось, они ещё жили в деревне, Пьетро бушевал по очередному незначительному поводу, метался из одного угла комнаты в другой, периодически выпадая из поля зрения Ванды из-за своей сверхъестественной скорости. Она остановила его осторожно, положив руку на плечо, заглянула в глаза, ничего не говоря. Настоящая ведьма, ей были не нужны слова. — Но почему я? — он хрипел как полузадушенный. — Вокруг столько… они все… — Они все животные, ты же знаешь. Они желают только мое тело. Иногда до безумия хочется оттирать тело жесткой губкой, лишь бы смыть их грязные взгляды. Ты меня любишь Пьетро, а я люблю тебя. Мы вдвоем и больше никого нет. Ты же знаешь. Пьетро медлил. Впервые в жизни медлил. Пытался совладать с желанием разорвать платье Ванды со скоростью звука. Он не знал с чего начать, хотя девушки из соседнего табора научили его многому, тому, чему он сам попросил. Не бесплатно, конечно же, но это не имело никакого значения, он должен был постараться, чтобы сделать всё как можно лучше, когда пришло время. Если бы оно пришло. На улице стоял жуткий холод, и печь у них в доме сломалась, поэтому у Ванды мерзли ноги, и руки тоже были холодные от волнения, зато тело было горячее, чем Пьетро осмеливался представить. Они кутались в колючих пледах, он целовал ее раскрасневшиеся щеки и приоткрытый рот. Ванда тянула его за волосы и уверенно выгибалась навстречу, как только он терялся и останавливался, тяжело сглатывая. Пьетро смотрел только на ее лицо, стараясь не упустить из виду ни малейшей эмоции, промелькнувшей в уголках губ или складочке между бровями, чтобы запомнить до конца жизни. — Тебе не было больно? — спросил он сразу же, как смог говорить. Ванда, вынырнула из кокона шерстяных пледов, приподнялась на локте и заглянула ему в глаза. — Пьетро, дорогой, ты не мог сделать мне больно. — И никому другому не позволю. Потом в жизни Ванды появились другие мужчины, которые отличались от тех, что окружали ее в детстве и юности. Они видели в ней то же, что и Пьетро, умели любить и ценить женщин. Их нельзя было поставить в один ряд с неотесанными цыганскими парнями или ничтожными прихвостнями Магнето. Это были лучшие из лучших, и рядом с ними Пьетро неизменно чувствовал себя неполноценным: недостаточно умным, сильным, благородным и далее по списку. Ванда теперь целовала его целомудренно, в щеку, оставляя след алой помады. Раньше она не красила губы. Пьетро дотрагивался до размазанного следа и бежал, пока хватало сил. Он всё так же аккуратно обнимал и спрашивал, не больно ли Ванде, когда ее ранило во время боя. Он неизменно успевал первым: до Капитана, до Бартона. Она отвечала так как раньше, мягко улыбаясь, но идиллия тут же рушилась, когда подбегали остальные и Ванда улыбалась им точно так же, словно не было никакой разницы между ними и Пьетро. Ванда никогда не была его собственностью. Чем сильнее Пьетро это ощущал, тем чаще устраивал сцены ревности, скандалил и угрожал всем, кто посмел посмотреть на его сестру как-то не так. Чем чаще он бывал груб с окружающими, тем сильнее Ванда отдалялась. Он это видел и ничего не мог с собой поделать. Ревность оказалась сильнее. Их мирок только для двоих, где они против всех, рухнул, потому что Ванда не хотела больше бороться с миром, а Пьетро отказывался признавать, что сестра может предпочесть ему тех, кто раньше был по другую сторону баррикад. *** — Тебе больно, папа? — спросила однажды Луна. Она ещё не освоила свои силы до конца и не видела всей правды — только необузданный поток бесконечной боли от потери Ванды, который как фонтан крови из открытой раны, бил сквозь тело Пьетро. Луна видела, когда снимала очки, и это было одновременно самое страшное и самое красивое зрелище на свете — чистая, концентрированная боль. — Нет, что ты, милая. Когда ты рядом мне не бывает больно, — ответил он слишком быстро — врал. Луне даже очки снимать не было необходимости, потому что всё и так отражалось на лице Пьетро. Вместе они — отец и дочь — смотрели вдаль с берега Геноши на тот самый враждебный мир, который всегда был «против». Луна долго гладила Пьетро по голове, как будто это он из них двоих был маленьким ребенком. Они смотрели и не видели ничего нового. Мир по-прежнему оставался против, только Пьетро теперь оказался один, без той, чья боль могла вытеснить его собственную.