На языке тактильности

Саша любит обниматься. Наверное. Возможно, это преувеличение. Ладно, это вообще не так. Обнимать себя Саша на регулярной основе позволяет всего шести существам на земле: четырем людям и двум котам. Монополией на его объятия нагло пользуется Миша. Костя получает свои законные при встрече. Тверь и Новгород даже не спрашивают — Саше только и остаётся делать вид, что он этим обстоятельством возмущен. Однажды его приобнял Смоленск: после долгого периода подозрительности и одного похода в картинную галерею Тенишевской усадьбы (который Саше скорее напомнил тест "достоин ли ты, шваль недоевропейская, любви моей звездочки") — и Романов был так горд этот тест пройти, что не возражал. Иногда Саша из вежливости не замечает крупную ладонь Донского, фамильярно лежащую у него по середине спины во время корпоративов после собраний. Очень редко, от злости скрипя зубами, пару секунд терпит руку Беглова у себя на плече для общей фотографии. На этом все. Саша очень любит обниматься с Мишей — вот с чего надо было начинать. Порой Питеру кажется, что объятия Москвы обладают свойствами, близкими к чудодейственным. Все-то у Миши волшебное: результаты выборов, Надпрудная башня, мордочки собак на Площади революции и даже руки. Захочет успокоить — прижмет к себе, крепко обнимая поперек торса. Саша, со всех сторон окруженный теплом и ощутимым присутствием кого-то сильного и надежного, расслабится так, что со временем начнет клевать носом ему же в плечо. Захочет распалить — деликатно положит раскрытые ладони на Сашину талию, пальцами специально щекотно пройдясь по граням ребер. Или едва ощутимо, будто невзначай, проведет самыми кончиками пальцев вниз по линии позвоночника. А потом станет ждать, пока Саша, изведенный недостатком близости, дойдет до белого каления и сам на него не набросится. Захочет сказать, что Саша ему жизненно важен — закинет руки на плечи, мол, держи меня, и перенесет какую-то часть своего веса на Романова. Не настолько, чтобы тому стало тяжело, но настолько, чтобы доверие было физически ощутимо. Прижмется тесно-тесно, особенно когда Саша в ответ накроет ладонями лопатки, и уткнется носом под острую линию челюсти. Саше этого никак не проверить, но ему кажется, что Миша в такие моменты обязательно прикрывает глаза от умиротворения. По крайней мере, дыхание, щекочущее шею, всегда выравнивается, и расслабляются под руками мышцы спины. Захочет дать поплакать (такое он тоже умеет, да и Саше порой очень нужно) — выберет время покаверзней, типа раннего-раннего утра субботы, когда Питер вместо сна убивает себе зрение о мелкие буквы на городских интернет-форумах. Долго будет изучать усталость и бессилие на дне серых глаз, а затем аккуратно прижмет к себе и шепнет на ухо что-то подбадривающее, чем предсказуемо сделает только хуже. Пропуская сквозь пальцы темные кудри, дождется, пока задрожат плечи. А сильно потом, когда Романов успокоится — выйдет с телефоном на лоджию, чтобы Саша меньше услышал, и будет громко и матом решать не свои проблемы. Захочет показать, что не собирается на него давить в каком-то вопросе — обнимет мимолетно, чтобы ни в коем случае не напирать ни ментально, ни физически. Сбоку осторожно притянет за талию к себе, оставляя Саше возможность в любой момент его от себя отстранить, и поцелует в щёку, невинно, невесомо. А потом отпустит, не потратив на объятия больше пары минут. Захочет приласкать — сядет вместе с Сашей на диван, поставив его коленями по обе стороны от своих бедер. Прижмется губами к солнечному сплетению, одной рукой крепко обнимет за талию — чтобы удержать в этом же положении, когда колени у Питера начнут разъезжаться — на пальцы второй щедро нанесет лубрикант и примется изучать, искать, где Саше приятнее. Северной столицы хватает минут на шесть такого "массажа" — дальше начинает требовать большего. Захочет усыпить — Сашино любимое, стоит признать — предварительно сделает несколько глубоких вдохов и выдохов, а потом позволит Романову лечь щекой себе на грудь и слушать. Однажды Саша напишет симфонию для фортепиано в ля-минор, взяв за основу ритм Мишиного сердца. Но сначала нужно придумать, как отвертеться от инструментальной версии одной из песен Моргенштерна (прости, Господи), которую он ему проспорил. По итогу, Миша, совершенно точно, любит обниматься. И целоваться, к слову, тоже любит. Кинестетический тип мышления — против природного желания из отчасти детского любопытства трогать все, что вообще в мире есть, не попрешь. Москва помнит, что ему мелкому не нравилось трогать разве что крапиву, ежей и шмелей, хоть последние и выглядели заманчиво мягкими. В более сознательном возрасте ему очень не понравилось трогать огонь и клинки за лезвие, а еще когда без спроса трогают его. А вот когда спрашивают и получают согласие — очень даже приятно. Он точно помнит, какими мягкими и аккуратными (периодическое дергание за волосы — не в счет) были касания Камалии — она тогда его учила, что вот так, нежно, с ним тоже можно. Когда их отношения закончились, Миша себе разрешил трогать других женщин, и не разочаровался — они были мягкие, звонкоголосые, приятно пахли чем-то сладко-цветочным, их можно было смутить комплиментом до алеющих щек, а потом, уведя подальше от чужих любопытных глаз, подхватить на руки и уложить на постель. А дальше, если знать, в каких местах коснуться легко, а в каких — чуть надавить, они красиво выстанывали твое имя. Потом появился Саша — гораздо чуть менее мягкий, чем женщины, далеко не такой восприимчивый к лести, но каким-то образом увлекший Мишу больше, чем все придворные дамы вместе взятые. Его подхватить на руки и уложить на постель было чуть сложнее, но Москва справился. Саша — капризный и одновременно великодушный, не в меру любопытный, въедливый, но странно чуткий — вызывал у Миши не спортивный интерес, а искреннее, глубокое чувство. Сначала Миша побаивался, что их отношения не пройдут испытание временем и разницей темпераментов, как однажды было с Камалией. Но они совершенно неожиданно пережили две мировые войны и революцию в придачу — на исходе второго столетия Москва успокоился. После Саши у него никого и не было. Оглядываясь на 70 лет забытья, Москва, по крайней мере, очень на это надеется. Так вот, о чем это мы. Миша любит объятия и поцелуи. Давайте так — он любит вообще все, что каким-то образом касается Саши. И Сашины касания тоже любит. Как выяснилось, они прекрасно друг друга в этом дополняют: Саша тоже любит прикасаться к Мише. Когда их отношения находились в точке неопределенности — когда от напряжения уже искрился воздух, разнообразие тем для дискуссий внезапно сузилось до взаимных пикап-фраз образца XIX века (комплиментов), но прямо чувства никто озвучить не решался — Миша заметил, что Петербург к нему начал тянуться чаще и чаще. Александр по несколько раз за разговор мог осторожно дотронуться рукой до белокурой головы, аргументируя свои порывы стремлением поправить растрепавшиеся волосы. Так старательно, будто Миша расчесываться по утрам не умел. Когда их роман стал более-менее официальным на словах, то есть Саша получил право трогать Москву без надуманных оправданий — ему резьбу сорвало. Женщины, с которыми спал Миша, были порой слишком скромны, чтобы проявлять инициативу; Казань была больше обеспокоена мыслями Миши; а вот Саша был и смелым, и влюблённым, и до поры до времени сбереженным от подробных историй о Мишином прошлом. Благодаря такому положению дел Петербург мог относиться к Москве, как к долгожданному подарку, призу за терпение; как к первому, единственному и любимейшему человеку, которого можно было буквально изучать. Миша никогда ещё не чувствовал себя настолько зацелованным: внимание Саши накрыло его лавиной. Вот, что творило любопытство вкупе с пылкими чувствами – на Москве не оставалось ни одного сантиметра кожи, до которого не доставали бы руки и губы Петербурга. Время, подобно морю, сточило жгучую страсть, сгладило её углы, и умудрилось не погасить любовь. Поэтому Саша научился целовать Мишу по-особенному, выстраивая собственные схемы и значения. Поцелуй в щеку у Саши дежурный. Им вообще что угодно выразить можно: и радость, и сожаление, и поддержку. Но чаще он им пользуется, когда хочет Мишу... пожалеть? Когда тот что-то сомнительное делает, типа, оранжевое полотенце с черными вещами в стиралку закидывает или пытается цензурой урегулировать самиздат. Саша в таких случаях многозначительно приподнимает бровь, хлопает на Москву длинными ресницами, и, если проблеска осознания в глазах у Миши не замечает, вздыхает тяжело и касается губами его щеки. Будто говорит: "Ты у меня не шибко умный, но не переживай — я тебя не брошу". Поцелуй в кончик носа, это, как правило, попытка приободрить или отвлечь. Загоняться по определенной причине или без нее вовсе — скорее про Питер, но у Миши тоже иногда случается. (Схему метро Москвы 2025 видели? А инициативы правительства по повышению рождаемости? Как тут не загонишься). Если Миша уже полчаса сидит и хмурится в экран телефона, Саша подойдёт и переключит внимание — чмокнет в кончик носа. Работает безотказно — Миша забавно сморщится, а потом улыбнется, будто его стайка солнечных зайчиков атаковала или кошка-Москва шершавым языком решила напомнить, что любит. Поцелуй в висок — от мигрени. Они у Миши порой такие, что хоть обезболивающее пей, хоть на стену лезь, хоть в церковь иди, и то не поможет. Очень тяжелое состояние — видишь пятнами, любой свет и звук раздражает, кажется, что в лоб по периметру забивают гвозди. Москва свои приступы научился скрывать, но Саша слишком внимательный — посмотрит так, будто видит насквозь, и Миша тут же бросит прикидываться, что ему нормально. Саша очень аккуратно прижмется губами к одному виску, второй накроет прохладной ладонью и примется гладить по направлению к макушке. Увы, не панацея — боль, на манер христианских святых, Саша руками снимать не умеет — но это помогает хотя бы потому, что Мишу сразу начинает клонить в сон. Поцелуи в тыльную сторону Мишиной ладони, да и вообще любое прикосновение к его рукам от кончиков ногтей до запястий — это сложно. Так сразу и не объяснить, что именно Саша старается ими выразить. Прежде всего любовь, наверное — бесконечную верность, участие, и восхищение тем, что Миша такой на свете есть, многое пережил и многое сделал. У Саши условный рефлекс, основанный на Фрейдовской оральной стадии, на самом-то деле. Кто-то в рот сигареты тянет, кто-то леденцы, Саша — к своим губам Мишины руки. Некоторые прикосновения машинальные, не до конца осознанные. Например, когда Миша ему что-то важное рассказывает, а Саше нужно поделиться своими мыслями в ответ — он сначала берет руки Москвы исключительно для того, чтобы чем-то свои занять, а потом неизменно приходит к тому, что задумчиво целует Мишины костяшки, каждую по очереди. Так думается легче. Какие-то наоборот — очень осознанные, как поцелуи в глубокую, длинную линию жизни у Миши на ладони. Саша в хиромантию не верит, и точно не может ручаться, что не спутал линию жизни с линией судьбы, но очень уж символично — каждая борозда у Москвы на ладони необычайно четкая, некоторые — прерывистые. Какие-то прикосновения — наполовину осознанные, наполовину нет, в том плане, что держать рассудок трезвым трудно. Сашу, как змею флейта заклинателя, буквально гипнотизируют Мишины руки, что бы он ими не делал: перелистывал страницу книги, держал пузатый бокал для красного вина, гладил кончиками пальцев тачпад на ноутбуке. Полное помутнение сознания у Романова наступает, когда Миша с утра надевает свои кольца. Игра такая — посчитай, сколько успеешь надеть, прежде чем Саша слюной истечет и от переизбытка чувств укусит за палец. Это смешно, если так посмотреть — вместе с приходом к власти Петра вышел из моды обычай целовать руки правящим монархам (и заодно Мише, который в разные периоды истории стоял у них за левым, а то и за правым плечом). А вот его сынок эту привычку возвел в личный абсолют, да так, что даже привыкшего Москву умудрялся этим смутить. Объяснить, что такого в Мишиных руках — еще сложнее. "Красивыми" люди склонны называть скорей Сашины — с узкими ладонями, тонкими запястьями, длинными пальцами и ровной формой фаланг. У Миши, на первый взгляд, совершенно обычные, мужские руки — крупные, с широкой ладонью, сильным запястьем. Саша же их за три прошедших века изучал так хорошо и подробно, что без труда напишет пару трактатов — исключительно о Мишиных руках. О глубоком, прямом шраме, который остался на ребре правой ладони после того, как Миша им заблокировал заставший его врасплох замах кинжалом. О светлом, ассиметричном пятне из неровной, загрубевшей кожи под левым запястьем, которое чем-то напоминает рябь на воде — единственном следе от ожога, который с Мишиного тела так и не сошел. О его привычке носить эти дорогие кольца, будь они неладны — два на правой руке, и, с недавних пор, три на левой. Неприлично дорогие кольца, между прочим — из нескольких разных сортов золота, даже редчайшего валлийского, которое Мише досталось явно не без участия Уильяма. Иронично, но самым дорогим был небольшой, несколько грубоватый перстень-печатка с изображением Георгия Победоносца, который остался с Мишей со времен Грозного. Его коллегам он теперь кажется реалистичной стилизацией под старину, а на самом деле является оригиналом XVI-ого века и стоит просто баснословных денег. Если так посмотреть, их с Мишей история, и та началась по большей части, ну, с рук. Самое первое прикосновение — рукопожатие, которое даже тогда наивному и маленькому Саше показалось болезненным и недружелюбным. Самая первая мысль, перешедшая у Саши из рамок восхищения Москвой в рамки восхищения именно Мишей, когда во время их урока тот пальцем указал в отметку на карте — "У Михаила Юрьевича красивые руки". Самый первый поцелуй, который Саша себе позволил (и о котором Миша никогда не узнает) — в тыльную сторону ладони, когда Михаил Юрьевич был без сознания после пожара 12-го года и все равно не смог бы Романова за него отругать. Первая Сашина попытка приласкать Мишу по-взрослому в их первую ночь (точнее, вечер) — и та началась с неуверенной, горячей и сухой ладони. Совокупность всего "первого" привела их к обручальным кольцам — первым, и совершенно точно, последним.