Детский лепет

— А я отца ненавижу! — тринадцатилетний Эрен говорит это громко, с неподдельным вызовом и широкой улыбкой, глядя прямо в глаза старшего брата. Он сидит на деревянном трамплине, болтая ногами в воде, пока в глазах черти пляшут. Зик замирает в удивлении, глядя на искорки в изумрудах напротив и выдавливает еле слышное: — Я тоже. — Он запретил мне гулять за то, что я в школе подрался, — подросток шмыгает носом и слегка сщуривает хитрые глаза, – но я всё равно сбежал, чтобы с тобой посидеть, — он склоняет голову, все также улыбаясь и ожидая какого-то ответа. — А мне щенка заводить, — не договаривает. Это не самая главная причина, по которой он ненавидит Гришу, но он до сих пор помнит, с каким ужасом тот смотрел на собаку в доме и с какой яростью выкинул ту на улицу, а затем и Зик чуть было не последовал туда же. – Но у меня всё равно он появился. – Тёплая улыбка и ответный хитрый взгляд. — Ооо, покажешь? — Зачем? Просто в зеркало глянь. — Снисходительно отвечает он и отворачивается к морю, пряча дрогнувший уголок губ. — Че? — Подросток не сразу догоняет, о чём говорит старший. — Эээ, это я щенок что ли? — Эрен возмущённо восклицает, его брови съезжаются к переносице, а вместо улыбки он дует губы. Зик хрипло смеётся, думая о том, что его братишка и правда похож на щенка. Такой же шумный, активный и преданный. Зик дорожит Эреном. Даже когда тот мешает работать, постоянно липнет и попадает в неприятности; даже когда хмурый взгляд Гриши прожигает насквозь и высасывает душу, вызывая липкий страх, который плотно держит за хребет, долго и мучительно крутит его, попутно задевая каждый нерв холодными острыми когтями. Зик знает этот взгляд уже давно. С самого детства. Зик любит Эрена, поэтому никогда не позволит, чтобы брат испытал на себе нечто подобное. Но так было не всегда. Пять лет назад Зик думал, что готов придушить брата лишь за одно его существование. Мечтал с силой вбивать подошву своих ботинок в лицо Эрена, пока там не останется кровавое месиво. Хотел поступать с ним так же, как отец когда-то. Гриша не скупился на любые виды наказаний. Зик с ненавистью глядел на это "отродье демона", как называл его про себя, получая в ответ недоверчивый зырк исподлобья от младшего. Зик ненавидел его за то, как он разговаривает, дышит и просто за то, что он есть. Он ненавидел брата за то, что отец его любит. А Эрен просто не знал, как по-другому реагировать на внезапно объявившегося старшего братца, которого вдруг ни с того, ни с сего притащил в дом на ужин папа. Они оба помнят их первую встречу. Эрену девять, Зику девятнадцать. Совершенно разные и абсолютно друг на друга не похожие пришли к одному и тому же выводу: больше им видеться не стоит. С той встречи прошло три месяца, прежде чем Зик позвонил отцу и заявил о том, что всё-таки хочет начать общаться с новым родственником. Вторая их встреча прошла не менее странно: старший смотрел совсем по-другому. От былой ненависти ничего не осталось, она уступила место неподдельному интересу. Эрен всё ещё косо смотрел на брата, не понимая, к чему такая смена эмоций. «— Почему ты чешешь ухо, когда нервничаешь или о чём-то думаешь? — Я правда так делаю? — Искреннее удивление. — Да, я давно заметил. — Ну... – Он снова невесомо прикасается пальцами к еле заметному шраму на месте разрыва — подарок отца на пятый день рождения, — не знаю даже. Наверное, просто привычка из детства, — не договаривает». Трёх месяцев хватило Зику, чтобы успокоиться и осознать, что это всего лишь ребенок, который явно не имеет никакого отношения к прошлому. Теперь он с ужасом вспоминал, какую расправу мечтал устроить Эрену и ненавидел себя за такие мысли. Больше чем себя он ненавидит только Гришу. Зик честно попытался наладить общение с младшим — и у него получилось. На каждом важном для себя мероприятии Эрен в первую очередь судорожно искал в зале блондинистую копну густых волос и успокаивался только когда находил восторженный и участливый взгляд голубых глаз. Зик громче всех кричал и всегда первым вскакивал, начиная аплодировать, затмевая раздражённого Гришу и удивлённую Карлу. А потом обязательно вёл его куда-нибудь гулять, награждая ребенка мороженым или игрушкой. Он всегда был первым, кто спешил на помощь, что бы ни случилось. Его слова поддержки со временем стали для Эрена самыми важными и правильными. За недолгий срок старший брат возымел больший авторитет в глазах ребенка, чем собственные родители. Карла негодует, а Гриша в бешенстве, каждый раз, когда именно Зика Эрен слушает в первую очередь. Старшему это кажется нормальным, младшему — тоже. «— Эрен. — Отец кладёт приборы на стол и поправляет ворот рубашки, – почему ты так тянешься к Зику? — Он единственный, кто понимает меня по-настоящему, — тринадцатилетний Эрен плюхается на спинку стула и складывает руки на груди. — Вы вообще не знаете меня! — Вот оно как... – он многозначительно смотрит на жену, затем на сына. — Эрен, не говори так! — Возмущается мать, – мы с папой тоже любим тебя и всегда можем понять, – в голосе скользит обида, но Карла глотает её вместе с чаем, ссылаясь на трудный возраст сына. — Я покажу вам с Зиком наш подвал. У Эрена загораются глаза. Отец никогда не разрешал ни ему, ни маме, ни тем более Зику — тот итак не часто появлялся в их доме — спускаться туда. Гриша сам не понимает, что говорит. Неужели он правда готов открыть сыну свое прошлое, рискуя потерять его доверие навсегда. Как Эрен отреагирует?.. Нет, это плохая идея. Он ни за что и никогда не должен видеть этого.» *** — Лучше б этот старый мудак помер, – он плюхается в кресло так, что было бы оно живым, то точно взвыло бы от боли, грозясь вот-вот сломаться. Эрену шестнадцать. Он наблюдает за тем, как старший брат спокойно садится в кресло рядом. — Смерти не боишься? — А чего её бояться? – С насмешкой фыркает Эрен и откидывается на спинку, закинув ногу на ногу. — Ну... Не знаю. Умирать больно... — Снова не договаривает. — Наверное. — В конце концов пожимает плечами и поворачивается к брату, заглядывая тому в глаза, — ты разве не боишься боли? — Боли боятся только слабаки и трусы, – фыркает он и открывает бутылку с пивом. – Я ни то, ни другое, а ты, видимо, переработал или с ума сошёл. Он не совсем понимает, что Зик имеет ввиду, ведь не Эрен же умирать собрался, с чего это ему должно быть больно? На периферии сознания время от времени начинают скользить мысли о том, что Зик вкидывает подобные фразы не просто так, и Эрен просто ещё слишком глуп и неопытен, чтобы читать между строк. Но он их отгоняет, приложившись губами к горлышку холодной бутылки, любезно купленной братом, и думает о том, что «секси мозг» Зика иногда тоже может тупить. Пиво неприятно обволакивает горло, и Эрен невольно кривится, чуть не подавившись. Брат на это хрипло смеётся. Не то чтобы Зик пытался споить младшего, но решил, что уж лучше он сам даст тому попробовать алкоголь и сигареты, чем если Эрен будет втихую это делать в подворотнях с сомнительными компаниями. Он молча наблюдает за этой беспечностью и разыгравшимся юношеским максимализмом. Горько усмехается, прокручивая у себя в голове их диалог. Зик до сих пор помнит окоченевший труп матери, болтающийся в петле на люстре в гостиной. Ему было шесть. Он всё не мог понять, почему мама такая холодная, но её лицо не выражало ничего, кроме спокойствия, поэтому он решил, что всё в порядке. Пока вошедший в комнату отец не застыл в ужасе. Его губы и кончики пальцев мелко подрагивали. Шаг назад. Ещё один. Зик впервые видит отца таким. — Пап, с мамой что-то не так? — Где-то внутри начинает зарождаться тревога, — пап? Гриша ничего не отвечает, бегая глазами от трупа к сыну и обратно. Мальчик внимательно впитывает каждую эмоцию отца, которые позже будут сниться ему в кошмарах. На глаза наворачиваются слёзы, а с губ слетают однотипные вопросы. Шаг вперёд. Ещё один. Рука тянется к отцу, но тот лишь брезгливо бьет по ней, продолжая отступать к выходу из комнаты. То, что было дальше, он не помнит. Помнит, что было больно. Всё, что произошло в тот день и до него, будто просто стёрли из его памяти. Он не помнил, что с мамой, не помнил, куда делся папа, забыл даже то, как они выглядят и что они вообще у него были. До тех пор, пока не нашёл в доме бабушки с дедушкой старую фотографию семейного портрета. Его семейного портрета. Зику было десять, когда он понял, что случилось на самом деле. До шестнадцати лет он жил с больной ненавистью, задавая один и тот же вопрос: “почему?”. Почему мама так поступила? Почему отец сбежал? Почему? Почему? Почему. Вопрос проскальзывает в его голове всё чаще, когда Гриша ни с того, ни с сего объявляется и привозит сына в свой новый дом. На новой машине. К новой семье. Зик ненавидит всё это. Зик ненавидит всех их. Ненавидит новую жену отца и его нового сына. Он хочет много всего “хорошего” сказать им, но слова застревают в горле, как и еда. Вилка выпадает из рук, когда Зик видит, как Гриша относится к Эрену. Отец любит младшего. Видимо, он решил исправить ошибки прошлого и стать примерным папой. Но он всё ещё с немым презрением глядит на старшего отпрыска, будто Зик ничто иное, как черновик. Неудачный эксперимент. Ошибка молодости. В тот день он решил, что больше не хочет их видеть. Вернувшись домой, он упал лицом в подушку и моментально уснул. Проснулся рано утром полностью опустошенный. Голова казалось тяжеленной, словно в неё залили свинца. Первые секунды он думал, что это всего лишь кошмар, пока не заметил, что всю ночь спал в уличной одежде в одной и той же позе. Сильно похудел. Все это время кусок в горло не лез, тошнота каждый раз подкатывала к горлу, несмотря на болезненное ощущение голода, словно желудок присох к позвоночнику. Раздражение вызывало всё: учёба, друзья, девушки, тренировки по бейсболу, собственное отражение в зеркале, но больше всего — бабушка, тихо причитавшая себе под нос, что Зик совсем осунулся с того дня, и что лучше бы Гриша вообще не объявлялся. Она была бесконечно права, но воспалённый разум воспринимал всё в штыки, особенно жалость в свою сторону. Как вообще его любимые дедушка с бабушкой воспитали такого ублюдка, как его отец? По ночам Зик сидит на подоконнике в своей комнате и курит дешёвые сигареты одну за другой, разглядывая шрамы на своём теле в зеркале напротив. Он помнит историю каждого. Больше всего в глаза бросается рубец на правой щеке. Отец тогда ударил его обломком только что сломанного стула. Подросток тогда заметил щетину, которую раньше упорно сбривал каждое утро. Сейчас она кажется спасением: за ней не было видно этого уродства. Так было каждый день, пока он наконец не ответил на свой вопрос. Вернее, пока не понял, что на самом деле сделал это давно, просто ответ ему не нравился. Мама не выдержала. Отец его не любил. Ненавидел. Боялся. Не хотел вспоминать Дину, глядя на сына, и решил просто начать новую жизнь. Видимо, ощущение испачканных по локоть в крови рук не давало покоя. Чувство вины давило. Где же оно было, когда Гриша с особой жестокостью избивал собственного сына за каждую неудачу. «Ты обязан быть лучшим.» Удар. «Слышишь?» Ещё один. «Гриша, хватит!» Вопли матери уже не слышны. Зик неподвижно лежит на луже собственной крови, уже не чувствуя ничего. Эрен в этом не виноват, как и Карла. Они могли вообще не знать о прошлой жизни мистера Йегера. Единственный, кого стоит ненавидеть, так это Гришу. Зик это понял. У него нет отца. Нет матери. Но зато у него есть брат. Единственная родная кровь, не считая бабушку с дедушкой. *** Эрену было девятнадцать, когда родителей не стало. За три месяца болезнь Карлы свела её в могилу, отца заставила постареть лет на десять, а Эрена замолчать. В доме больше не было слышно его бесконечного смеха, возмущенных воплей и споров с отцом. Гриша с сыновьями молча смотрели на спокойное лицо Карлы: визажисты хорошо постарались, тщательно замаскировав следы изнеможения. Затем взгляд лежал на крышке гроба: над лакированной поверхностью по очереди склонялись какие-то люди и изредка роняли одну-две слезинки. В конечном итоге на могильную плиту с фотографией некогда счастливой и улыбчивой женщины. Трое чувствовали своё: Гриша — принятие своей судьбы, Эрен — боль, Зик — ничего. Карла была хорошей женщиной, но он никогда не воспринимал её больше, чем просто знакомую. Отец тоже не выдержал. Наглотался медикаментов, истинное предназначение которых знал только он. Эрену больно. Сейчас он понимает слова Зика и то, каким глупым был сам. Он плачет. Каждый раз по-разному: воет в подушку или кричит в потолок от отчаяния; ловит ртом воздух, задыхаясь от скрутивших горло спазмов, пока глаза окутывает мокрая пелена; тихо всхлипывает и бурчит извинения под нос; сидит неподвижно, ощущая, как горячие слезы обжигают лицо, будто яд, расплавляющий кожу. Он злится. Каждый раз по-разному: часто и тяжело дышит, сжимая руки в кулаки; бьет стену или Зика, который все удары принимает как должное и все равно остается рядом; кричит кучу глупых и несуразных вещей, чтобы все забыть почти сразу же; кусает пальцы, игнорируя боль и металлический привкус на языке; с силой сжимает руками голову и вырывает отросшие сальные пряди. Он смеется. Каждый раз по-разному: искренне хохочет над отчаянными шутками брата в попытке отвлечься от горя; истерически заливается без причины; мягко улыбается, вспоминая хорошие моменты с родителями, бережно поглаживая подушечками пальцев рамку с их совместной фотографией или листая семейный альбом. Бодро выплясывает в мамином платье перед зеркалом или примеряет отцовские очки, пародируя его голос. Затем часами плачет, свернувшись в позу эмбриона на родительской кровати. Разрывает платья в клочья и ломает очки. И так по кругу. Бесконечный водоворот чувств, который, казалось, невозможно остановить. Но наступает момент, когда на место ярким эмоциям приходит бесконечная, всепоглощающая апатия. Он часами сидит один в пустой квартире, не находя в себе сил что-либо делать. Он без конца прокручивает в голове события последних дней, недель, месяцев, лет. Пытается понять, мог ли он что-то исправить. Чем он заслужил остаться сиротой в девятнадцать? Когда эта мысль впервые скользит в его голове, он берётся бутылку. Затем — за лезвие. Желание закончить всё здесь и сейчас приходит в пьяную голову также быстро, как и страх: сознание делится на две части. Одна шепчет поскорее сделать это и отпустить себя, наконец, пока Зик на работе и никто не сможет помешать. Вторая отговаривает, рисуя в голове эмоции брата, когда тот всё увидит. Эрен полощет бритвой по рукам, лишь оставляя небольшие надрезы, не в силах надавить достаточно. Медленно вода в ванной окрашивается в розовый, и он наблюдает за этим, в бессилии потупив взгляд. *** Зик не знает, что ему чувствовать. Облегчение? Боль? Радость? Внутри пустота, которую он решает заполнить печалью брата, будто это облегчит его страдания. Не сказать, что смерть отца его расстроила или шокировала. Вовсе нет. Ему всё равно на сам факт того, что Гриша мёртв. Плевать даже на ту картину захлебнувшегося в собственной блевоте отца, на его широко раскрытые закатившиеся глаза, позеленевшую кожу. Работа следователя вынудила стать хладнокровным к подобным вещам — и не такое видали. Он пропадает на работе сутками, а всё свое свободное время дарит Эрену. Молча следит за тем, чтобы брат не навредил себе и не поехал кукухой. Как самая настоящая сиделка проводит каждую свободную минуту у постели больного. Искренне удивляется любому перепаду настроения. Поначалу радуется, снова слыша звонкий смех и восторг в зеленых глазах. Потом понимает, что зря. Зик рядом. Бережно вытирает слезы и обрабатывает ранки на пальцах. Молча сидит у родительской кровати, ночами напролёт слушая тихое бормотание брата, всхлипы, сопение. Понимающе обнимает его, подставляется под удары, слушает в свою сторону бесконечный поток обвинений и оскорблений. Старается игнорировать тот факт, что взгляд Эрена с каждым днем всё больше напоминает взгляд Гриши. Такой же безразличный и прожигающий всё живое внутри. Крепкие черты лица, обрамлены темно-каштановыми прядями, точно как у отца. Чем больше проходит времени, тем больше он задается вопросом «зачем?» «Зачем я с ним нянькаюсь?» «Зачем всегда бегу к нему?» «Зачем так сильно волнуюсь за него?» Зачем? Зачем? Зачем. — Ты похож на него. — Привычный шёпот Эрена становится чуть громче, обращая на себя внимание. — Что ты имеешь ввиду? — У вас одинаковый взгляд. — Уголки губ на мгновение поднимаются вверх. У Зика по спине бегут мерзкие холодные мурашки, напоминая когтистые лапы. – Вы всегда так сильно обо мне заботились. — Это плохо? — Голос пропал из-за долгого молчания и сейчас напоминал старческий вой, вторя скрипящему крику ветра за окном. — Нет... Вовсе нет, – смотрит прямо в глаза, – только вот... меня тошнит от вас. – Последние слова отзываются оглушительным громом в ушах. – Да, ты правильно услышал. Меня тошнит от отца, но ещё больше от тебя, брат. – Он делает акцент на последнем слове, вкладывая в него всю ненависть этого мира. Большое чёрное пятно поднимается с кровати, возвышаясь над Зиком. — Не говори так. — Последние запасы терпения заканчиваются, на их месте начинает зарождаться ярость и обида. Лицо отца мельтешит перед глазами. – Это не твои слова. — Почему? Меня тошнит от тебя! Тошнит, слышишь? Я ненавижу тебя и твою мерзкую кислую рожу, сидящую тут каждый божий день! Удар. Эрен падает обратно на кровать, не шевелясь. Ещё один. Зик тянет его за грудки, поднимая на ноги. Ни звука. Третий. Зик бьёт брата, будто отца, не жалея. Счёт времени утерян. Он вкладывает в каждый удар всю свою боль и обиду, что поселилась в его сердце благодаря Грише. Останавливается лишь когда вместо лица остается кровавое месиво. Пытается отдышаться, глядя на брата сверху вниз. — Да пошёл ты. – Кому на самом деле были адресованы эти слова? Зик вылетает из дома, кое-как натянув ветровку и ботинки. Возвращается в свою квартиру. Пустая и пыльная. Стоило почаще сюда захаживать, вот только времени не было. Работа-Эрен-работа. *** — Ой, да ладно тебе, — кладет руку на плечо друга, — ты разве не хочешь немного расслабиться? — Порко, я не... — в груди зарождается тревога. Она противно щекочет изнутри, выбивая воздух из лёгких. — Ну хватит! — Закатывает глаза, поправляя пальцами волосы, – тебе нужен отдых! Пауза длиною в вечность, на деле несколько секунд. Зик пытается найти причину не идти на корпоратив, кроме «нельзя оставлять брата одного». Зику действительно нужен отдых. Честно говоря, от бесконечной тоски и уныния, встречающих его в отчем доме вместе с холодом, тошнило. — Ладно. Я останусь сегодня. В конце концов, ты прав. — Натянутая улыбка, – один вечер погоды не сделает. – Паника не отпускает, но Зик топит её в коньяке. Вечер идёт своим ходом. Пьяные лица коллег скачут вокруг калейдоскопом. Зик фокусирует взгляд на небрежных чёрных локонах, подчёркивающих серые глаза, что глядят прямо в душу. Внезапно он думает о том, что был бы счастлив жениться на ней когда-нибудь. Не то чтобы он любил её. Вовсе нет. В двадцать девять о любви не мечтают. В двадцать девять мечтают о спокойной жизни, и Пик выглядит как девушка, способная это устроить. — Ты меня слышишь? — взявшийся из ниоткуда Райнер щёлкает пальцами перед лицом Зика. — Прости. Прости, нет, я не слышал. — Я говорю, что она хороша. — Я хочу семью с ней. — Выдает внезапное откровение Зик. Райнер удивлённо выгибает бровь, оглядываясь на друга. — Хороший выбор. Но я бы предпочёл Хисторию, – снисходительно хмыкает он и отпивает из своего стакана. — Господи, Райнер, ты серьёзно? – Зик недовольно хмурится и всем корпусом поворачивается к Брауну. – Она же мне как дочь, следи за языком. — Но я говорю правду. — то ли он слишком пьяный, то ли слишком тупой. — Конечно. — закатывает глаза и опустошает стакан одним глотком. — Что там с малышом Эреном? — видимо, понимает свою ошибку и пытается перевести тему. — Плохо. – Слишком много откровений перед Райнером за этот вечер. – Если не спит, то плачет или несёт бред. Совсем не ест, не подпускает к себе близко. Я не знаю, что с ним делать. – Обречённо опускает плечи и голову. — На твоём месте я бы уже давно отвёл его к специалисту. — Он не хочет. — А ты не спрашивай. Слова эхом отдаются в голове, отпечатываясь на внутренней стороне черепной коробки. Зик лежит, раскинувшись на кровати, крутит последние события и этот диалог у себя в голове всю оставшуюся ночь, смотря в потолок своей квартиры. Не спрашивать? Как скажете. Полный решимости и уверенности в своей правоте он направляется в дом отца. Прихожая встречает тишиной. Ничего необычного. Только вот в спальне пусто, на кухне и в других комнатах тоже. Зик медленно, боясь подтвердить свою догадку, отворяет дверь ванной и застывает. Жгучая смесь эмоций зажимает в тиски, душит его. Чувство вины бьет по голове большим и тяжелым камнем, выкидывая из реальности. На полу лежит старая бритва с засохшей кровью на ней. Он трясущейся рукой одергивает шторку, за которой грязная ванна, наполненная давно остывшей окровавленной водой и... Эрена в ней нет. Облегчение, одновременно с ужасом накрывают волной. Он шумно выдыхает, значительно расслабляясь, а затем срывается с места. Снова оббегает весь дом, вылетает на улицу, продолжая поиски во дворе, и слышит скрип двери за спиной. Подвал. Медленно спускается по ступенькам, пока не видит скрюченный чёрный силуэт за столом, освещаемый одной тусклой свечой. Жутко. — Я и забыл о том, что ты тогда был без нее. — Что? — Почему ты ничего не рассказывал? — Эрен, я не понимаю, о чём ты, – голос дрожит. Всё он понимает. Он не хочет об этом говорить. Только не эта тема. — Мне казалось, у нас нет секретов друг от друга. — он поднимает голову, заглядывая стеклянными глазами куда-то глубоко внутрь сознания. Лицо не выражает никаких эмоций, а тонкие длинные пальцы подрагивают, сжимая пожелтевшую с годами бумагу. «Я надеюсь, ты никогда это не прочтёшь, Зик. Но в то же время глубоко в душе мечтаю о том, что ты это сделаешь.» Сердце пропускает удар. Мерзкие мурашки бегут по позвоночнику, узнав его почерк. «Знаю, извиняться поздно, и это будет слишком эгоистично с моей стороны. Не думаю, что для тебя это важно, но я помню всё. Поверь, мне было больно видеть тот шрам на щеке и ещё больнее было увидеть бороду в следующий твой визит. Не представляю сколько у тебя ещё их, но мне искренне жаль за каждый. » Зик горько усмехается, дотрагиваясь пальцами к упомянутому месту. — Я забыл, что тогда ты был без бороды. — Эрен впитывает каждую эмоцию брата, жадно всматриваясь в то, как дёргаются мышцы на его лице, — она как будто всегда была у тебя, с самого рождения, – хрипло смеётся, впервые за несколько месяцев. Старший поднимает испуганный взгляд, – но это не так! – Снова смеется непонятно над чем, – вот, погляди, – двигает пальцами фотографию, не отрывая руки от стола, наклоняется, возвышаясь над деревянной поверхностью, и возвращается на место. – Я даже не узнал тебя сначала. Они будто на допросе. На фотографии изображен маленький Зик, обнимающий игрушку в виде обезьяны. - А вот ещё! – Второе фото. Тот самый семейный портрет. Зик стоит неподвижно, забыв как дышать. Такое чувство, будто ему в лицо сейчас тычут улики с места преступления. Его преступления. Он не понимает за что, но чувствует себя бесконечно виноватым. — Прости... — За что? — Я не знаю. И кому из них нужна помощь? «Я часто приезжал в родительский дом, интересовался твоими успехами, осматривался в твоей комнате, но сил взглянуть тебе в глаза хватило лишь спустя тринадцать лет. Ты не подумай, что я давлю на жалость.» «Не смей просить о таком» «Прости за все. Если бы я мог исправить что-то сейчас, я бы никогда не поднял на тебя руку, ни разу не повысил бы голоса, мы бы с тобой играли каждый день. Помнишь, ты хотел? Я пичкал тебя учебниками, забыв о том, что ты всего лишь ребёнок. Бил так отчаянно, забыв, что ты мой сын.» Зик невольно дергается, прочитав последние два слова. «Прости, я... плохой человек. Но надеюсь, что ты всё ещё считаешь меня своим папой.» Дальше он не может читать. Непослушные слёзы застилают собой обзор, и Зику приходится сморгнуть. Он сминает в руке листок и откидывает его в сторону. Тяжелый груз прошлого дает о себе знать, поёрзав на плечах. Шумный вздох прерывает тишину. — Сначала я хотел зарезаться. Думаю, ты заметил. Но у меня не получилось. Тогда я решил сделать как отец. Нашел ключ от подвала, у него же тут всякие банки-склянки стоят. А оказалось, что тут кое-что поинтереснее. — говорит монотонно, на одном дыхании, будто молитву читает. – Так папаша над тобой измывался? – Его лицо не читается. Не понятно, что он вкладывает в эти слова: жалость, извинения или насмешку. — Замолчи. — Ну так почему ты ничего не говорил? — Наклоняет голову, словно птица. — Я сказал тебе заткнуться, – Зик сжимает руки в кулаки и начинает говорить громче. — Потому что боялся, что отец отберёт меня у тебя? Или что я решу, что ты сумасшедший? Или может потому, что тебе не хватило сил вытащить язык из жопы? Почему, Зик, Почему? Снова бесконечные «почему». Он так устал. — Я не хочу. — Чего ты не хочешь?! — Эрен, прекрати! — Пей. – Брат протягивает ладонь с горстью горьких таблеток. — Эрен, ты сошел с ума. – Остатки самообладания окончательно покидают его. — Я? — Эрен щурится, как в детстве, только вместо детской улыбки, на его лице растянулась мерзкая ухмылка. – Или ты? — Хватит. — Он хочет промыть ему рот с мылом. — Пей. — Нет. — Пей! — Я не буду. – На самом деле он уже не уверен в этом. — Ты и твоя жалкая жизнь ничего не стоят. Или что? Ты возомнил себя моим героем? Ты просто жалкий кусок дерьма, который не достоин спасать меня. – Эрен в мгновение ока оказывается рядом с Зиком, позабыв о недомоганиях. – Возомнил себя богом, брат? Королём? Кто ты такой? Никто! Слышишь? Никто! Пустое место! В глазах темнеет. Эрен продолжает что-то говорить, но Зик его уже не слышит. Взгляд фокусируется на лекарствах, которые при нужной дозировке способны спасти чью-то жизнь, но всё, чего сейчас хочет Зик — это покончить со всем. Больше ничего не делает его жизнь осмысленной. Эрен теперь ничем не отличается от Гриши. Будто в замедленной съёмке он хватает таблетки из рук брата и глотает их. Они противно режут горло, заставляя подавиться и начать откашливаться. — Ну-ну. Помедленней, Зик. Вот вода, запей. — Господин Крюгер, вам не кажется, что ваши методы слишком жестоки? — Мягкий женский голос. Откуда? — Он не в себе. Считает, что я его младший брат. Сейчас с ним по-другому нельзя. — И всё же, это не этично. Вы же доктор. — Что происходит? — Пелена с глаз спадает. Сильные руки, что держали Зика всё это время, ослабляют свою хватку. Он оглядывается по сторонам. Рядом стоят две хрупкие на первый взгляд девушки, а спереди высокий русоволосый мужчина. Стальной взгляд его глаз заставляет усомниться в том, что он действительно врач. — Очнулся? Представлюсь снова. – Тяжелый вздох. – Меня зовут Эрен Крюгер. На самом деле я не хочу с тобой возиться, но я слишком ненавижу незаконченные дела. А ты? — А я... отца ненавижу.