Caida libre

— Майк, ты как? Где ты? — голос Франклина в трубке звучал обеспокоено, — эти мексиканские головорезы так и рыщут вокруг твоего дома. — Да, я знаю. Мне лучше пока не соваться в город, — Майкл со вздохом опёрся на проволочный заборчик и устремил взгляд в ночное небо. Над пустыней звёзды сияли гораздо ярче. — Возникли новые проблемы с Мартином Мадрасо. Я в Сэнди-Шорс, с Тревором. — Вот чёрт… Тебе ничего не угрожает? Может, мне приехать? — Нет, не нужно, Фрэнк. Спасибо. Это ужасная дыра, гадюшник редкостный, далеко не Вайнвуд-Хиллз, тебе не понравится. Я справлюсь… Но, может, позже? — голос всё-таки дрогнул, скатился к свечной мягкости. Майкл не мог ничего с собой поделать. Не нужно было сейчас дразнить Франклина, Майкл не хотел доставлять ему лишнего беспокойства. Но сердце завистливо кольнула мысль о том, как Франклин будет ложиться спать один в своём большом, роскошном и пустом доме. Майкл хотел бы лечь вместе с ним. — Конечно. Только скажи, и я буду там. Майкла умиляла и веселила самобытная манера речи парней из гетто. Эти их гангстерские «wassup» и «homie». Раньше Майкла, как представителя касты привилегированного белого мусора, вся эта ниггерская тарабарщина раздражала, но с тех пор, как он познакомился с Франклином, многое изменилось. Ему нравилось говорить с ним, нравились эти забавные словечки. Язык Фрэнка ещё вполне понятен, но вот послушать Ламара Дэвиса… Майкл улыбнулся и убрал телефон в карман. На душе стало чуточку легче. Чуточку теплее, как становилось теплее и теплее с того дня, как Франклин ворвался в его жизнь, вернее, влез в его гараж и угнал машину Джимми. Впрочем, тогда Майкл ещё не обратил внимания на этого чистосердечного бандита. Обратить пришлось парой дней позже, когда Франклин пришёл в его дом, к его бассейну и встал над ним, заслонив солнце. Франклин принёс ему себя, как будто бы сразу всё: своё неограниченное время, свои старания и труды, свою преданность, своё сильное совершенное тело и молодое горячее сердце. Грех было отказываться. Франклин хотел научиться грабить банки и вести настоящий бизнес. Хотел вырваться из гетто, хотел наставника, ментора, старшего друга и товарища, Майкл мог с лихвой ему всё это предоставить. Майкл не испытывал предубеждений ни по поводу пола, ни по поводу цвета кожи. Как истинный римлянин, он ценил красоту как таковую, и во Франклине она цвела сообразно его расе и возрасту. Майкл любовался им, наслаждался его обществом, его поведением. Пусть это был обыкновенный парнишка с района, который в колледже не учился, но природное чутьё вело его безошибочно. С Майклом он был вежлив, предупредителен, тактичен и скромен. При том это была сильная, самостоятельная и гордая натура, честный, несмотря на ремесло, и добрый человек, обладающий своим особым благородством. Майкл уважал, ценил и берёг его, «сына, которого у меня никогда не было». Но всё-таки нет, не сына. Сына своего Майкл, при содействии Аманды, непременно испортил бы, его сыном оказался бы бесполезный и эгоистичный тюфяк типа Джимми, при любых раскладах. А Франклина воспитала улица. Каналы и автострады Лос-Сантоса, малиновые закаты в заповеднике горы Чиллиад и пирс Дель-Перро, прекрасный город таинственного штата. Майклу нравилось наставлять его, делиться опытом, видеть, что Франклин его слушает, почтительно ловит каждое слово, даже если эти слова — трёп о былых временах. Здорово было проворачивать вместе дела, видеть, какой этот парень ловкий молодец, и знать: чтобы ни случилось, на Франклина можно положиться. Он останется рядом, на расстоянии телефонного звонка, пока его сердце бьётся. Славно было просто проводить с ним время. Джимми во Франклине души не чаял — вечно ему названивал и звать тусоваться. Майкл мог не беспокоиться, зная, что Джим в надёжных руках и что хорошо повеселится — это ему на пользу. Когда Франклин появлялся в их доме, Аманда и Трейси на него поглядывали, конечно с оттенком пренебрежения, ведь по их стандартам это был всего лишь нищий ниггер — не телезвезда, не певец и не актёр, впрочем, это не смутило бы Аманду, готовую кинуться на разносчика газет или выгульщика собак. Будучи эстетом, Майкл сквозь солнцезащитные стёкла очков любовался им, сидящим на бортике бирюзового бассейна, потягивающим коктейль через трубочку и с милым и чуть встревоженным выражением оборачивающимся, стоит произнести его имя. Всё это было красиво: рельеф мускулов под бархатом сверкающей в лучах мокрой тёмной кожи, врождённая тяжеловатая грация чёрного тигра — от природы он был довольно крупным, но, благодаря возрасту и подвижному образу жизни, был идеально сложён. Всё в нём казалось Майклу трогательным: его редкие сетования на то, что незабвенная Таниша променяла его на нейрохирурга, его любовь к собакам и любовь собак к нему — Франклин вступал в разговоры с каждой встречной и понимал их всех. Его изумительная способность гнать на огромной скорости, поразительно маневрируя, его бесстрашие и готовность откликнуться по первому зову, чуть что ринуться в бой, но вместе с тем и его осмотрительность, осторожность и холодный рассудок. Майкл не видел причины отказывать себе в удовольствии взять желаемое. Аманда изменяла ему направо и налево, и он тоже изменял. Осталось сделать одно движение, и Майкл сделал его. Ни для кого не секрет, зачем богатым старпёрам с Рокфорд-Хиллз нужны молодые чёрные парни. Франклин с неловким смешком говорил, что над ним и так на районе подшучивают, но «пошли они к чёрту». Тем более что «на районе» Франклин появлялся всё реже. Когда Фрэнк стал частью их команды, Майкл настоятельно посоветовал Лестеру передать в его пользование роскошный дом в Вайнвуде, который Лестер приобрёл в целях отмывания денег. Поняв, кому он обязан этим благодеянием, Франклин окончательно растаял. Он был чист, у него были принципы — он не принимал наркотики, не курил крэк, не спал со всеми подряд, тем более с мужчинами, тем более с белыми, но для Майкла он сделал исключение. И так же, как всё, что он делал, он вложил в это душу и искренность. Кожа его и впрямь была бархатной. С Майклом он был осторожен, как с девушкой. Стоило только подтолкнуть его в этом направлении, и уже после первого раза Майкл стал замечать, как Франклин всё глубже впускает его в своё сердце. Ещё больше пиетета в отношении, ещё больше заботы и чуткости. Нежная собачья преданность, ужин пиццей при свечах, голова Чопа на коленях, вечера с бокалами вина возле телескопа и ночи на широкой кровати перед панорамным окном. Всё было великолепно, и лишь немного смешно, потому что Франклин, смущаясь, и здесь сыпал своими забавными ниггерскими словечками. Уровень этих отношений устраивал Майкла. Он был для Франклина подобен богу, а сам Майкл его только использовал, манипулировал, без любви, но бережно и ласково. Франклин был послушен и сознавал своё положение: на первом месте для Майкла семья, а их связь зыбка и мимолётна. Оба вольны её прекратить в любой момент. По крайней мере, Майкл хотел, чтобы Франклин в это верил. Хоть на самом деле это не так. Давно не так. Об этом говорил немного несчастный, внимательный, тревожный взгляд Франклина, который Майкл иногда ловил на себе, и тихие признания, которые Франклин не мог не делать. «Я люблю тебя» — необязательно было это произносить, но Майкл знал, что сама суть этих слов, заклинание, эти слова выманивающее, зашифровано в его собственном лице, в милых чертах, в синих глазах, в красоте и изяществе, которыми он сам наделён сверх меры и которые ясно проступают в нём, даже в не самые лучшие его дни. «Видимо, есть во мне что-то такое» — оставалось заключить со вздохом благодарности и безразличия, со спокойным ударом холодного сердца, которого, может быть, вовсе нет… Вдалеке взревел мотор. Звук приближался, Майкл узнал его. Подъезжала колымага Тревора. Чтобы подольше — хоть на минуту дольше — с ним не встречаться, Майкл поплёлся обратно в трейлер. Можно было бы смыться, пойти в бар, но идти далеко — по пустыне, полной койотов, диких псов и больных на голову деревенщин, да и бар, выставив последних завсегдатаев, скоро закроется. Патриции не было внутри. Жертва их похищения свободно разгуливала по Сэнди-Шорс. Вычищенный и приведённый ею в порядок трейлер уже не производил впечатление мерзкого клоповника, хоть по-прежнему дышал на ладан. Даже с разбитого телевизора была стёрта пыль, а выцветшие плакаты с женщинами висели ровно, аккуратно подклеенные в местах прорех и загнутых краешков. Тараканы ещё иногда пересекали кухню, но Патриция уже разложила повсюду купленную в магазинчике отраву. Хорошо бы Тревор её сожрал, тогда всем станет лучше… Майкл умылся и мельком глянул в осыпавшееся зеркало. Некогда дорогой костюм измят и перепачкан, рубашка откровенно грязна, подбородок покрывает щетина, которой в свои прежние дни Майкл не позволял появиться. Но теперь он в изгнании, ушёл в пустыню ради сорока дней поста, молитв, пьянок и диких безумств своего лучшего друга. Ничего ещё не потеряно, и всё-таки он всё потерял. Семья ушла от него и Франклину лучше тоже держаться подальше. Майкл не может вернуться в свой великолепный особняк, он здесь в тюрьме, в раздолбанном трейлере, в придорожном ветхом баре играет в дартс и надирается мерзким пойлом, звёздными вечерами сидит на капоте своей запылённой машины, плавится на раскалённом песке в царстве Тревора… Тревор рад их совместной жизни. Майкл с ним, как в старые добрые времена, спят как волки, свернувшись бок о бок, но до прощения ещё бесконечно далеко. И если только он узнает о Брэде… Нет, в таком случае лучше им обоим не возвращаться в большой город из гиблого захолустья на берегу тихого отравленного озера. Чёртов Тревор… Каждый раз, когда он приближался, Майкл чувствовал, как внутри всё холодеет, сжимается, болезненно, остро, предчувствием удара, атаки, вспышки гнева. Майкл мог за себя постоять, не робел, не боялся — никого, никогда, ни перед одним врагом не выказывал слабости, потому что не имел её. Но в случае с Тревором его храбрость владела тайным, а может и явным поручительством. Тревор любит его. Майкл знал это. Тревор ничего ему не сделает. Не причинит зла тому, кто ему дорог. Тревор может орать, свирепо ругаться, размахивать оружием и кулаками, но рука у него не поднимется. Однако Филипс безумен, непредсказуем, как стихийное бедствие. Кого он заберёт в своё волчье сердце, а чью голову размозжит об асфальт — чистая лотерея. Майклу повезло. Но с тем же успехом он мог бы быть освежёванным и съеденным заживо. Эта милая старушка Патриция чем-то Тревора зацепила — ей повезло, но с той же, и даже большей, вероятностью она могла оказаться порезанной на кусочки на дне замусоренного бассейна в заброшенной гостинице по соседству. Уэйду повезло. Он дурачок и, наверное, его наивная тупость и безответность столь необъятны, что даже у Тревора вызвали какое-то подобие снисходительности, когда он растоптал по каменистому песку мозги приятелей Уйэда, что завезли его в пустыню, а самого Уэйда оставил себе, как грушу для битья, как игрушку на тот случай, если не подвернётся никакой грязной бродяжки женского пола — даже в Сэнди-Шорс Тревор всех распугал. Кому ещё повезло? Сумасшедшей мамаше Тревора, охотнику Клетусу, Мод, Рону — этот помешанный был Филипсу полезен и рабски предан. Вот, пожалуй, и всё. Но кто может поручиться, что это навсегда? Ветер может перемениться. Нужно обладать наивностью Уэйда, чтобы верить и надеяться, что терпение Тревора в один момент не лопнет. Больше всего из короткого списка дорогих Тревору существ рисковал Майкл. Тревор и так его ненавидит и презирает. Лишь какая-то тонкая, эфемерная, способная разорваться от любого дуновения пелена защищает Майкла от участи быть убитым с особой жестокостью. Однажды эта зыбкая власть развеется. Ещё один приступ безумия, иное сочетание наркотиков, настроения, злобы и веселья, и Тревор разметает его на куски, словно взбесившийся тур. Филипс непредсказуем. Все те, на кого распространяется странное явление его заботы, могут поплатиться жизнью за ту несчастную минуту, когда попались Тревору на пути. В газолиновом угаре Филипс может убить их всех и даже не осознать этого, даже не заметить. И старушку Патрицию, и Уэйда, и Рона, и, уж тем более, Майкла. В Треворе нет привязанности в человеческом смысле. Он неадекватен, психопат и маньяк, катастрофа вселенского масштаба, дикий тайфун без контроля, без жалости, только лишь с жаждой крови и жестокости. Он убийца, способный из-за какой-то мелочи, из-за брошенного незнакомцем на улице слова прийти в дикую и священную ярость андабата. Майкл знал это, видел — зачатки этого бойцового сумасшествия наблюдались у Тревора и в юности, когда они только познакомились. Когда-нибудь и ему придётся поплатиться за ту минуту долгого летнего дня, когда он впервые увидел Тревора: львиные глаза, исцарапанная физиономия и кривоватая ухмылка, лихой вид, сбитые костяшки на кулаках, тревожная молодость и много злых бессмертных сил. Тогда Тревор был ещё не очень страшен и даже в какой-то мере симпатичен. Майкл с первого дня не мог отказать себе в том, чтобы исподволь поглядывать на него — Тревор был хорошо сложён и до какого-то болезненного изящества худ, штаны на нём едва держались, от его постоянной подвижности и тяги куда-то забираться, тянуться, драться везде и всюду, истрёпанная одежда на нём задиралась, обнажая опушённую золотистыми ворсинками кожу, облегала тело, от которого на солнце исходило тоже золотое и тёплое сияние, как от пшеничного поля в июле. Майкла так и тянуло погладить его. Тревор уверенно ступал на злую дорогу. Кем он был тогда? Армейский лётчик, уволенный со службы по причине профессиональной непригодности, неуравновешенности и нестабильной психики. За плечами — неблагополучное нищее детство в десятках облезлых трейлерных парков, мать-проститутка и сменяющие друг друга психованные отчимы, вечные проблемы и драки в школах, отчаянные выходки, членовредительство, исключения, полиция, дурная компания. Всё это щедро бросало в его плодородную почву семена будущей жестокости. У Майкла детство было не многим лучше, но у него всё же сохранялась тяга к лучшему, стремление вырваться, подняться над окружающей ничтожной обыденностью. Наверное, его спасло кино. Те десятки и сотни фильмов, за просмотром которых он вечера, а то и дни проводил в кинотеатре, куда тайком пробирался. Глядя на скользящие по экрану фигуры, Майкл научился говорить и действовать, вести себя, жить. Научился делать вид, что он не тот, кем является, что он лучше, сильнее, умнее, чем ему на роду написано. Искренне стремясь за своим идеалом, сотканным из киношных образов, Майкл и впрямь сдвинулся с места, полез в гору, на вершине которой ему виделась благополучная сиятельная жизнь — карьера в кинобизнесе, роскошные костюмы, дорогие машины и свой дом, богатый и чистый, жена в бриллиантах, избалованные дети, любовницы, любовники, психотерапевты, личные тренеры по гольфу и друзья в правительстве, золотые пляжи, бассейны и сияние огней — ему было нужно так много… У Тревора фильмов не было. Его удел — катиться только вниз, всё глубже и глубже в ад, где ему самое место. У Филипса не было ничего хорошего, ничего светлого, никаких надежд и перспектив, кроме как срубить деньжат, напиться да подраться в баре. Майкл тоже был очень молод, но у него на момент встречи с Тревором было больше разбойничьего опыта. Так же ему не помешал бы помощник, подручный, напарник и просто друг, вот он и повлёк Тревора за собой на путь преступлений. Они зацепились друг за друга, оба нищие и отчаянные, смелые и дикие. Совершали налёты, брали провинциальные магазинчики, сельские банки, гоняли на мотоциклах, скрывались в холодном заснеженном сердце Северного Янктона. Это были хорошие годы. Где-то среди них притаились счастливые дни. Майкл не был влюблён. Ему нравились парни и девушки одинаково, а в Треворе отчётливо билась разрушительная животная притягательность. Майкл знал о себе, что красив и очарователен. Оставалось сделать лишь одно движение, чтобы подтолкнуть Тревора ещё и к этому падению. Движение, взгляд, улыбка, прикосновение — в свои лучшие времена Майкл мог вить из этого животного верёвки. Слишком часто так совпадало, что они вдвоём после дела отсиживались где-нибудь в дешёвом придорожном мотельчике, зашивали друг другу раны, напивались, валились спать куда придётся. Тревор не был способен долго ходить вокруг да около, стесняться и таиться, он был честен, всегда. Обоим было не впервой. Майклу хотелось его погладить, а он был как молодой лев, ещё без гривы, золотой и бархатный. Ещё не был груб, не позабыл, что такое гигиена. По крайней мере, когда Майкл отправлял его в душ, Тревор слушался. Тревор в какой-то мере отдал Майклу над собой контроль, потому что Майкл заслужил его доверие, уважение и восхищение. Майкл показал ему, что такое ласка и осторожность, что такое близость — не та, что ежедневно случалась у Тревора на парковке или в мусорном баке с забулдыгами из захолустного бара, а та, что ткалась из чистоты, нежности, слёз и слов, произносимых в темноте. Пусть в этих отелях простыни никогда не бывали свежими, а в ванную было противно заглянуть, но Майкл тогда ещё и сам был неприхотлив. Тогда ещё в нём самом страсть вспыхивала от поцелуя, и он не был против, что поцелуи были со вкусом алкоголя, дыма и дешёвых хотдогов. Он не был влюблён, но в смертоносных, когтистых и мощных лапах Тревора он про всё забывал. На время. А потом приходило время проснуться, прийти в себя и вспомнить о том, что Тревор опасен. С каждый днём, с каждым годом Филипс становился всё более неуправляемым. Он всё легче шёл на убийства, всё больше увлекался наркотиками, проявлял всё больше необоснованной жестокости. Он ввязывался в такие дикие авантюры, что становилось не по себе, ведь вместе с ним в них оказывался впутан и Майкл. Тревор ехал в самое опасное место, битком набитое его смертельными врагами, и устраивал бойню — уже тогда. Майкл ещё пытался его удержать и образумить, ещё следовал за ним и прикрывал, помогал ему. Но становилось ясно, что в своей неистовой тяге к разрушению и саморазрушению Тревор ни в чьём сопровождении не нуждается. Эта тяга вела его долгие годы и привела к тому, чем он стал теперь — настоящим психом. Годы не пощадили его. Смерть лучшего друга, которого он оплакивал, не пощадила его. И вот результат: татуировка на плече с именем Майкла, с прощанием, свирепый взгляд бессмертного хищника и постаревшее, изрезанное морщинами, шрамами и злобой лицо. Истерзанные, сбитые до костей руки, всё тело в шрамах старых и новых, в отметинах, в ожогах, ссадинах и синяках, в пунктирных линиях, по которым полагается резать. Тревору ничего не стоило в одних трусах разгуливать по центру Лос-Сантоса и в таком же виде заявиться к Майклу домой, чтобы снова и снова терзать его — с охрипшим рёвом кидать оскорбления, обвинения, пусть заслуженные, но обидные, и грубые ругательства. И всё это должны были слышать Аманда и дети — невыносимо. Тревор никого не щадил. Майкл не мог молча сносить его нападки, да Тревор и не хотел этого. Тревор хотел драки, хотел, чтобы Майкл защищался и огрызался в ответ и всегда в этом противостоянии проигрывал, потому что и впрямь был виноват и уничтожен фактом своего предательства. Майкл не боялся за себя, но часто ловил себя на опасении — в любой момент Тревору может снести крышу, и он с мачете, утыканной гвоздями битой или бензопилой заявится к Майклу в дом, чтобы устроить резню и искупаться в крови его семьи. Тревор на это способен. Какое ему дело, что когда-то он держал крошку Трейси на коленях, что когда-то учил Джима метать ножи — в наркотическом угаре он наверняка забыл об этом. Когда-то Тревор любил детей Майкла лишь потому, что они были частью Майкла. Именно за это Джеймс и Трейси, а вместе с ними и Аманда, которую Тревор и без того ненавидел, могут поплатиться жизнью и страданиями перед смертью… Пнув дверь, Тревор ввалился внутрь. Его пошатывало, от него разило бензином, словно от грузовика, который неаккуратно заправили. Патриция следила за его внешним видом, но, выходя утром навстречу безумным приключениям в отглаженной футболке и чистых штанах, обратно он вваливался весь грязный и изодранный, часто полуголый, в крови, блевотине и ещё чём похуже. Чёрт знает, где его носило. Может, разделял с каннибалами трапезу в лагере альтруистов, а может, дрался с горными козлами и пумами, потрошил мусорные баки в Палето-Бэй или раскуривал косячок на путях перед несущимся поездом. Его осоловелый взгляд наткнулся на Майкла и он решительно шагнул вперёд. Майкл выдержал и не дёрнулся, не отступил, но оказался прижат к столу с мойкой. Это были обыкновенные выходки обдолбанного Тревора: отрезать пути к отступлению, приблизиться вплотную и хищнически обнюхать. Майкл задержал дыхание. Не хотелось вбирать в себя ни единой частички этого ядовитого существования. Но время вышло. Вдохнуть пришлось. Тревор настолько пропитался отравой, что одного глотка воздуха хватило, чтобы голова у Майкла пошла кругом. — Ну что, пирожочек, может, согреешь мою постель, как в старые добрые времена, а? Майкл почувствовал, как в груди пробежал всполох огня и разящим пламенем отразился где-то внизу. Как по спине всползли разбитые, покрытые засохшей кровью, татуировками и бесчисленными ранками лапы. Почувствовал собственное бессилие и желание, чтобы Тревор не останавливался. Никогда не останавливался. Как бы ни был он грязен и отвратителен, но его сила, его яркая жизнь, его животная притягательность и его многолетняя свирепая верность… Одно движение, и вы тут же вспыхнете, страсть охватит, словно инфекция, словно последняя, предсмертная победа. Не хотелось смотреть в его разукрашенное шрамами и свежими порезами лицо. Но хотелось его погладить. Осторожно, как бешеного зверя, всё-таки сохранившего бархат истаскавшейся шкуры. — Пошёл ты. Тревор мягко приобнял его и привлёк себе. Усилием Майкл заставил себя не напрягаться. За этим могла последовать какая угодно безумная выходка, но последовало почти нежное объятие. Тревор мог обнять так бродягу на улице, а потом исколошматить его до смерти. Запросто. Но Майклу он не причинит вреда. Разве только вербально. Майкл верил в это. Тревор останется с ним до конца, как наказание и награда. Не обязательно говорить «я люблю тебя», хоть это у Тревора фраза расхожая, такая же, как ругань и оскорбления. Но любовь зыбким огоньком посверкивала в его львиных глазах, полыхающих блеском от воздействия наркотика, горящих безумием, ставшим синонимом его существования с тех пор, как Майкл умер для него, с тех пор, как он ушёл в пустыню. Да, жестоко было бросать Тревора одного на грешной земле, но глупо было пускаться в свободное падение и лететь в ад вслед за ним. «Видимо, есть во мне что-то такое» — оставалось заключить и тихо фыркнуть, тихо прошипеть своё синеглазое заклинание власти, как скользнула бы языком между холодных губ коварная змея, чьё сердце не способно на любовь, у которой вообще нет сердца.