Плющ

Когда Вилбур спускается по лестнице, он балансирует на каждой из своих ног; пружинит по ступенькам, на каждый шаг пропуская ещё один шаг. Он делает так всегда — его походка торопливая и широкая, особенно когда он чем-то увлечён, в то время как Шлатт делает медленные, осторожные шаги, как лошадь, пробующая копытом лужу; — если бы Вилбур не тормозил, они бы никогда не сровнялись. Но сегодня Вилбур особенно задерживается на ступенях; ему, кажется, все тяжелее и тяжелее дается следующий шаг. Шлатт это знает, потому что знает Вилбура — настолько, насколько можно за три (почти четыре!) месяца, которые они знакомы; и в то же время не знает его совершенно, потому что столько всего ещё неоткрытого лежит в Вилбуре, столько всего предстоит узнать. Они оба в этом году поступили в Английский университет — один из тысячи, названных по городу его местоположения, — на разные специальности, но достаточно близкие, чтобы у них были совместные пары. В сентябре, на одной из случайных рассадок по аудитории они оказались рядом, и с тех пор — пропуская кучу неловких, обрывочных разговоров, пока они не сумели зацепиться за общую тему, а затем метаний длиной всего-то в несколько недель, пока они не позвали друг друга в («только не кофе, умоляю») пиццерию — они оказались неразлучны. Это если в общих чертах. Если не в общих, то Шлатт, наверное, не заткнулся бы месяц, рассказывая про все моменты, когда Вилбур заставлял его засмеяться, про все разы, когда они случайно выпаливали что-то одновременно, про все места — проемы между стенами, колючие уголки парков, оранжерея, похожая на застекленный сад, через которую Вилбур срезал путь к своему зданию общаги — которые навсегда вызывали в голове Шлатта Вилбура, в каком бы количестве он туда ни приходил. Он старался не осуждать себя за такую сильную, почти щенячью радость; в конце концов, он совсем не ожидал, что у него в университете вообще появится друг, тем более — такой близкий. Друг — так бы хотел назвать Шлатт Вилбура, если бы осмелился произнести такое важное и серьёзное слово. Может, ещё через месяца три? Поэтому Шлатт примерно мог себе представить причину его замедленных шагов. Сегодня был последний день учебы перед рождественскими каникулами, а это скорее всего значило, что они не увидятся несколько недель. Шлатт хотел одёрнуть его, позвать его напоследок в булочную рядом с универом, где наверняка не занят их любимый столик — куда им торопиться? Только вот у Вилбура, скорее всего, есть… семья, да, которая ждет не дождется его на каникулы, и ему, как и куче студентов, в самом деле есть куда торопиться. У Вилбура наверняка на сегодня-завтра билеты, и ему скорее всего надо бежать собирать вещи. Всё нормально, Шлатт переживёт. Точно прочитав его мысли, Вилбур спрашивает, наклонив голову на бок: — Ты уезжаешь на Рождество? В Америку? — Нет. — Шлатт смотрит в пол. Он остаётся. Больше не о чем говорить. — Ну хорошо. — на лице Вилбура повисает мечтательная улыбка. Шлатт не может понять, это вежливое «ну хорошо», где с оптимизмом Вилбур перебарщивает, или… или что? Или он действительно рад, что Шлатт не хочет иметь ничего общего со своей семьей? Они проходят ещё несколько ступенек. Вилбур теперь идёт чуть быстрее. — Я тут подумал… — предлагает он, пялясь на Шлатта, — Раз уж ты никуда не едешь, хочешь справить Рождество со мной и моими родителями? Шлатт останавливается. — А они не против? — быстро спрашивает он. — Я бы не предлагал тебе, если бы не убедился. — Вилбур кивает, — Да, конечно, они очень даже за. Это такой неожиданный поворот событий, что Шлатт даже думать нормально не может. Ему хочется встряхнуть Вселенную за шиворот и задать ей парочку каверзных вопросов, в духе «какого хуя» и «это ты дала этому маленькому британцу читать мой мозг как открытую книгу?». — Твои родители вообще видели меня? — усмехается Шлатт нервно. Шлатт не похож на сироту, которого будет приятно подобрать с улицы, усадить у камина и вручить ему в подарок пару носков. Шлатт похож на парня, который спустится в камин по трубе с носком на голове и под покровом ночи перережет всю семью. — Я показывал им фотки. — говорит Вилбур. Шлатт отмахивается. — Не то впечатление. — Так ты согласен? — спрашивает Вилбур торопливо, — Потому что я ещё хочу поныть про экзамены. — Конечно согласен. — говорит Шлатт, — А зачем тебе ныть про экзамены? Ты же все сдал. — Не скажи. — вздыхает Вилбур, — Сегодняшний экз был — просто ужас. — Альтернативные Способы Переговоров? — кивает Шлатт, — Седьмой вопрос? Пиздец. Кто вообще оформляет вопросы так? Вилбур вздыхает: — Я обсудил это с тремя людьми, и у них всех другой ответ. Мне кажется, я не сдам. — Вилбур, — улыбается Шлатт, — ты самый умный чувак, которого я знаю. Если ты не сдашь, кто сдаст? — Айша. — вздыхает Вилбур. Шлатт, конечно, Айшу не знает, но, представляет, о чем идет речь. — Ну, значит, будут два человека на потоке с высшими баллами, — улыбается он, — Ты и Айша. На следующий день Шлатт снимает машину — находит пост на фейсбук и договаривается с одной очень вежливой пожилой парочкой из района, что он совершенно точно не будет пить в ней алкоголь и будет водить осторожно, — а потом подбирает Вилбура и его голубой чемодан со ступенек общаги, где они засовывают чемодан в багажник машины, к Шлаттовскому рюкзаку, а Вилбур залезает на переднее сиденье и пристегивается. По вбитому Вилбуром адресу (они передают телефон между друг другом так много раз, что Шлатту кажется, что они почти подержались за руки) Шлатт прокладывает маршрут. Ехать несколько часов и за город, но по большей части — по прямой, широкой дороге. Пробки стоят только на выезде и в обратном от них направлении, а дальше — бело-желтые обритые поля, чёрные росчерки деревьев, спичечные коробки домов и тишина. Незадолго до отъезда они составили совместный плейлист в Спотифае (Шлатт считал это очень особенным опытом). Шлатт подобрал свои самые лёгкие дорожные песни, под которые хотелось открыть окна и махать руками даже в самую середину зимы. Вилбур вставил кучу песен, где парни, совсем на него не похожие, надрывными голосами пели о том, как их бросили. Из-за общего плейлиста Шлатт и Вилбур первую треть поездки мотаются на эмоциональных горках. Где-то на шестой Вилбуровской песне Шлатт физически и фигурально нажимает на «стоп». — И это ты обычно слушаешь в машине? — спрашивает он. — В автобусе. — поправляет Вилбур, — Да. — …Зачем? — спрашивает Шлатт прямо. — Они помогают мне помнить, что любви не существует. — говорит Вилбур серьёзно, а потом ржет. — Какой ужас. — оценивает нанесенный ущерб Шлатт, — Я не знаю, как тебе об этом сказать мягче, но… — Наши вкусы не сочетаются между собой? — предлагает Вилбур. Шлатт кивает. — Да, можно и так сказать. Они ещё немного слушают музыку Шлатта, потом ещё немного слушают музыку Вилбура. Потом Вилбур засыпает. Тогда Шлатт переключается на свой спокойный плейлист, и включает его тихо-тихо, едва слышно, чтобы самому не заскучать. Дорога несет его мягко и бережно, как на волнах, точно весь мир вокруг — и асфальт, и столбы с проводами, и даже серое высокое небо — охраняет Вилбуру сон. До пункта назначения они доезжают где-то около трех. К тому моменту Вилбур уже просыпается, и они неспешно болтают о чем-то незначительном, но веселом. И пока Шлатт тормозит, выходит из маршрута на картах и вытаскивает ключ зажигания, он не сразу понимает, куда именно они приехали. Шлатт хлопает дверью и останавливается, как вкопанный. Где-то сбоку от него Вилбур вылезает следом. — Ты не говорил мне, что живешь в замке? — выговаривает Шлатт. Его челюсть безвозвратно потеряна на полу. Потому что это замок — иначе и не скажешь. Это многоэтажная конструкция с полукруглыми окнами, с рамами в виде солнца, практически, блин, с башнями, из темного кирпича. Это замок. — Это не замок. — говорит Вилбур пристыженно, — Это загородный дом. — Ни хрена себе! — восхищается Шлатт, — Знаешь, как выглядит американский загородный дом? Это коробка, белая коробка, с крышей наверху. И рядом гараж — точно такой же структуры. — Ну, я же не виноват, что у американцев нет вкуса! — шутит Вилбур. Шлатт чувствует, что это его шанс. Вилбур уже знает, что его ждет, и уже опирается на колени, хихикая, когда Шлатт раздувает грудь, напруживает бицепсы и голосит самым американским из американских акцентов, прямиком из Висконсина: — Как ты смеешь говорить такое про великую нацию! — Сто-ой! — машет Вилбур со слезами на глазах, но Шлатта уже не остановить: — Белоголового орла! — Прекрати! — Вилбур! Их возню прерывает выкрик со стороны дома. Шлатт застывает с поднятыми руками, с его громким идиотским голосом, все еще отражающимся эхом от величественных темных стен. К ним направляются двое, мужчина и женщина; в их ногах легко угадывается Вилбуровская привычно быстрая походка. Люди, у которых всегда недостаточно времени. Мама Вилбура добирается до него первой и обнимает его. Она очень красива: у нее темные вьющиеся волосы и дорогое на вид пальто. Их объятия кажутся выверенными: точно до приезда Вилбура она тренировалась обнимать его на ножке стула, или на диванной подушке. Шлатт засовывает руки в карманы поглубже. — Я так рада тебя видеть. — её голос не выражает искренних эмоций, но она повторяет ещё раз, точно с такой же интонацией, точно с такой же улыбкой, — Я так рада тебя видеть. Её муж сбоку кивает. — Сын. — говорит он низко. Он обнимает Вилбура следующим, но он, кажется, ещё хуже тренировался. Вилбур рад их видеть, но тоже на каком-то половинчатом, нормальном уровне. Точно они все трое при виде друг друга впадают в какой-то полутранс. Наступает молчание, и Шлатт говорит: «Привет!». «Привет». Конечно. Очень уместно. — Ты же Шлатт, верно? — мама Вилбура поворачивается к Шлатту. Шлатт ненадолго боится, что ему тоже придётся пройти через полухолодные объятия, но, к счастью, она просто жмёт ему руку, — Приятно познакомиться. Зови меня Миссис Марс. Идея такого обращения занимает разум Шлатта всецело, вытесняя странный обнимательный ритуал. «Марс» не может быть её замужней или девичьей фамилией: у Вилбура она двойная, Сут-Голд, и ни одна из них не «Марс». Тогда «Марс» — это имя? Какое-то странное британское имя? Отец не считает нужным представиться, и Шлатт его не спрашивает. Он выше него, а Шлатт относится ко всему, что выше него, с подозрением. Привычка, не больше. — У вас есть багаж? — тем временем допытывается Миссис Марс, — Дорогой, пожалуйста, занеси их багаж. — Вилбур пытается что-то сказать, но она прерывает его одним беспрекословным взмахом руки, — Вы наверняка устали с дороги. Пройдёмте в дом, я покажу вам ваши комнаты. Но процессия тормозит очень быстро, когда Вилбур замечает во дворе будку и несется к ней, как бегун к финишной черте. Что-то большое, черно-рыжее и лохматое натягивает цепь, гавкает и рвется Вилбуру в руки, пока Вилбур почесывает и поглаживает каждую его часть. — Локи! Ути мой хороший, кто такой хороший, кто такой большой пушистый мальчик? — Локи? — спрашивает Шлатт, когда доходит до Вилбура и его пушистого чудовища (обоих на седьмом небе от счастья), — Как бог? — Ага. — признаётся Вилбур с улыбкой, выдающей счастливые воспоминания, — Увидел его в Торе, почувствовал… всякое, решил что хочу быть как он. Мне было пятнадцать, родители на тот момент уже завели сторожевую собаку. У него, кажется, уже было имя. Я его переименовал. — Круто! — оценивает Шлатт, — Он похож. — А то. Я плохих имен не выбираю! — сияет Вилбур, — Хочешь погладить? Конечно же Шлатт хочет. Возня с собакой затягивается еще на пять минут. Изнутри замок выглядит куда больше как дом. Точнее, как съемный дом или что-то вроде отеля, который, так получилось, сейчас кто-то снимает. Первый этаж выглядит совсем нетронутым. Второй этаж чуть более обжитой. Особенно комната Вилбура — она покрыта тонким слоем неподвижности, который виден невооруженным взглядом в слишком долго молчащих комнатах; но там есть шкаф с книгами, и любимые чашки, и гардероб со старой одеждой, которая уже совсем не в стиле ее обладателя, и стеклянный аквариум с дайсами для днд, и недокрашенные фигурки на полках, и ночник на прикроватной тумбочке в виде кита вместе с маленькой плюшевой овечкой с закрытыми глазами. Шлатт затаивает дыхание. Всё это — Вилбур, которого ему только предстоит узнать. Вилбур, конечно, тут же краснеет и пытается спрятать овечку. Комната Шлатта — гораздо меньше, гораздо скучнее, гораздо похожа на то, что он бы снял на Эйр БиЭнБи. Как только мама Вилбура уходит, Шлатт перетаскивает свои вещи в комнату Вилбура, и они вместе отправляются на поиски чистого постельного белья. Всё это время Вилбур просто не может перестать улыбаться. В самый первый день Вилбур показывает ему свой замок. Снаружи и изнутри — говорит, где что лежит, водит по комнатам, за руку таскает по своим подростковым летним и зимним воспоминаниям. Здесь он поскользнулся и почти сломал руку, за этой картиной он слышал страшные звуки во время дождя, в этом горшке он прятал бутылку пива, которую он купил в городе, обманув бедную пожилую кассиршу, и не мог допить месяц — пиво было невкусным и горьким. Замок, на самом деле, оказался куда меньше, чем он показался Шлатту в первый раз — в самом деле, просто очень красивый дом из тёмного кирпича. — По этой стене растёт плющ. — Вилбур указывает ему на стену, нижняя часть которой — полностью голая, и только на уровне второго этажа красуется одинокое окно. Шлатт предполагает, что это было бы его окно, если бы он не переехал. Шлатт думает, что если бы это было его окно, Вилбур мог бы взобраться к нему наверх по плющу, — Ты, наверное, никогда не видел плющ вживую на зданиях. — Я чувствую насмешку над бедным нищим американцем. — Шлатт рассматривает идею обидеться в шутку, но всё здесь для него так ново и так прекрасно, что он здесь — с Вилбуром, в замке, на каникулах — что он забывает, какого это: обижаться, — Но да, не видел. Только на картинках. Вилбур вздыхает, но на этот раз Шлатт не может разобрать, мечтательно или печально. — Ох, что бы я отдал, чтобы показать тебе плющ, Шлатт. — Вилбур прижимает руки себе к груди, и Шлатту кажется, что Вилбур хочет сказать ему что-то большее, но он совсем не понимает, что, — Он такой красивый. Он такой… живой. Как будто что-то нежное, и страстное, и живое, и… кудрявое обнимает твой дом. Незабываемое ощущение. — Да. — кивает Шлатт, не зная, что еще сказать, — Наверное. Вилбур прикрывает глаза. — У нас есть столик для пикника. — рассказывает он, — Там стол и две скамейки, и он весь, целиком, раскладывается из одного чемодана. Папа выиграл его на аукционе, но мы так ни разу его и не использовали. Тебе бы понравилось. — Мне бы понравилось. — повторяет Шлатт. — Я бы всё отдал, чтобы ты был здесь летом. — говорит Вилбур как-то жалобно, как будто сознаваясь в чем-то плохом, — Я имею в виду… и летом тоже. Я бы всё отдал. Шлатт делает маленький шаг назад. Он оглядывается вокруг: его руки ищут, его голова работает, чтобы найти что-то, чем Вилбура отвлечь. Шлатту кажется, что он, как человеческий организм, переходит в какой-то новый режим «исправить немедленно», когда Вилбуру становится грустно. Он присаживается на колени и сгребает руками — подмокший снег, старые листья, немного землю. Стряхивает землю. Снега не так много, но точно хватит на снежок. — Эй, Вилбур. — зовёт он голосом забияки, — Где был этот гребанный плющ? Может, здесь? И Шлатт размахивается и швыряет свой снежок к стене. Он прилепляется высоко-высоко, белым комочком на темном кирпиче. Почти у окна. Вилбур разворачивается к нему. Он весь дрожит, и его глаза кажутся мокрыми. Шлатт бы хотел знать, почему, но он уже догадывается, что Вилбур не расскажет. — Может. — выговаривает Вилбур, и по его голосу расходится рябь, — Здесь. И везде. Он почти всю стену занимал. Шлатт подхватывает из-под ног второй снежок. — Или может быть — здесь? — Эй! — возмущается Вилбур, потому что второй снежок прилетает к стене, почти задев его торчащее из-под шапки ухо. — Я считаю до трех, и следующий снежок прилетит еще ближе к твоему красивому носу. — бросает ему вызов Шлатт, — Раз! — Не дождёшься! — Вилбур отважно прячется за угол дома. Некоторое время они ведут отчаянную перестрелку, где ни один не сдается под напором снарядов — и Шлатту так странно не думать о том, что это что-то, чем занимаются в семь, или может, в четырнадцать, но никак не в двадцать, но смотри-ка — он и Вилбур, и им хорошо, и им всё равно на то, сколько им лет, — пока снега не становится слишком мало там, где стоит Шлатт, а постоянно отходить за припасами ему лень. Он поднимает руки и заходит за угол, признавая вслух свою капитуляцию, пока Вилбур не ловит его в момент его уязвимости и не валит его на снег. И сразу — ой-ей. Мне не семь, мне двадцать, а это — очень знакомый сюжет. Вилбур кажется ещё более взволнованным ситуацией, чем Шлатт. Шлатт понятия не имеет, на что Вилбур рассчитывал, когда валил его в снег, но, видимо, он, лежащий на Шлатте — это что-то, совершенно нарушающее его планы. — Так, ладно, успокойся. — советует Шлатт вполголоса больше себе, чем Вилбуру, — Мы не в визуальной новелле. — Ты читаешь визуальные новеллы? — тут же интересуется Вилбур, как будто они в кафе сидят, а не лежат друг на друге в снегу. Как будто у Вилбура в волосах не снег и на лбу не листочек. У Шлатта руки чешутся его смахнуть. — Э… да? — сознается Шлатт, — Это плохо? — Нет, наоборот! — Вилбур трёт лоб, сдвигая листок себе в волосы, — Порекомендуешь мне что-нибудь? Я хочу начать, думаю, мне понравится. Шлатт собирается с мыслями. — Сложно… «порекомендовать» визуальную новеллу. Их читают ради физического удовольствия сближения с другим человеком, завоевания, всё такое. Но они не хорошие, как книги, например. Это как попросить порекомендовать порно. Вилбур приподнимает брови. Лицо Шлатта выражает «ой блять». — Что? — хихикает Вилбур, — Я открыт к рекомендациям. — Так, всё, слезь с меня. — требует Шлатт, — Не то я насыплю снега тебе за шиворот. Вилбур сползает с него максимально медленно, вдавливая все свои острые углы Шлатту во все мягкие места, не переставая при этом хихикать. Шлатт, конечно, не жалуется. Помимо плюща, из удивительного в замке есть личный шеф — звучит очень страшно. Шлатт сразу представил себе кухню рядом с огромной столовой и длинным столом в бархате на двести персон, где шеф трудится в поту, в высоком накрахмаленно-белом колпаке, отдавая приказы кучам несчастных детей, запекая целиковую свинью с яблоком во рту и большие шоколадные торты. Но на деле это оказалась невысокая женщина средних лет, которая приходила в замок по утрам, укладывала еду в холодильник и так же незаметно уходила. Шлатт видел её только, кажется, однажды: она не обратила на него внимания, но когда он поздоровался, поздоровалась с ним в ответ. Шлатт тогда взбежал наверх по лестнице, чтобы оповестить Вилбура о том, что в доме есть незнакомый человек. Вилбур тогда ему, конечно, всё объяснил. Еда, которую она приносит, вполне вкусная; многовато, правда, зелени и супов, на вкус Шлатта, и он очень скучает по наггетсам. В основном это очень удобно — одна из крутых вещей богатых людей, которую Шлатт хотел бы иметь, когда вырастет. И даже спать с Вилбуром в одной кровати — странно, но не совсем. Только поначалу. Они оказываются в этой ситуации (само)обманом: в самый первый день Шлатт пытается притащить свою кровать к нему в комнату, но она оказывается такой чертовски тяжелой, что у него едва выходит сдвинуть ее на пару сантиметров. Тогда они решают, что решат позже: но они болтают так долго, пока просто не вырубаются рядом, и на следующую ночь они снова не решают ничего. И если их ноги или спины касаются друг друга, это даже не так страшно. В первую ночь было страшно: когда они еще даже не планировали спать, но они валялись рядом в своих пижамах, и каждый раз, когда они случайно касались друг друга: сталкивались руками, жестикулируя, случайно наваливались друг на друга, перекатываясь на спину или на бок, — Шлатту казалось, что в его голове звучал обвинительный гонг, и все замыкало, и надо было сбивать настрой и бормотать «прости». Но потом они привыкли к постоянному чувству прикосновения, и Шлатту стало легче. Они рассказывают друг другу совершенно безумные идеи для историй, помирают от смеха над идиотскими шутками друг друга (ночью всё в тысячу раз смешнее), делятся воспоминаниями из школьных годов (для обоих из них неприятными), и Вилбур пересказывает ему сюжеты книг своей мамы, которые он тайком читал в слишком раннем возрасте, и которые, по факту, были порно — с цветастым языком и кучей платьев. И всё это очень похоже на ночевку в те самые четырнадцать лет, на которые Шлатта никогда не пускали — хотя, конечно, Вилбуру незачем было об этом знать. Он упрашивал своих родителей так сильно: Майк купил острые Читос и скачал Черепашек Ниндзя; но что-то в их словах, что-то в том, как они знали — просто знали, что мальчикам нельзя спать в рядом, что он, Шлатт, сделает что-то плохое, как-то согрешит, навредит своим друзьям, оставляло болючую отметину на его сердце, похожую на ожог. Как он мог бы им навредить? Они же его друзья! Но когда он лежит на боку, и Вилбур лежит на боку рядом с ним; когда свет из окна через призму занавески кажется неоново-синим, и Вилбур очерчен этим синим контуром, его кудри, его шея, его плечо, как какой-то инопланетный нуар, и Шлатт думает: «Это — искусство», Шлатт понимает: вот оно, то самое, чего боялись его родители. Но когда на следующий день Шлатт спит, пока валит снег, и просыпается с утра, чтобы увидеть из высокого окошка сугробы этого снега, и белизну, которая бывает только свежевыпавшей; когда он выбирается из постели и жмется носом к стеклу, он понимает — вот оно. То, что описывали другие дети, когда говорили, как просыпались в пять лет зимой. Вот оно — счастье. Вот оно. У Шлатта нет ни единого шанса противостоять снеговику. Проснувшийся Вилбур ходит по комнате, в одной варежке и в пижамах, и сыплет искрами и идеями, как салют. Он описывает Шлатту вещи, которые они могут сделать из снега, и Шлатт вдохновленно кивает; пока, наконец, одетые и закутанные, они не выбираются наружу и не выясняют, что снег не липкий. Точнее, не очень липкий. Снежок слепить можно, если постараться, но снежный ком разваливается, как только начинает набирать объем. Они целеустремленно пытаются трижды, пока наконец не бросают это гиблое дело и не идут вместо этого в лес. Вилбур показывает ему огромный камень, который непонятно зачем здесь стоит, и они пытаются забраться на него, жертвуя ради этого варежками. К концу прогулки пальцы у них обоих ледяные и болят, они все красные от мороза и проклятого камня, спорят, кто из них всё-таки забрался выше. Дома они вытаскивают суп из холодильника и греют его на плите. Рождество проходит лучше, чем Шлатт ожидал; но вещи чаще всего идут лучше, чем он ожидает, потому что внутри себя Шлатт всегда ждёт полного провала. За несколько часов до полуночи родители Вилбура откладывают свои макбуки; Миссис Марс, Шлатт и Вилбур проводят время, с примерно одинаковой степенью неумелости разогревая и расставляя по столу готовую еду; в это время отец Вилбура заворачивает подарки. Из того, что Шлатт видит, когда подглядывает, они выглядят подозрительно идеально. — Я знаю, ага? — шепотом произносит Вилбур с гордостью в голосе, — Очень круто. — Он занимается оригами в свое свободное время? — недоверчиво спрашивает Шлатт. Они раскладывают листочки мяты по какому-то тонко нарезанному холодному мясу, а эта активность разрешает перерыв. — Он десять с лишним лет работал в фирме, где ему приходилось складывать конверты вручную для отправки контрактов бизнес-партнерам. — делится жующий мяту Вилбур. — Твой отец настолько старый?! — Мальчики, не перешептывайтесь! — вмешивается Миссис Марс, которая весь вечер выглядит так, как будто сталкивается с едой впервые. Они возвращаются к мясу и мяте, но Вилбур проговаривает губами одно слово: «Юристы!». Юристы и их консервативные прихоти, очевидно. В полночь они группируются вокруг ели и разворачивают свои подарки. Им обоим дарят свитеры: Вилбуровский выглядит дизайнерским, Шлаттовский выглядит купленным в Таргете. Он не обижается: всё равно он из этого свитера не вылезет, это же искренний подарок от чьих-то родителей! Еще и хороший теплый свитер. Учитывая все, он считает, что ему очень повезло; особенно когда находит внутри свитера хрустящую стофунтовую купюру. Ещё Вилбуру дарят наушники: они полноразмерные и серебристые, наверняка стоили кучу денег, и Шлатт уже с одного взгляда знает, что Вилбур их не наденет. От больших наушников у него уши затекают; он продолжит покупать проводные наушники за десять фунтов, и пребывать в шоке, когда они ломаются через месяц. Таков уж цикл жизни Вилбура — от наушников к наушникам. Они оба, конечно, рассыпаются в самых рождественских ахах, охах и благодарностях. Вилбур дарит своим родителям крутые ручки с обтекаемой формой для удобства пальцев или типа того, которые, судя по искренним реакциям, подарок не самый неожиданный, но хороший. «Они оба много пишут от руки» — пояснит ему Вилбур позже, когда Шлатт спросит. «А кто твоя мама?» — поинтересуется тогда Шлатт. «Детский психолог» — ответит Вилбур с непонятным выражением лица. Когда ужин заканчиваются, и они остаются одни в своей комнате наверху, они торжественно вручают подарки друг другу. Шлатт получает явно слепленную вручную кружку с рельефом рыжего кота с безумными глазами. Его хвост из рисунка перетекает в ручку кружки. — Увидел её в секонде и сразу подумал о тебе. — шепчет Вилбур. Шлатту кажется, что он чувствует на своих глазах слезы, потому что это — лучший подарок, который он когда-либо получал. Из своего рюкзака Шлатт достаёт наушники — проводные, желтые, самые лучшие, которые он нашел в магазине — и ему пришлось практически допрашивать кассира, чтобы он ему показал, — и кидает их на кровать. Вилбур ловит их в жадные руки. — Супер! — радуется он, — Мои как раз сломались. — Шлатт смеётся. Он смеётся над этим, как будто это внутренняя шутка для него одного. Вилбур откладывает упаковку на прикроватный столик. — Я не пытался превзойти твоих родителей. — говорит Шлатт, — Прости, если это выглядело так. — Ничего. — отвечает Вилбур тихо, свои мечтательным, спокойным тоном, когда совсем неизвестно, что творится у него в голове, — Я знаю, что они старались. Может, когда-нибудь, мои уши уменьшатся, и я смогу их носить. Снег идёт ещё несколько дней. Они расчищают вместе дорожки, от дома, к сараю, к машине, огромными лопатами, похожими на экскаватор. Они ходят гулять в лес, и Вилбур учит его запоминать дорожки — там поваленное дерево, тут огромный камень, тут осина раздвоенная, как рогатка, а там ручеек журчит, маленький-маленький — через него перепрыгнуть можно, хотя и не нужно, ты, главное, случайно в него не наступи. Туда — к болотам, туда — к озеру, замерзшему по краям и тёмно-синему в плещущемся центре. Он рассказывает ему больше про дом — про то, как родители его купили, чтобы проводить больше времени с семьёй, и про то, как это сработало — в самом деле сработало! — потому что теперь они проводили праздники вместе, пускай иногда все и расходились по своим комнатам. Вилбур рассказывает ему взахлеб о том, какие его родители молодцы, и как его маму назначили работником месяца, и как его папа в конце ноября закрыл очень важную сделку, и Вилбур нашёл статью об этом в каком-то журнале, и отправил её папе по Whats-Up. Шлатт не может не задаться циничным вопросом, а знают ли родители Вилбура о нём хотя бы часть того, что он знает о них. Помимо этого, и очень старых книг, и настолок, которые явно покупал человек, который никогда не играл в настолки (Шлатт насчитывает как минимум три набора бонусных карт без наличия основных), делать в замке почти что нечего. Вилбур как-то рассказывает Шлатту, что здесь рядом есть город, и они едут туда на день. Город ровно вписывается в его ожидания: ничего с ничем, приправленное продуктовыми, баром (но, почему-то, без церкви) и заправкой — явно самым посещаемым местом. Также в городе находится очень эстетичный книжный магазинчик и кофешоп, от которых ни Шлатт, ни Вилбур не оказываются в восторге так, как они бы хотели (Вилбур особенно вздыхает по этому поводу). Они приглядывают бар, но родители Вилбура настаивают на том, чтобы они возвращались домой до темноты, а пить при солнечном свете — привычка алкоголиков. Они съедают жирный бургер в кафе, держащийся вертикально только за счёт деревянной шпажки, капающий жиром — чертовски вкусный. Они покупают бутылку вина и наггетсы для Шлатта в супермаркете, и выпивают вино ночью, в комнате, зловредно хихикая так, точно им снова пятнадцать, и их родители могут отнять у них вино и разогнать их спать. Шлатт помнит, что они играют в правду и действие, и не помнит ни одного действия, кроме одного, самого страшного — включить свет, чтобы посмотреть, что же такое тяжёлое и звонкое они свалили. Но в основном заняться им нечем — поэтому и Вилбур, и Шлатт пребывают в блаженном ничегонеделанье. Каникулы проходят великолепно. Когда Рождеству уже несколько дней, Шлатт замечает, что Вилбур чем-то обеспокоен. Но это значит, что мозг Шлатта работает на все сто процентов. Поэтому Шлатт вытаскивает Вилбура проветриться — но когда свежий воздух не наталкивает Вилбура на то, чтобы развеяться, или на то, чтобы разговориться, Шлатт придумывает одну штуку. — Я вижу, что ты загоняешься. — говорит он. — Ага. — отвечает Вилбур безрадостно. — Поэтому мы сделаем вот что. — говорит Шлатт, — Я наберу в руки снег, и ты прошепчешь в этот снег все, что тебя беспокоит, и потом я запульну его далеко-далеко. Или ты его запульнешь, как хочешь. — Это странно. — говорит Вилбур. Без негатива, просто как факт. — Ну. — говорит Шлатт, — Да. У него нет остроумного ответа. Но когда Шлатт загребает снег, — в этот раз, конечно, без листьев, — в ладони и протягивает их Вилбуру, Вилбур смотрит на него секунду — и наклоняется. Закрывает глаза. И, отрешенный, озаренный чем-то внутренним, чем-то, что Шлатт не может ухватить, потому что это нельзя хватать, Вилбур говорит: «Я люблю тебя». И Шлатт остаётся стоять, неподвижный, с открытым ртом. С Вилбуром, наклонившимся над его ладонями. С кучей снега в руках. И потом целых пять секунд совершенно ничего не происходит. После этих пяти секунд Вилбур разгибается. Он смотрит на Шлатта один раз, но у Шлатта на лице, наверняка, что-то такое, что после этого Вилбур больше не смотрит ему в глаза. — И ты хочешь, чтобы я это выбросил? — спрашивает Шлатт. Это шутка? Это не шутка? Он не знает. В этот раз мозг не работает. — Нет. — отвечает Вилбур тем же тоном, которым он сказал «я люблю тебя»; почему он вообще сказал «я люблю тебя», почему он вообще… — Я хочу, чтобы ты оставил это себе. — Ты хочешь, чтобы я оставил себе… снег? — переспрашивает Шлатт. — Нет, не снег… — отвечает Вилбур все еще задумчиво, но после его голос твердеет, — Знаешь что? Забудь об этом. — он говорит это обрывочно, кутаясь в собственные руки, — Просто… забудь. Окей? Мне холодно, и я иду в дом. Точно так он и делает. Он разворачивается и уходит. А Шлатт остаётся стоять. Вместе со словами, застрявшими в снеге, оставшимся в его руках. Конечно, он не может его выбросить. Поэтому Шлатт встает, и идет, и идет, и идет в лес. Он идет, все еще с раскрытыми руками, как будто он несет подаяние какому-то богу. В его мыслях — абсолютная пустота. Он находит хорошее, теплое местечко у корней сосны, где снег подтаял, и делает из кучи в своих руках крохотного снеговичка. Он вставляет ему ручки-прутики, он рисует ему пальцем глаза и рот, он находит под снегом лист и кладет ему на голову, как шляпу. В своей голове он слышит мать, называющую его трусом, и отца, называющего его педиком. Связанный извечным логическим парадоксом: «А кого ты любишь больше, маму или папу?» — Шлатт старается понять, что из этого тяжелей. Когда Шлатт возвращается домой, Вилбур тихо сидит в своей комнате. Шлатт не может понять, плачет он или нет. Шлатту очень страшно, и он чувствует себя худшим человеком на свете; но плечи Вилбура задраны, а его губы дрожат, а это значит — мозг Шлатта думает, как Вилбура из этого вытащить, безо всякого его, Шлатта, вмешательства. Но что он может сказать? Наверное, только притвориться, что всё хорошо. Потому что всё хорошо. Он ведь не обижается. — Если ты не будешь разговаривать со мной, ты пропустишь пирог! Твоя мама его привезла. — скорее всего, из той самой эстетичной кофейни из соседнего города. Зная Миссис Марс, такой уровень внимания и заботы для неё — что-то вроде обеда из трех блюд своими руками. Шлатт предполагает, что Вилбур это знает лучше него, — Он с малиной. — предлагает он. — Мне очень жаль. — говорит Вилбур искренне и отчаянно; у Шлатта сердце трескается, когда он так говорит, — Мне правда очень, так сильно жаль. Я хотел сказать это… на самый последний день, чтобы тебе не надо было справляться с неловкостью. — Но мне и не надо… — Но я думал, — продолжает Вилбур, — что ты просто создал идеальный момент. Для меня. Я думал, что ты каким-то образом пробрался в мою голову, и увидел все мои мысли, и уже сам всё знал, и поэтому… Ты попросил меня сказать. Понимаешь? — Я не знал. — отвечает Шлатт, — Тогда и ты меня прости. За это. — А, нормально. — отмахивается Вилбур. Его голос все еще хрипит, но он кажется облегченным, — Ты прощён. — Так что, — переспрашивает Шлатт, — ты хочешь пирог? — Чёрт побери, да, конечно, очень хочу! — соглашается Вилбур. Кажется, он сам старается взбодриться, и Шлатт безумно благодарен ему. — …«Побери»? — поддевает его Шлатт, — Ты вообще серьёзно? — Мы в Великобритании. — отстраняет его Вилбур с самым хитрым выражением лица, — Привыкай к культурным традициям. — Поверить не могу: надо мной насмехается парень, больше похожий на ветку дерева, чем на человека. — шутливо ворчит Шлатт, — Тебе лучше бы съесть бОльшую часть того пирога. — Может быть, и съем. — соглашается Вилбур, — А может быть, и нет. Ты мне не указ. — Ох, как же хорошо твои манеры сочетаются с этим гребанным замком. — улыбается Шлатт. За обедом Вилбур съедает основную часть пирога, а Шлатт прикладывает все силы к тому, чтобы заставить его засмеяться. Так что когда в самый неподходящий момент Вилбур давится, выкашливая из себя на тарелку этот самый пирог, и смеётся так сильно, что хрюкает, а на его глазах выступают слезы, Шлатт не чувствует отвращения — только сильное, тёплое счастье, плющом свивающееся у него в груди. Идея того, что они больше не заговорят, отпадает сама собой. Блаженное ничегонеделанье растягивается на всю оставшуюся часть каникул. Они продолжают ходить вместе по бесконечно красивой лесной округе. Выгуливают Локи, один раз чуть не теряются; видят белок, видят синичек, один раз издалека видят зайца – Локи оказывается в восторге от любой доступной ему живности, и им приходится в четыре руки удерживать его поводок. Пытаются расшифровать, о чём были игры, к которым их родители случайно купили бонусные наборы. Стаскивают из спальни родителей Вилбура ту самую книгу его мамы, которая смешила их обоих сильнее всех. Земля вокруг замка — «ну вот, Шлатт, блин! Из-за тебя я теперь тоже называю его замком!» — вся исчерчена цепочками их шагов. Вилбуру невероятно идет его новый свитер. Они всё ещё засыпают вместе. Однажды, когда они возвращаются из леса, они останавливаются у стены замка, той, которая голая, с одним маленьким окном наверху. Но сейчас Шлатт к Вилбуру так близко, что он, кажется, может увидеть, почувствовать его глазами этот плющ. И теперь он отдал бы ещё больше, чтобы его понять. — Когда ты сказал, что ты бы всё отдал, чтобы я был здесь… Ты хотел сказать, что любишь меня. Но побоялся. Вилбур кивает, внимательный. Шлатту кажется, что, впервые в жизни, где-то внутри него звенит гонг, который не останавливает его. «Ты сделал что-то правильно». — Вроде того. — Вилбур вдыхает, — А… а ты? — Я не знаю. — Не знаешь? Шлатт молчит, потому что он не знает, и больше ему нечего сказать. Он чувствует себя тупым, как чувствовал себя тупым, когда его спрашивали в школе, а он не мог ответить, и ему казалось, что весь класс тайно смеялся над ним. — Ты не знаешь, что чувствуешь, или не знаешь, что такое любовь? — пробует Вилбур ещё раз. Шлатт пожимает плечами. — Оба, в каком-то смысле. Я никогда ее не испытывал. — Ну, ты любишь свою маму? — спрашивает Вилбур. Шлатт хмурится, — Папу? — Нет. — отвечает Шлатт быстро. — Ох. Прости. — Ничего страшного. Они молчат. Вилбур не знает, что для Шлатта в этом действительно нет ничего страшного. Такова жизнь. — Но я видел влюбленных людей. — фыркает Шлатт, — Они идиотские. Видимо, любовь — это что-то, что заставляет тебя летать в облаках, думать только об одном и не замечать ничего вокруг себя. Шлатт замолкает. Вилбур смотрит на него внимательно. — Но ты не заставляешь меня… летать. — говорит Шлатт, — Ты поднимаешь меня на пару сантиметров над землей, чтобы я мог бегать быстрее, прыгать выше, смеяться громче, и не уставать; но я в любой момент могу наступить на землю обратно, и знаю, что не поскользнусь. Иначе я бы заваливал каждый предмет, когда ты в аудитории, и никогда бы не сдал Альтернативные Способы Переговоров, которые я, между прочим, сдал, и ты тоже, потому что ты звездец какой умный чувак. К концу своей речи Шлатт понимает, что он, наверное, тоже идиотский. Идиотский идиот. Потому что кто так разговаривает? — Звучит здорово. — кивает Вилбур серьёзно. — Оно и ощущается, — признаётся Шлатт, — тоже здорово. Потому что так оно и есть. Последней ночью в замке они очень долго молчат. Шлатт переворачивается на спину и садится на край кровати. Спустя секунду Вилбур садится рядом с ним. — Я ненавижу свою страну. — говорит Шлатт серьёзно, — Я ненавижу свою семью. Я… не люблю свое имя, не ненавижу, просто не люблю. Но если я не хочу быть частью того, что меня сделало… кто я? — Ты Шлатт. — Шлатт видит в темноте, как Вилбур улыбается, по голубоватому контуру его зубов и губ. Ещё чётче он слышит его в его голосе, — Ты умный. Ты смешной. Ты бесстрашный. — и сердце Шлатт останавливается на секунду, — Чем ещё ты хотел бы быть? — Чем-то бОльшим. — У тебя полно времени. — Вилбур кладет руку на руку Шлатта, всего на секунду, только на секунду, — Ты же не хочешь быть телезвездой. Куда ты торопишься? — Ты знаешь, что ты иногда такой умный, что это раздражает? — улыбается Шлатт с издевкой и нежностью, — Тебе когда-нибудь это говорили? — Был там один чувак. — говорит Вилбур и смеётся, одними вздохами, отражая от себя голубизну. Шлатту кажется, что с того момента, как они стояли на лестнице и жаловались на экзамен, прошла целая вечность. И целых две вечности прошло с момента, когда он пытался объяснить Вилбуру то, что не понимал сам. С момента, когда Вилбур, замечательный Вилбур, выслушал его. — Ты такой хороший. — говорит Шлатт. Ему кажется, что внутри него — яма, как незамерзшее сердце озера, как пролет посреди двух домов; она тянет, болит и дрожит, — Такой хороший. Я хочу сделать для тебя что-то, но я не знаю, что. Чего ты хочешь? — Знать, что ты чувствуешь. — отвечает Вилбур, как будто он всегда знал, что скажет, — Я хочу знать правду. Прав-ду. — Хм. — Я серьёзно. — говорит Вилбур, хотя Шлатт не шутил, — Только правду. Без всего. Без вежливости, без хорошести, без грубости, без нейтральности. Забей на определения. Просто скажи мне правду. — Правду? — говорит Шлатт, — Ну давай. Я не имею ни малейшего понятия о том, что я к тебе чувствую. Я даже не знаю, в каком направлении думать. Но я знаю, что я не хочу, чтобы ты ушёл от меня. И я сделаю всё, чтобы этого не случилось. Я притворюсь, я поцелую тебя, я начну встречаться с тобой, я сделаю всё, что ты захочешь. Всё, что угодно. Шлатт говорит это грубо, но Вилбур улыбается, как будто Шлатт сказал что-то очень, очень хорошее. — Тебе не нужно притворяться. — обещает он искренне, вставая с кровати, — Я буду рядом. Шлатт хочет спросить его, куда он идет, но он уже знает, что Вилбур ходит, когда волнуется, и что он пружинит на каждом шаге, когда обеспокоен и рад, и Вилбур сейчас — ходячая пружинка; он почти что стоит на носочках. Вилбур делает несколько шагов, но вдруг останавливается, будто что-то вспоминая. — Но… — он разворачивается к Шлатту, улыбка освещает его лицо, — Если ты вдруг захочешь поцеловаться, дай мне знать, хорошо? — Я хочу. — говорит Шлатт. Его глаза прикованы к Вилбуру так, словно если он отведет взгляд, остановится его пульс. — Уже? — смеётся Вилбур, но он, кажется, знает, что Шлатт не шутил. — Когда ты делаешь этот полушаг вперед, а потом назад, как будто ты возвращаешься к предыдущей мысли физически, как будто ты вступаешь в неё — да, я чертовски сильно хочу тебя поцеловать. Улыбка Вилбура становится ещё шире. Он делает к нему шаг и наклоняется над Шлаттом, и на секунду чувство знакомости, чувство дежавю от этого наклона — как когда Вилбур повалил его на землю, как когда Вилбур признался ему; все каникулы, как хвостик от конфеты свернутые в спираль, — пронзает Шлатту мозг. Но только на секунду — потом Вилбур касается его губ своими, и чувство пропадает. И у Шлатта переворачивается весь мир. Сначала он думает: «О боже. Так вот, что это было за чувство». Потом он думает «Нет, это больше, гораздо больше», а потом он замирает, пораженный, ослепленный, не думающий; когда Вилбур отстраняется, в первые две секунды он инстинктивно тянется за ним. Но Вилбур отстраняется ещё немного, и только тогда Шлатт может вдохнуть. — Думаю, теперь я понимаю ещё меньше. — признаётся Шлатт. Зрение и слух медленно возвращаются к нему. — Хорошо. — говорит Вилбур низким, мягким голосом, и Шлатт думает о том, что теперь он знает, какой его голос на вкус. — Я ошеломлен и ослеплен. — Не очень хорошо? — голос Вилбура теперь больше похож на голос Вилбура, и меньше — на что-то горячее и мягкое, что он держал у себя под языком. — Выбит из седла? — говорит Шлатт со своим южноамериканским акцентом, приподнимая бровь, и Вилбур по привычке разъебывается от смеха. — Прекрати! — ржёт он. — Тебе не кажется, что я превращаю все в шутку? — говорит Шлатт взволнованно. Вилбур стонет от смеха и прижимается к его лбу своим. — Мне кажется, что ты прекрасен. — говорит он. Когда они уезжают, родители Вилбура заворачивают Шлатту пирог в оберточную бумагу. Он уже полежалый, и из холодильника, и Шлатт думает, что съест его, как только доберется до общаги. Вилбур обнимается со своими родителями, Шлатту пожимают руку. Они садятся в машину. На этот раз Вилбур выскребает из своего плейлиста три веселые песни. Точнее, они не совсем песни: две из них — просто мелодии, написанные под гитару. Они отлично ложатся на дорогу. Когда все три песни заканчиваются, Шлатт, не говоря ни слова, включает их ещё раз. И ещё раз. На четвёртый раз Вилбур говорит, с притворно-смущенной улыбкой: — Одну из этих песен написал я. Это заставляет руку Шлатта зависнуть в воздухе. — Ты что, пишешь песни? — спрашивает он в восторге, — И ты мне не сказал? — Нет, нет! — смеется Вилбур, — Я только начал. Это первая. Она мне просто очень нравится. Потом они обязательно будут грустнее. — Жду не дождусь. — выговаривает Шлатт со всем ядом, который его невыразимо счастливое сердце может выдавить, — Подожди, какая? Какая из них твоя! — Угадай. — Вилбур, скажи мне! — Так не интересно. Угадай! Спор перерастает в просьбы, затем — в мольбу, затем сворачивает в другую сторону. Они грезят о зрительных залах, о туго набитых фанатами клубах, о розовых софитах, о билбордах и о славе — как только Вилбур напишет свою вторую песню, или добавит в первую слова. Как только так сразу. Они расстаются там же, где и собрались — на ступеньках Вилбуровской общаги. Шлатту ещё надо сдать машину. Он паркуется и вылезает наружу, чтобы помочь Вилбуру вытащить чемодан — но в первую очередь, конечно, чтобы его обнять. — Это было круто. — говорит он просто и понятно, — Зови меня ещё. — Обязательно. — кивает Вилбур, — Если я не завалю Альтернативные Способы Переговоров и родители меня не убьют. — Они не узнают. — улыбается Шлатт. Это превращает их ситуацию во что-то более загадочное и веселое, что-то отвязное, что-то, что нужно скрывать от родителей. Вилбур улыбается ему, как отвязный и дерзкий умник и идиот. — Эй, Вилбур… — зовёт Шлатт, и Вилбур, почти ушедший, разворачивается к нему, — Если я разберусь… Я обязательно тебе расскажу, хорошо? — Так точно, капитан! — Вилбур козыряет двумя пальцами, и Шлатт с отвращением морщит нос: — Отвратительно! — кричит он, — Убери свои грязные пальцы! Это делается не так! Я чувствую себя использованным! Но Вилбур только смеется, потому что он знает, что Шлатт не всерьёз. А Шлатту кажется, что он уже всё понял.