любовь – дикий зверь

Amour, Amour Alle wollen nur dich zähmen Amour, Amour am Ende Gefangen zwischen deinen Zähnen ©Amour–Rammstein.

Уже глубокая ночь опустилась на улицы, окутывая их своей темнотой, и даже разглядеть что-либо в этой тьме без дополнительного освещения явно не казалось возможным. Но это лишь на улице. Что говорить о логове Крыс Мёртвого Дома, где комната освещалась лишь обилием мониторов, сразу при входе, ударяя в глаза фиолетовым отсветом. Едва ли вошедший человек прищурился бы, в попытке привыкнуть к новому освещению, будь это абы кто. Только не для привыкших к этому карих глаз, и их обладателю. И даже скрип двери не отвлек сидящего за работой Достоевского. Он и оборачиваться то не спешил, лишь увлеченно листал материал, покусывая фалангу указательного пальца, даже не заметив короткой вспышки боли, когда ненароком прокусил его в очередной раз, слизав выступившую каплю крови. Осаму в свою очередь замирает в дверях, не рискуя подходить ближе, как делал всегда, на протяжении всего сотрудничества с Федором. И чего греха таить, в их отношениях стояло нечто гораздо большее чем просто работа, и формальности как руководитель и подчиненный. Глаза. Их взгляд абсолютно холоден. Очевидно, что-то не так, что видно не вооруженным взором, а уж для Достоевского, то так тем более. Не последовало ни одного действия в его сторону. Дазай всегда приходил к тому в кабинет так поздно, без веских причин. Вот только перед этим вечером, он всегда как минимум хотел увидеть блеск двух аметистовых зеркал, что были бы направлены только на него, даря настолько непривычный Федору взгляд только ему. По правде, он и сейчас хотел. Всегда подходил со спины, устраивая руки на плечах дорогого ему соперника по разуму, целуя незащищенную высоким воротником рубашки шею, всегда с блажью, и хищно усмехаясь наблюдал за тем как второй прикрывает глаза, склонив голову немного в бок, чтобы открыть вид на кожу. Параллельно гладил иссиня черные волосы и вплетал в них пальцы бинтованных рук. А сейчас этого не было. Осаму простоял так с минуту, а может и две, и не сдвинулся с места. – Что-то не так? – не оборачиваясь подал тихий голос Фёдор. Мало ли, действительно по делу, и нет времени на, по словам Фёдора «проявления нежностей»? Но не было бы времени – перестал бы тянуть. Достоевский явно манил. До сих пор привлекал. Был зависимостью, от которой едва ли не невозможно отказаться. Он был достойным и равным в интеллекте. Неосознанно тянул магнитом.  Дазай, мог бы в свою очередь распинаться, но не стал. Он не смог подобрать слов для этого, только и сверля взглядом силуэт напротив, будучи около двери, до сих пор. – Не так. Хочу сказать, что всё кончено. – не став чего-либо разъяснять выпалил парень. Достоевский растерянно моргнул, явно не ожидая чего-то подобного, сейчас в особенности. Поднимаясь со своего места, тем самым отвлекаясь окончательно, он глянул на того из-за плеча. Разве это не шутка, что так привычно чужой манере? Фёдор какое-то время перебывает в ступоре, явно недоумевая что он смог упустить. Эта новость как выбила опору из под ног. Ведь Дазай и был его опорой. Начала не устраивать их связь? Осаму остался недолюбленым, или наоборот? – Что, прости? – якобы не осознает значение этого словосочетания и его подтекста, однако всё же понимает, но не хочет. – Между нами всё кончено, Достоевский. – голос едва ли дрогнул, что точно не утаилось бы от внимания собеседника, но Дазай тут же добавил: – Я ухожу. Из-за чего? Куда? В какой момент Фёдор сделал что-то не так? Это определённо ввело ступор. Хоть Фёдор осознал всё с первого раза, но тянул время, будто бы мог что-либо придумать. Он обернулся, глядя на Осаму. Пока взгляд любимых Дазаем глаз был абсолютно нечитаемым, и в этом плане неподвластным даже ему. Только мотнул головой, будто мнение Достоевского что-то решало. Однако так не было. Осаму это заставило тихо рассмеяться на подобную реакцию. – Как драматично. Ты не сможешь. – выдохнул Фёдор – Кишка тонка. – Ты думаешь? – Знаю. Ради меня ты бросил Портовую Мафию, Осаму, пожертвовал просьбой дорогого товарища, а сейчас без церемонно уходишь. В чём дело? Ребенок, не желающий расставаться с любимой игрушкой. Он никогда не умел делиться. И не желал тому учиться.  Но Дазай в свою очередь молчал, нагоняя напряжения и эмоций, и зная, что он может следить за этим, он наслаждался. Наслаждался, глядя за спектром скрытой боли, что искажало бледное лицо. Фёдор старался всячески её подавить. Глаза выдавали. Будто на плечи Достоевского разом взвесили все беды и многочисленное горе сего бренного мира. Молчание. В горле пересохло. Как говорят: «Первая стадия – отрицание»? – Прошу тебя. – то ли напускное, то ли действительно что-то сравни панике. Он прежде не просил. Всё же, Достоевский был в напряжении. А судя по лицу и взгляду подчиненного, тот не шутил, хоть и мог бы. С губ сорвался нервный смешок. Осаму подходит ближе, в короткий промежуток времени преодолевая между ними какую-либо дистанцию. Буквально пару шагов оставив, в качестве пропасти. – Не думал, что просящий ты, это столь интересное зрелище. – хмыкает он, касаясь обеими руками бледного лица. – Что ты просишь, Фёдор? Ты далеко не глупый, давай обойдёмся без этого.   Достоевский хмурится на его прикосновение, мгновенно обхватив запястье руки, что касалась его щеки. – Ты не сможешь без меня. Банально не протянешь. – игнорируя его слова, будто в прострации, парирует глава крыс. – А ты без меня, поэтому и разводишь детский сад. Ты можешь отнекиваться и молчать дальше про то, что чувствуешь, но твои глаза скажут намного больше. И я не только об этой ситуации. – Глупости. Чего ты хочешь?  Осаму слабо улыбнулся ему. Это что, торг? Вот каким способом Достоевский желал добиться его благосклонности: Договорившись? Дазай в мгновение принимает холодное выражение лица, выдохнув, серьёзным тоном повторив свое решение: – Уйти. – твёрдое заключение. – Врешь. – молниеносный ответ. Фёдор слабо ухмыльнулся, касаясь его костяшек кончиками пальцев, проводя по ним, очерчивая подушечками. Совсем недавно, Достоевский так же непринуждённо прикасался к ним, и это вызвало трепет в холодном, по словам других, сердце. Кто-то говорил, вовсе, что у него его нет. Он снова продолжил: – Ушел бы. Но распинаешься. Ведь видишь, я не удерживаю тебя силой. Дазай наклоняется к его лицу чуть ближе. – Держишь. – выдыхает в сами губы – Осознаешь ты или нет. Достоевский в свою очередь чуть отдернулся от него, снова воссоздав дистанцию, вновь сотворяя пропасть, оправдывая себя тем, чтобы оглядеть собеседника. Но не знает, что эту бездну им больше не преодолеть. – Предатель. – Фёдор качнул головой, болезненно приподнимая уголки губ. – Собственник. – хмыкнул Осаму, убирая руки в карманы пальто, разворачиваясь на пятках начищенных ботинок, к двери. Достоевский ощущает как подступила слабость в ногах, он попятился назад, ухватившись за спинку кресла позади себя, всё-таки сохранив равновесие. Дазай ещё не ушел. Но каково было бы восхищение увидеть подобное, вживую, своими глазами, ничего не жалко отдать за это зрелище. Единственное, жаль, отвернулся. Осаму стоит спиной к нему, не оборачиваясь по-прежнему, негромко произнеся: – Я выбрал путь истинный, на который, ты, Господи, меня так наталкивал. Поэтому, подле тебя я остаться не могу. Достоевский в плену собственных эмоций, в скором времени попадет в западню, стоит ему остаться одному, которую несли за собой его глубокие чувства по отношению к этому человеку. Попадёт в зубы на растерзание проклинаемой с этого момента любви. Фёдор, держась на ногах, хотел что-либо ответить, но голос собеседника его прервал, а его последующие слова заставили приоткрыть рот от удивления и сковать болью где-то в груди. В той же области неприятно кольнуло. – Я тебя люблю. – делая паузы перед каждым новым словом, на ломаном русском, чуть слышно выдаёт Дазай, прежде чем за ним захлопнулась дверь.