О том, как купидон пронзает сердца

Уилбур не был суеверным: в приметы он не верил, считал, что это всё глупости и сказки для детей, в которые уже давно пора перестать верить. Не было же его виной, что последние несколько лет он праздновал исключительно этот праздник в одиночестве, периодически имея отношения. Когда это человек вообще был в таком повинен? Уилбур не был суеверным. Просто его нервировало, что планы в этом году всё ещё держались в силе. Всё ещё, даже когда он с утра лениво потёр глаза и первым делом заглянул в телефон. Разумеется, это не свидание. Это было что угодно, но не свидание — может быть, просто уютные посиделки в тихом месте, или просто запланированная встреча с ужином в антураже сердец и моря красного антуража. Даже если и так: это всё равно совершенно точно не свидание. Даже если иногда его сердце стучит так сильно, что можно ощутить мощные удары, лишь прижав свою ладонь к груди. Даже если кажется, что внутри из органов кто-то сделал коктейль, разболтал и не смешал, и свернул его всего, такого большого парня, в морской узел, иногда заставляя ноги подгибаться. Даже если у него с лица не сходил лихорадочный румянец, и если дебильная улыбка не сползала с лица, и даже если у него потела переносица, и даже когда специально положил открытку (он влюбился в неё с первого взгляда в магазине, это должно что-то значить) на стол в кухне. Это не свидание, — он уверял себя, потому что если поверит в обратное — будет прыгать и визжать от восторга, распираемый эмоциями. Уилбуровскими эмоциями, разумеется. Сегодня Уилбуру особенно не нравилось то, как он выглядел: ему бы хотелось одеться более официально, но он знал, что если он наденет рубашку с пиджаком, то над ним будут стебаться всё оставшееся время, если не будут припоминать до конца жизни. Ещё он, кажется, переборщил с одеколоном сегодня и собственный запах казался ему острее обычного, потому что трясущиеся руки не могли попасть одним пшиком туда, куда надо. А ещё волосы, кстати! Они лежали просто отвратительно и раздражали своим существованием — их захотелось вдруг резко сбрить и просто избавится, но это была всё такая же мимолётная мысль, которая посетила его голову. Всё словно хотело быть против него сегодня: волосы, поднявшийся ветер на улице, его глупое бьющееся сердце, нервное желание поправлять причёску, даже кот его сегодня не встретил. Это обидело. Но предвкушение было сильнее, у него появилось такое сильное и необъяснимое чувство, словно когда ставишь на игру в покер всё своё богатство, всё наследство, только ты не помнишь: тузы — это хорошо в покере или плохо? На секунду появилась мысль всё бросить, — он думал об этом, пока грел руки в карманах куртки. Он достал мятную конфетку и мрачно перегрыз её зубами. — Просто уйти, потому что на секунду внутри он ощутил быстро поднявшуюся панику. Заслуживал ли Уилбур всего этого? Может быть, в последний момент всё отменится? Для этого года он уже зашёл достаточно далеко — уже утром написали, что всё в силе — разве этого не было достаточно? Джон приходит красивым. Его даже видно издалека — широкий, словно возвышающийся над другими людьми, над парами, что проходили мимо него. Такой неловкий, до слёз смешной. Конечно же, без пиджака — «Кто вообще сейчас носит пиджаки?». Конечно же, с охапкой роз — потому что ему показалось так смешнее. Лыбится, потому что это смешно — по Шлатту всегда видно, когда он готов заржать, обычно было достаточно увидеть его мокрые глаза и стиснутые зубы. — Это тебе, — первое, что он говорит, когда они встречаются, и Уилбур смеха сдерживать больше не может. Хихикает по-Уилбуровски: высоко, красиво (Шлатту правда нравится), ладонью пытается сделать движение, словно нос утирает — смущается, значит. Но букет всё равно принимает. Валентинов день, как-никак. Кто ещё откажется от букета цветов, особенно когда пришлось их покупать втридорога? Уилбур ценит это, даже когда вспоминает, что из подарков для Шлатта у него только открытка со сраным рисунком ферарри внутри — и это единственная вещь, которую он оставил дома. И он стыдится этого сейчас. По-настоящему стыдится. — Вино — самое мерзкое пойло, которое мне доводилось пробовать, — говорит Джон, просматривая меню. — Я рассказывал? Я взял бутылку из кабинета отца и чуть не сблевал на ковёр. — Рассказывал. Романтичная история, — летит ответный подкол и на секунду становится легче дышать. Шлатт много, что рассказывал Уилбуру: про своё детство, про церковь по воскресеньям, как в двенадцать придумал шутку, о предательстве католичества в угоду мастурбации, про бабушкин дом, про первый поцелуй, про Джамбо, про «топ десять ненавистных насекомых», ещё про Джамбо — про вещи, о которых было интересно слушать. Уилбур мало говорил о себе — всегда старался перевести всё в шутку о завышенном самомнении и великой любви к самому себе. В основном старался рассказывать истории из больницы и как его однажды до усрачки напугала медсестра среди ночи. А ещё про котов, конечно — со Шлаттом, наверное, тему котов, когда их диалог начинается с «СМОТРИ, КОГО УВИДЕЛ СЕГОДНЯ», обойти невозможно. Вдруг стало жарко, словно вся кожа покрылась мурашками. Уилбур вдруг занервничал — маленькая тревога, которая словно всегда присутствовала внутри него. Всегда один такой, холостой патрон тревоги. Нога под столом резко затряслась, словно поддавшись краткой истерии. Вдруг нахлынуло странное чувство нервозности. Шлатт замолчал, вообще, кажется, он отошёл в туалет, и Уилбур почувствовал, что его щёки натурально горят, словно бы всё его лицо чесалось, словно грудная клетка плотно обхватило его трепещущее сердце, а внутри живота образовался бездонный котёл, где кипятиться месиво из всех внутренностей. Он посмотрел на красивые розы в прозрачной упаковке, и ему вдруг показалось, что он никогда не сможет почувствовать себя счастливее, чем в этот момент своей жизни. Ему было достаточно этого: просто сидеть здесь, подкалывать друг друга, здесь, в милом ресторане, где ему просто уделяли внимания. Шлатт иногда спрашивал «где, сколько, куда, кого, какого», и Уилбур чувствовал себя в центре внимания. Он говорил ему «там, много, туда, меня, представляешь?». И это казалось ему правильным — ловить чужие смешки, как Шлатт давился едой, потому что открывал рот слишком сильно. Он улыбался, потому что не мог прятать эти чувства, и как у него болели щёки. Это было не свидание, разумеется, о чём вообще можно было думать? Это не свидание, конечно, но когда его вдруг взяли за руку — мимолётное касание, которое просто должно было остаться за рамками их ужина, то внутри что-то кольнуло. Шлатт спросил один раз «Уилбур?», но, разумеется, в этот раз Уилбур не ответил — пытался не улыбаться идиотом. Это было похоже на взрыв сверхновой — он просто почувствовал, как все его чувства разом притянулись друг к другу и он разорвался на мелкие кусочки, почувствовал напряжение, как между всеми его частями бьёт электрический ток, как покраснели вдруг его щёки, почувствовал, как вспотел. Назойливая мысль вдруг потянула за собой толпу скелетов, — Уилбур улыбнулся, разумеется, и попробовал вино, которое ему понравилось, — и он вдруг подумал, что было бы неплохо сегодня как следует обдумать перед сном всё это — мозг работать совершенно отказывался. Шлатт вдруг спрашивает его, всё ли хорошо, но Уилбур издаёт какой-то неловкий звук и прокашливается. Бросает в дрожь от ощущения их близости сейчас, даже если между ними был целый стол и приличное расстояние, и даже руки — её сейчас ужасно жгло — никто не касался. — Что, ты даже мне ничего не подаришь? В Валентинов день?! — прозвучало негромкое разочарование, и Уилбур сделал два глотка вина. Набирался уверенности — смотрел на Шлатта и глаз не мог оторвать. — Я хотел, — он говорит. — Открытку дома оставил. Если так хочешь, то ты мог бы зайти ко мне и забрать её. — О, — Шлатт широко открывает глаза и изучающим взглядом смотрит на Уилбура. — «Открытка». Я понял. — Что это вообще должно значить? — Сут нахмурился. Шлатт не ответил. Он поджал губы, неоднозначно пожал плечами и вдруг хитро так подмигнул. Уилбур, к слову, немного пролил вина на свои джинсы. Пришлось вытирать салфетками. Не стоит смеяться с вином во рту — занимательный урок, который удалось извлечь. Он думает о том, что со стороны могло показаться людям: что они пара, они пришли сюда, на это не_свидание, как и многие другие. Уилбур не уверен, что могло бы послужить подсказкой — взгляд, которым он смотрел на Шлатта, или взгляд, с которым Шлатт смотрел вдруг на него, или, может быть, большая рука, в очередной раз накрывшая оставшуюся на столе ладонь. Уилбур этого не знает. Возможно, его трепещущее сердце знает. Возможно, тот взгляд восхищения, с которым он смотрит на Джона. Это не имеет особого значения. Точно не тогда, когда по тёмной улице Шлатт вдруг вызывается проводить до дома. Точно не тогда, когда снова берёт его за руку. Уилбур шутит про букет цветов и хитро подмигивает. Шлатт не понимает, наверное, к чему это всё, но всё равно смеётся. Нет, это не свидание, разумеется. Это просто встреча с ужином.