Возле твоей любви

Голос Михаила донёсся строго и глухо. — Она здесь? От полуденной дрёмы очнулся сторожевой. Встрепенулся аки зимородок по весне, да поклонился. — Здесь, государь. Михаил кивает чутко, и оказывается понятым тут же. Стрелец, откланиваясь, оставляет Его. Его и её. Половицы и дверь халупки ходят ходуном, вопят нещадным скрипом. Москва морщится, Москва подавно до того охоч не был — до людской грязи и мирского бытия. В хибаре знойно ужасно, тянет испить воды, да поскорей, да только не за тем Михаил явился сюда. Полонённая повешена до того была за обе руки— Ой руки-рученьки, да не заламывай по горю, да не сокрушайся. Василиса пляшет чудно, что становится глазу и душе отрадно, Василиса кружи́т, и кружи́т, и кружи́т. До очей её Миша падок. Лазурные, синие очи. Такое синее бывает только море, да Марии Девы одежды на иконах. Но это всё кривь — не явь, а Тверь лукавит не хуже Диавола самого. Полонённая спит — не очнётся, и Михаил опрокидывает на неё кадку студёной колодезной воды. Всхлип с её губ срывается громкий и измождённый, хлопает Василиса ресницами, от воды паучьими. Жмурится, но ведь знает, кто пред ней, оттого волком забитым смотрит. Сплёвывает Москве под ноги: — Приползла змея. За пазухой пригрели сами. Михаил Юрич ухмыляется-усмехается, хлопает по впалой щеке по-отечески будто, Тверь щерится и огрызается. — Да что уж ты, Василисушка. Потолковать пришёл. Дух нагоняется жаркий в хибарке, Москве видно, что пленница чрез силу, едва дышит. — Не кормили не поили тебя, а всё силушки строптивиться сидят в тебе. Глухо звенят цепи, скребут по половицам да стенкам избёнки, а Тверь сипит. — Толкуй. Раз пришёл. Михаилу отрадно, задорно и даже не боязно. — А то, что ты Русь Святую на муки обрекаешь? Почему князю противишься? Василиса хохочет громче, чем девки на Ивана Купала. Василиса хохочет так, что печёнки у Михаила поджимаются. — Русь Святая потому только, что она твой крест несёт! — Василиса ухахатывается, запинается в немом кашле, отхаркивает последние смешки. — Это ж ты нагрешил, а она на себе волочит! Огреть её локтем по голове кажется весьма правым делом, и Михаил лишь спустя мгновение дыхание своё чувствует сквозь пелену ярости. Тверь вскрикнула, от неожиданности более да отчаяния. Михаил грозен, иногда коварен, но всегда справедлив. — Чего верещишь... Говорю же — потолковать явился. Тверь дышит тяжело. — Я же всё делаю общего блага ради. — Ты... изувер неотёсанный... Согласиться с ханом... Ты Иуда, Миша. На её лице улыбки не светится более. На её лице — печать скорби скверной, печаль по ушедшему счастью и обретённому предательству. — На моём месте ты будь, согласилась бы так же точно. Не так говорю? — Согласилась бы... Коли бы змеёй подколодной была! — и плюёт ему на сапоги сафьяновые. Василиса пела всегда — краше только соловушка по утру. И песнь её пробирала всегда точно молитва, к соснам-дубам ввысь летела. И падок Миша на её очи, на губы её и слова сладкие. Василиса — умелица самый горький дёготь подать как мёд луговой, мастерица от Бога или беса. — Кайся, кайся, Мишенька, это всё грех... Ну, омой рот водицей ключевой, может простит Господь тебя. Это он к губам её припал первый. А Василиса всё всегда шутила и лукавила, да только правду свою знала и её всегда держалась. Михаил сам её не лучше — он сам, как капля воды, такой же точно.