Многоточие

Аято старается жить так, чтобы родители им гордились, наблюдая оттуда, где они теперь. Возрождает клан, поддерживает стабильность, окружает Аяку заботой, позволяя ей расти без лишних забот — кроме тех, что и так на них накладывают фамилия и обязанности комиссии. Аято старается. Правда старается, и родителям, в общем-то, нечем его пристыдить, только вот… Только вот он надеется, что там, где бы они ни были, о его тайной, порочной привязанности ничего неизвестно. Потому что это низко и подло — по отношению к Аяке прежде всего. Она не заслужила такого брата. Она не заслужила такой любви. Но Аято горит в ней, плавится изнутри, рассыпается пеплом и ничего не может с этим поделать. Все начинается с малого. Он наблюдает за ее тренировками, которые Аяка не прекращает, даже добившись заметных успехов. Ей недавно исполнилось восемнадцать, она превратилась в знатную, достойную своего клана девушку, и Аято впервые позволяет недостойной мысли о ее красоте задержаться в разуме. Аяка красива и элегантна, но вместе с тем — легка на подъем и готова горой стоять за свои убеждения. С мечом в руке она движется так, словно танцует, грациозно и изящно, но не дай архонты кому-нибудь обмануться мягкостью ее движений — за это можно поплатиться и жизнью, и достоинством, потому что проигрывать такой хрупкой девушке обиднее, чем проигрывать просто так. Аято смотрит на нее со стороны, как она отрабатывает приемы, тренирует выпады, как раздраженно убирает челку с лица и фыркает, когда непослушная прядь все равно норовит пощекотать щеку. Хочется самому отвести ее волосы в сторону, коснуться кончиками пальцев гладкой, будто фарфоровой щеки, почувствовать тепло ее кожи — и задохнуться от накатившей волны любви и крепкой, неразрывной привязанности. Хочется после тренировки обнять ее, выражая одобрение, прижать к себе, держа ее ловкое, тонкое и звонкое тело в своих руках. Он давно запретил себе лишние прикосновения — после самой первой ужасной мысли, после самого первого, перевернувшего все его сознание раза, когда понял, что все эти объятия, случайные касания — любое физическое выражение братской любви сводит его с ума, рождая внутри неподдающийся жар, полыхающий пламенем и не унимаемый ничем. Аято сжимает руки в кулаки и отводит взгляд. Он знает, что это неправильно, но ничего не может изменить, потому что чем больше он гонит подобные мысли от себя, тем сильнее они его одолевают. Проникают в сны, являя откровенные картины, пробираются в фантазии, туманят взор. Аято так устал с ними бороться, но и принять все это не может — он не должен позволять себе такое, он не должен так относиться к сестре, он не должен… Долг — это все, что удерживает его, но и это, кажется, тоже вот-вот перестанет иметь значение. Потому что с каждым днем становится только хуже, а судьба словно нарочно сталкивает его с Аякой все чаще и чаще: она зовет его потренироваться, вызывается помочь с поступающей в комиссию корреспонденцией, садится ближе за поздними ужинами, когда они пересекаются на кухне по вечерам. Она тянется к нему, ища поддержки и опоры, потому что привыкла, что нет никого роднее и ближе — кроме Томы, но Тома не в счет, — а Аято горит. Горит и горит, и горит, и не понимает, что ему сделать, чтобы все это прекратилось. Разум услужливо подсказывает, что Аято знает ответ, но он не имеет права даже думать о таком. Он не может. Не должен. Он мерзок и отвратителен самому себе и не хочет даже представлять, что скажет Аяка, узнай она обо всем, как посмотрит на него — с непередаваемым отвращением, как отвернется и больше никогда не придет к нему ни за словами утешения, ни чтобы поделиться своей радостью. Признание, неосторожное движение, дольше допустимого задержанный взгляд — все это может разрушить его жизнь, поменять местами небо и землю, уничтожить все то, что ему важно и дорого. Аято держится. Держится изо всех сил, вот только сил остается все меньше и меньше. Пока они не заканчиваются совсем — когда Аяка заболевает. Аято реагирует на это известие с недостойной главы комиссии несдержанностью — руки дрожат, и каллиграфическая кисть выпадает из пальцев, пачкая лист бумаги некрасивым росчерком туши. Он не отходит от ее постели все три дня, пока она спит, измотанная температурой. Он поправляет ей одеяло, отводит с лица влажные от пота волосы, меняет прохладную повязку на лбу, стирая скользящие по коже капельки влаги. Аяка успокаивается каждый раз, стоит ему войти в комнату, словно только и ждет, пока он появится: и лихорадка отступает, и дыхание выравнивается, только щеки продолжают гореть болезненно ярким румянцем. Аято берет ее за руку, ласково сжимает тонкие, бледные пальцы, не позволяя себе поднести их к губам и коснуться так, как хочется сильнее всего. Время протекает мимо, все замирает, застывает, пока Аяка болеет, меняется только поднос с едой, которую неизменно приносит Тома. Он просит поспать, взывает к разуму, говоря, что Аяка, когда поправится, точно не одобрит, что Аято загнал себя до такого состояния из-за нее. Аято даже нечего ему ответить: он может заранее предсказать до буквы то, что Аяка скажет, и он сам не понимает, почему простая простуда так выбивает его из колеи. На третий день температура становится выше, тело Аяки пышет жаром, она дрожит под одеялом, мечется по промокшей подушке, в редкие моменты смотрит перед собой ничего не понимающим взглядом. Лекари приносят отвары, советуют, как облегчить ее состояние, Аято слушает, старательно запоминая, но ни на секунду не отводит глаз. И не уходит от нее, даже когда на Инадзуму опускается ночь. Спину ломит уже который день от неудобного сидения у низкой постели, под веками словно песок — спит он тоже здесь, наплевав на все. Ему нет дела до всех этих тонкостей и правил, которые годами растили в нем родители и жизнь. Ему нет дела ни до чего — только до ослабевшей руки Аяки в своей, только до ее тихих, временами хриплых вдохов. Так легко на секунду представить, что она — такая раскрытая, распаренная, разомлевшая — не из-за болезни. Так легко провести по щеке кончиками пальцев и будто случайно коснуться шеи. Так легко не отвести взгляд, когда ее кимоно чуть сползает с плеча, открывая больше фарфоровой, нежной даже на вид кожи. Так легко поддаться наваждению — и только чудом замереть в миллиметре от ее губ, пахнущих горьковатым лекарственным отваром и провокационно приоткрытых от частого дыхания. Замереть, но скользнуть глазами по лицу, проверяя, не проснулась ли, не заметила ли мгновение захватившего его порока. И отшатнуться — так резко, словно молнией ударило, — увидев ясный взгляд тут же снова закрывшихся глаз. Он не может. Он не должен. Он не имеет права пользоваться ее слабостью, чтобы удовлетворить свои отвратительные, порочные намерения. Почему он никак не сумеет это понять? Губы покалывает от неслучившегося поцелуя, Аято все еще чувствует ее дыхание, будто и не отворачивался, будто так и остался, нависнув над ней, и вот-вот коснется, стоит только податься немного ближе. Еще мгновение — и он узнает, каковы ее губы на вкус, мягкие ли они настолько, как он себе представлял, получится ли отстраниться, получив, наконец, желаемое. Он отвратительный брат. Он не имеет права даже находиться с ней рядом в одной комнате. Аято уходит к себе, когда небо над поместьем начинает светлеть, и несколько дней подряд не показывает носа из кабинета, зарываясь в дела так, словно без его внимания в Инадзуме со дня на день грянет очередная катастрофа. Он надеется, что Аяка ничего не запомнила, что она ничего не поняла — мало ли, что мог показать измученный болезнью разум. Но ему стоит отдалиться от Аяки, не позволять ей быть рядом, оттолкнуть ее — и пусть это может ее обидеть, пусть ему самому будет еще хуже, чем сейчас, но все наладится, как только он это переживет, переболеет своей нездоровой привязанностью и перестанет смотреть на Аяку так, как смотрит сейчас. Аяка выздоравливает быстрее, чем ожидалось — сил в молодом организме достаточно, чтобы легко справиться даже с самой тяжелой лихорадкой. Аято избегает совместных завтраков и ужинов, обедает за пределами поместья, игнорирует настороженные взгляды Томы, не соглашается на совместные тренировки, отговариваясь навалившейся работой. Через две недели сёдзи в его кабинете решительно сдвигаются, и на пороге появляется Аяка. Смотрит перед собой уверенно, прищуривается, глядя на Аято, и, задвинув сёдзи, проходит к столу, останавливаясь на расстоянии вытянутой руки. Аято до побелевших костяшек сжимает в пальцах каллиграфическую кисть, надеясь, что от силы его хватки та не переломится пополам. Он молчит, не понимая, в чем дело, и не спеша спрашивать, потому что в голове бьется мысль — она все знает, она все помнит, она обо всем догадывается. Аяка присаживается перед ним, чинно складывая руки на коленях. Выдыхает громко, будто готовится нырнуть в ледяную воду, и спрашивает — спокойно, но требовательно: — Ты ничего не хочешь мне рассказать?