Мое письмо для М.Ю

«Мне потребовались года, чтобы разлюбить тебя. Чтобы перестать видеть твою десневую улыбку, такую безмятежную и беззаботную, у себя во снах; перестать представлять твои мягкие волосы, всегда волнистые и пушистые, которые я бы сжимал без конца, и кожу, такую бледную и чистую, словно снег, которую гладить было одно удовольствие; перестать считать у себя в голове дни, когда мы вновь воссоединимся. Счет бесконечен. Мне потребовалась уйма времени, чтобы перестать плакать и лежать на одном боку, перестать нюхать твою одежду, перестать тебя любить. И знаешь что? Я начинаю тебя забывать. По крайней мере, я пытаюсь. Я забываю, какой твой любимый фильм, твой любимый аромат, какое твое несбывшееся желание. Я начинаю забывать, что тебе нравится бежевый цвет, чересчур совершенный гардероб, черный кофе из старбакса, и не потому, что, как по твоим словам, он самый дешевый. А потому что — обыкновенный. Тебе это нравилось. Я стараюсь забыть, что ты без ума от бордового браслета, что мы увидели в обычном бутике возле кофейни «Justcoffee» в конце улицы, и от золотистых колец с милыми красными сердечками. Прошло три года. Нет, я не одержим тобой. Я уже тебя разлюбил. Почти». Тик часов и стук в дверь не прекращаются уже третий час, медленно заполняя всю комнату. Но голову брюнета, сидящего в углу пыльной комнаты и обнимающего свои колени двумя руками, — нет. Там — в его голове — шумно и без этих стуков. Рукава белого лонгслива с высохшими пятнами от чая натянуты на пальцы, нога безбожно топчет определенный ритм, задавая такт непрекращающимся тикам. Голова опущена вниз, но глаза все еще смотрят далеко вдаль, хоть и закрыты физически. Костлявые плечи дергаются с каждой новой мыслью, худощавые предплечья трясутся, и первая слеза легко скользит по щеке. Горячо. Холодно одновременно. Белая деревянная дверь со сломанной дверной коробкой, кажется, скоро сломается полностью под напором чужих кулаков. Двухместная кровать с помятой грязной постелью, рядом стоящая унылая маленькая тумбочка из дуба, на которой пустой стеклянный стакан с запахом давно выпитого коньяка и сгрызенные ногти. Пятки парня касаются пушистого коврика, нервно похлопывая по нему. Слизко. Мерзко. Отвратительно. «Знаешь, я даже успел сходить на несколько свиданий. Первое свидание было с девушкой из моего нового офиса. Недавно переехала в Пусан, совсем недавно. Примерно в сентябре. А сегодня… Сегодня восемьсот тридцать пятый день с твоего ухода, а это… Это весна? Прошло уже полгода, получается. Значит, переехала она не так уж и недавно. Ее зовут Ли Мина, ей двадцать четыре года, она занимается бухгалтерией. На свидание мы поехали в самый дорогой ресторан в этом городе. Она надела красивое черное платье и нацепила много-много разных украшений. На ее пальце было серебристое кольцо с бриллиантами, прямо такое же, какое я дарил тебе восемьсот тридцать пять дней назад. Я так сильно старался, чтобы это кольцо тебе понравилось, я так пахал, чтобы собрать на него деньги. И костюм напялил перед тем, как подарить, презентабельно выглядеть хотел. Но тебе нравились золотистые колечки с красными сердечками, и ты бы предпочел изношенную домашнюю футболку со спортивками любой классике». За окном светит солнце. Странно, ведь в такие моменты хотелось бы сильного ливня, который точно смог бы заполнить голову парня. Хотелось бы наблюдать за окном бурю и метель, а не только ощущать ее у себя внутри. Но за окном стоит солнце. Светится улыбчиво. То, что солнце улыбается, — Хосок выдумал сам. Хоть кто-то ведь должен улыбаться в этом мире, не так ли? А то улыбок в последнее время совсем нет. Стук в дверь прерывается в четвертый раз за эти три часа. За дверью слышен голос. Басистый, с хрипотцой, что твердит «я люблю тебя». Врет. За реальной же дверью слышны крики и зов его по имени. Угрозы. Полицейские уже пробрались внутрь, даже собаку с собой захватили. Чон сидит так, не двигается, улыбается самому себе, перечитывая все свои письма, до этого сложенные аккуратно на письменном столе, подписанные одним и тем же инициалом. То, что он улыбается, — Хосок выдумал сам. Лай овчарки, наверняка немецкой, — злой. А дальше злить собаку не хочется, как и людей вокруг. Хосок медленно встает с места, перекатываясь спиной по стене. Пальцами цепляет низкую табуретку, что до этого стояла около тумбочки, и шагает к середине комнаты. Как только парень ставит стул на место, идет обратно к письменному столу и тянется за новой бумагой. «Мы в тот день с Миной кушали ризотто. Знаю, тебе этот рис совсем не нравится. Тебя бы стошнило даже от названия блюда. Но до встречи тебя я думал, что смог бы прожить всю жизнь кушая только его. Мине ризотто нравилось тоже. Я заказал с грибами, а у нее оказалась на грибы аллергия. Забавно, я всегда любил это блюдо, но под конец вечера меня от него стошнило. Переел, наверняка. Съел пять порций, наверстал упущенное, вспоминая, как сдерживался все пять лет, прожитые с тобой, чтобы заказать его. Тебе даже запах не нравился. Ты всегда ненавидел то, что я обожал всей душой. Ты ненавидел громкую музыку, бессмысленные слова, признания в любви. Я и решил тебе не признаваться. Тебе жутко не нравились все мои неудобные джоггеры, мои серебристые цепочки и моя шикарная квартира. Ты ненавидел роскошь. Я ее обожал. Ты ненавидел свое имя. Для меня же «Мин Юнги» стало своеобразным успокоительным. Ты ненавидел себя. Я думал, что за тебя готов убить». Люстра весело шатается из стороны в сторону, предвещая приближение табунами полицейских. Скоро упадет. И вешать веревку станет не на что. Чон усаживается на табуретку и глядит в окно, стоящее напротив. Жалюзи сорвались. Он горько усмехается, глядя на жалкую комнатушку и томно выдыхает, прикрывая глаза. Руками дотягивается до стеклянного стакана. Швыряет в окно с громким грохотом, разбивая вдребезги. Дает подсказку людям снаружи, чтобы его побыстрее нашли. Сидеть в этом месте оказывается выше его сил, как и дышать полной грудью. После стакана, следующей разбивается рамка с милой картинкой внутри. Там запечатлен сам Хосок, с еще покрашенными в блонд волосами, обнимающий одной рукой низкого и хиленького парня с чёрными, как уголь, волосами, улыбающегося своей фирменной десневой улыбкой. «Мин Юнги… Я шептал это имя словно молитву. Мин Юнги… Я любил наблюдать за твоими непослушными волосами, гладить их, сжимать, целовать твои руки, скулы, веки. Я любил наблюдать, как твои плечи поднимались при смехе, как твое тело изгибалось, как твои ресницы дрожали. Я любил наблюдать за твоей походкой, за твоей мимикой, когда ты возмущался из-за каждой мелочи, как ты краснел, когда у тебя не получалось смешно пошутить. Но я всегда смеялся. Мне было плевать на шутки, я их и не слышал, просто рядом с тобой мне хотелось смеяться. Обнимать тебя, прижимать к себе, втягивать аромат твоего геля и скраба для тела и улыбаться, как последний дурачок. И на ризотто я плевал все эти пять лет. Ведь сваренный тобою дешевый рамен был вкуснее любого деликатеса в дорогом ресторане. Даже если ты забывал смотреть на упаковку и покупал просроченный, я все равно с аппетитом поглощал все, что ты готовил. Я скучаю. Ком в моем горле растет, по-моему, в геометрической прогрессии. Мне хочется его выплюнуть, но я держу его в себе. Только этот ком в горле и накатывающая истерика, только эта агония, в которой я нахожусь, — не вызывают воспоминаний с тобой. С тобой связан каждый мой вдох, каждая клетка моего тела, каждое мое слово. Только не мои слезы, не моя боль. Я скучаю. Так сильно, что хочется кричать во весь голос. Я скучаю по твоему смеху, голосу, по твоему «я тебя люблю», даже если это было враньем. Я скучаю даже по твоим глазам, наполненными фальшью. Скоро меня разорвет на куски. Мое сердце перестанет стучать так громко, а пульс перестанет биться в моих висках. Мне хотелось бы голыми руками достать свою душу изнутри и дать ей отдышаться хотя бы на секунду. Ей больно. Мне тоже. И скучать по тебе мне не хочется. Требовались года, чтобы я начал забывать тебя. Чтобы я перестал тебя любить. Однако перестать скучать по тебе не в моих силах. На шум в моем доме я не жалуюсь. На лай собак, на сломанную дверь, на угрозы в мою сторону. Полиция лишь делает свою работу, да и я сам их вызвал. Я решил признаться во всем через эти письма с признаниями к тебе. Да, ты ненавидел признания в любви, а я не мог прекратить повторять «я тебя люблю», однако тебя уже нет. Эти письма достанутся только офицерам, которые будут изучать наше дело». — Чон Хосок, мы знаем, что вы здесь! — слышится угрюмый голос мужчины вместе с копошением у замка. Эту дверь тоже сломают. — Выходите! Мы знаем, что это вы убили Мин Юнги! Брюнет встает на табуретку, придерживая веревку одной рукой. Поправляет люстру, которая на вид скоро упадет. Перед собственной смертью он оказался не в силах плакать, сколько бы не жмурился. Так что перед смертью Чон Хосок решил улыбаться. Хоть кто-то ведь должен улыбаться в этом мире, не так ли? А то улыбок в последнее время совсем нет. Один конец веревки наматывается вокруг металлического патрона, другой — вокруг шеи. Когда табуретка отталкивается от пяток и падает на пол, Чон Хосок умирает с улыбкой на лице. «Я сознался во всем. Я сознался в том, что восемьсот тридцать пять дней назад рукава моей рубашки под черным брендовым костюмом окрасились по локоть в красный. Я любил тебя, Мин Юнги. Я не хотел тебя убивать. Ты лишь должен был сказать мне «да», когда я дарил тебе серебристое кольцо с бриллиантами и предлагал на веки вечные связать наши жизни одной красной нитью. Ты лишь должен был сказать две буквы, и мы жили бы счастливой жизнью в моей большой квартире. Ты бы готовил нам на обед рамен, а на ужин мы бы заказывали пиццу. Но другой парень был лучше меня, оказался счастливее и достойнее твоей любви, ведь ты предпочел золотые колечки с красными сердечками и домашнюю изношенную футболку со спортивками любой классике».