Из всех существующих в мире слов остается только «прости»

Есть что-то страшное — до жути, до сдавленного крика, до вставшего поперек горла слова — в том, чтобы понимать неправильность происходящего и не сметь об этом сказать. Не сметь об этом даже дышать, потому что ни прав, ни решимости, одни обязанности и долг. Долг, который когда-нибудь утянет на дно, даже не подразнив возможностью выбраться. Долг, по которому она никогда не сможет — и не захочет — расплатиться. Климена вздыхает и ласково треплет Пирамумона по голове, взлохмачивает короткие, мягкие волосы, а в груди тянет так, словно воздуха не хватает. Его и не хватает, но Климена дышит, и, наверное, пока еще можно дышать — можно жить. Вот только что ее жизнь без Пирамумона? Он смотрит доверчиво, жмурится от нежности ее прикосновений, пытается вывернуться, но смеется — тихо, чтобы никто за дверью не услышал, но искренне, и Климена улыбается ему в ответ. — Госпожа Климена, знаете, чего я хочу? — спрашивает он бесхитростно. Доверяет. Это так больно. — Чего вы хотите, господин? Пирамумон морщится. Он еще совсем ребенок, он не понимает всех этих тонкостей придворного этикета и всегда просит ее хотя бы здесь, в его покоях, отбрасывать эти условности. Климена не позволяет себе идти у него на поводу — нельзя привязываться сильнее, чем она уже, к сожалению, привязалась. — Сбежать отсюда, — произносит он спокойно, и Климене бы вздрогнуть от таких слов, сделать ему замечание, сказать, что такое говорить нельзя никогда и никому, но она только кивает. Пирамумон — Сын Солнца, у него отобрали детство и совсем скоро отберут жизнь. Она не хочет больше ничего у него отбирать. — Куда-нибудь далеко-далеко, — со вздохом продолжает он, будто не замечая тоску в ее глазах. — Где-то за пределами нашего неба есть другие миры, и там, наверное, свет — не какая-то роскошь, а что-то постоянное. Он замолкает, отворачиваясь к окну. Климена ждет, что он скажет дальше, с ужасом. — И своих правителей там любят. Климена не вздрагивает — просто потому, что ее пронзает страшным осознанием: не должно быть так, чтобы ребенок хотел сбежать. Даже если он не просто ребенок, даже если он — Сын Солнца, лицо власти в стране. Так быть не должно. Где же они ошиблись? И мысли эти — тоже неправильные, недостойные, непривычные. Ей нельзя так думать, ей нельзя сочувствовать — она ведь всего лишь служанка, подай-принеси. Она не должна была привязываться. Найти подходящие — правильные, допустимые — слова оказывается очень трудно. — Вас и здесь любят. — Они оба знают, что это не так. — А что до миров за пределами нашего неба — вы же знаете, что это все сказки. Пирамумон усмехается, слишком по-взрослому, слишком горько и болезненно. Слишком понимающе. — Когда-нибудь ты мне поверишь, — произносит он, а после снова улыбается ярко и весело, как и полагается ребенку. — Климена, а ты расскажешь мне сказку на ночь? Хочу послушать про подземных чудовищ. — Разве эта история подходит для сказки на ночь? — Климена выдыхает, радуясь, что они сменили тему. Это должна была сделать она, но, может, Пирамумон и правда уже не такой ребенок, как она привыкла думать. — Подходит, — уверенно кивает он. — Ты так интересно ее рассказываешь, никогда не устану ее слушать! Климена подчиняется, помогает ему подготовиться ко сну: набирает бочку теплой воды, добавляет любимое душистое масло, приносит свежий мыльный корень, а после вытирает волосы Пирамумона, закутывает его полотенце, достает чистую одежду. Когда он ложится в кровать, она рассказывает его любимую историю о том, как раньше жил их народ, как боролся с драконами глубин, как дождался своего спасителя и стал жить так, как живет сейчас. Пирамумон слушает с таким интересом, словно слышит историю впервые. Он не задает вопросов, не перебивает, обращая все внимание словам Климены. А она говорит и говорит, а внутри — внутри тянет и болит, потому что именно сегодня неправильность происходящего отчего-то ощущается сильнее обычного. Он засыпает, едва она заканчивает историю. Она укрывает его, ласково гладит по волосам, тихо закрывает за собой дверь в его покои. Губы дрожат, будто она сдерживает слезы, и, дойдя до своих покоев, куда более скромных и пустых, она понимает — не «будто», она и правда сдерживала слезы, а теперь, когда она осталась одна, ей больше ничего не мешает. И она плачет, прижимая пальцы к губам и даже не пытаясь стереть влагу с щек. Через три дня наступает очередной день рождения Пирамумона, но радости у Климены это не вызывает. Потому что вместе с ним приходит время Обряда возвращения — последнего в жизни Пирамумона. История о прежней жизни страны становится последней, которую Климена рассказывает ему. «Когда-нибудь ты мне поверишь», — вот что звучит в ее мыслях, когда она видит, как Пирамумона уводят к Солнцу, зная, что он уже не вернется.

***

То, как поет Орупэусу, каждый раз отзывается сладкой дрожью внутри. Климене нравится слушать его, нравится видеть настоящее блаженство на его лице, нравится знать, что рядом с ней он не стесняется придумывать новые мелодии и складывать слова в стихи. И даже если игра на лире сначала совсем ему не давалась, Климена всегда ободряла его и успокаивала, говоря, что все обязательно получится. Когда получилось — она расплакалась, прикрыв лицо рукавом. Сегодня он тоже поет, задумчиво глядя в окно, и Климена впервые в жизни не хочет этого слышать. Они оба знают, что это последний раз, когда вот так, вечером, Орупэусу будет сидеть у окна, перебирая струны на лире и напевая свои же стихи, а Климена — слушать его и улыбаться, наблюдая за успехами не-своего дитя. Уже завтра его ждет Обряд возвращения, и пусть он не знает, что этот Обряд станет последним, Климене от этого не легче. Орупэусу совсем не похож на Пирамумона. Он застенчивее и мягче, не спорит, пытаясь доказать свою точку зрения, и то, что происходит снаружи, его тоже интересует не так сильно. Ему нравится петь и сочинять, он часто записывает свои мелодии, и стол в его покоях всегда завален заметками со стихами и нотами. Орупэусу совсем не похож на Пирамумона, но Климена любит его точно так же. Все они — те, кто был до них, те, кто будут — а они обязательно будут — после, — просто дети, которым не повезло родиться под светом рукотворного Солнца. Иногда она малодушно радуется, что у нее нет своих детей — ее сердца бы не хватило. Его и так едва хватает, потому что каждый новый Обряд возвращения, каждый новый Сын Солнца, которому она служит, оставляет на сердце все новые и новые раны, которые не затянутся со временем. Время лечит, но эти раны не вылечить никому. Даже Сурэпио несколько лет спустя не сможет придумать, как ей помочь. — Климена, а почему ты никогда не поешь со мной? — неожиданно спрашивает Орупэусу. Она смотрит на него со снисходительной улыбкой. — Боюсь, мое пение слишком далеко от вашего, господин. — Ну пожалуйста! — он поворачивается к ней уже полностью, складывает перед собой руки в умоляющем жесте и смотрит так пристально и просяще, что сердце болит еще сильнее. Климена качает головой. — Я плохо пою, господин, и мое неумение может оскорбить ваш слух. Климена знает: она не должна перепираться с тем, кому служит, но с Орупэусу иногда можно позволить себе забыть о некоторых условностях. — Пожалуйста, спой со мной! — тянет он. — Вдруг нам больше никогда не представится возможность спеть вместе? Климена замирает, смотря на него испуганно. Неужели он знает? Неужели он чувствует, что завтрашнее утро станет для него последним? Сынам Солнца никогда не говорят, какой именно Обряд возвращения станет для них последним. Об этом знают только те, кто готовят церемонию, и служанки, которые утром собирают их в соответствии с ритуалом. Но, может, Орупэусу что-то услышал? А может, он тоже уже не тот ребенок, которым она привыкла его считать. Думать о том, что именно поэтому Обряды и проводятся, Климена себе не разрешает. — Время позднее, — говорит она вместо этого, — а завтра рано вставать. Вам понадобится много сил на Обряде, господин, поэтому давайте готовиться ко сну. Орупэусу вздыхает, но больше не настаивает, и мелодия, что он играет на лире, звучит тоскливее и пронзительнее. Сердце Климены сжимается так, что дышать становится тяжело. Может быть, ей стоило согласиться и пойти ему навстречу, чтобы завтра не было так горестно. Может быть, ей и вовсе стоило шагнуть к Солнцу вслед за первым Сыном Солнца, чтобы больше никогда не переживать этот ужас. Утром Орупэусу спокойно позволяет себя нарядить, улыбается слишком смиренно и смотрит до боли осознанно. — Когда-нибудь мы споем вместе, — говорит он Климене перед тем, как его уводят к Солнцу. И именно эти слова звучат в ее мыслях, когда небо озаряется яркой вспышкой.

***

В последний день своей страны Климена думает о том, что должна была поверить Пирамумону, должна была спеть с Орупэусу, должна была откровеннее порадоваться вместе с Рикору, должна была внимательнее слушать Сурэпио, должна была согласиться позировать для Рисутайосу, должна была принять гадания Иона, должна была отправиться в плавание вместе с Исумэнасу. В последний день своей страны Климена смотрит на рукотворное Солнце и думает о том, что все было зря. После них не останется ничего. И из всех существующих в мире слов останется только «прости», которое некому будет сказать.

***

За секунду до вдоха в горле твердеет ком. И дышать, и смотреть уже больше не получается. Ты была им служанкой, держалась ты молодцом, Только все в этом мире когда-нибудь все же кончается. Может, все было зря, ты об этом узнаешь позднее, Но ни слез, ни прощаний уже не услышит мир. За секунду до вдоха ты больше не сожалеешь, Это больше не важно, когда стихнут звуки лир, Когда больше никто не берется гадать по звездам, Когда больше никто не мечтает отсюда сбежать. Это больше неважно. Теперь — ты ведь знаешь — поздно. Все, что можешь, — дышать. Значит, нужно еще дышать. Нужно ждать до конца, пока небо взорвется светом, Пока ком в твоем горле не выкричится в тоске. За секунду до вдоха ты вспомнишь о том, как где-то Зарождались надежды, увязнувшие в песке. Тех надежд не осталось, и все обратилось в пепел, Это все было зря — небо треснуло над дворцом. Детский образ останется так же красив и светел. За секунду до вдоха в горле твердеет ком.