Бездна

Голос Романа Журавского звучал через открытые окна второго этажа столичного клуба «Сателлит». Он широко вступил в припеве, и голос Веры сразу отошёл на второй план. Было слышно, что даже через грустный текст сын Илоны улыбался, получая удовольствие от того, что делает. Его любовь — такая счастливая и горящая, как и его глаза. Порхает бабочками, взрывается салютами, рассыпается звёздами, мерцает драгоценными камнями. От того, что всё наконец-то наладилось, что Вера поёт рядом с ним, и он то и дело кладёт руку ей на талию. Да и продюсер смотрит сейчас их живое выступление, что сулит им приличные перспективы. И Денисюк, вставший на путь исправления, отбросивший свои бандитские замашки, улыбается так лучезарно и открыто, что трудно поверить в его криминальное прошлое. Да и сам он, похоже, забыл, как Ореста избивала его, лежащего на земле. Илона тоже здесь — она видела Рейндж на парковке перед клубом. Возле парадного входа, как для VIРов. Саму Илону Ореста не видела. Могла бы незаметно проскользнуть в зал, но… не смогла. Она ведь действительно ненавидела долгие прощания. Да и разве за десять лет они ещё не наговорились? Видеть здесь машину, ставшую за последние годы своей, и не чувствовать в заднем кармане знакомые ключи, было… больно. Но ведь она сама решила всё так, как решила. По-своему. Илона предлагала другой выход, но она просто не могла поступить иначе. И поэтому сейчас только бросила последний взгляд на чёрный джип, отогнав далёкие воспоминания о том, как больше десяти лет назад, считай, похитила Илону Журавскую из другого подобного клуба на угнанной машине, а потом на следующий день вернулась утром и забрала Мерседес Игоря Валентиновича. С той памятной ночи и началась их история с Илоной. С конфликта с Психом. С ночного клуба. С покатушек на чёрном джипе по ночному городу. И теперь, чуть больше десяти лет спустя, после стольких пережитых страниц книги жизни, всё подошло к концу. Осенний ветер бьёт в лицо, отрезвляя её. Темнота действует гипнотически, обволакивая всё вокруг густым сиропом. Таким, как кровь из её прокушенной губы. Псих — это её карма. И она должна сама поставить здесь последнюю точку. И будет для всех лучше, если Илона не будет с ней связана к этому времени. Именно поэтому она исчезла примерно две недели назад без объяснений. Если бы у неё был выбор, она бы предпочла уходить без слёз и прощаний. Как и сказала год назад Огниевскому. И порвать с Илоной было бы слишком больно. Проще просто свалить. Поцеловать в больничной палате, а потом — в доме Журавских, переспать, а под утро — свалить без «прости». Она знала, что Илона и Роман пытались её найти, и даже Юра несколько раз звонил и писал. Но она не могла ничего объяснить. Черта была перешагнута, и дальше она не могла взять их с собой. Проблемы с Психом — только её проблемы. И вот теперь пистолет оттопыривает карман чёрной куртки. А знакомый чёрный джип вызывает ностальгию. И внезапно в этой подворотне, под серым каменным зданием клуба. В этом вечернем полумраке. Оресте хочется просто… не быть. Переставать существовать. Просто оставить всё, как есть. Раствориться в этом влажном калейдоскопе и исчезнуть, как дым Айкоса. Но приговор уже вынесен, и казнь состоится неминуемо. Палач наматывает свою ностальгию на кулак и забивает патроны в обойму. Она всегда знала, что должна сделать то, на что решилась. Убить его и поставить точку. Может ещё в тот момент, когда вколачивала его голову в раму огромного панорамного зеркала. Или в тот момент, когда вошла в гримёрную и увидела, как его пальцы сомкнулись на предплечье Илоны. Или из-за его садистских наклонностей, когда он с наслаждением резал её лицо? Или тогда, когда он выплёвывал ей в лицо, что Илоне уже нет до неё никакого дела? Наверное, из-за последнего в большей степени. Она хочет уничтожить его, чтобы эти его слова подохли вместе с ним. Именно поэтому она разыскивает потенциальных предателей в его лагере, которые и сливают ей инфу о том, что он будет сегодня на песенном конкурсе молодых талантов. Эксперт, блядь. И кто решил так жестоко пошутить, собрав здесь и Илону с Романом? Ореста не знала, но откладывать казнь не могла. Точка должна была быть поставлена сегодня. Потому что чем дальше, тем сложнее ей не передумать. Не отступить. Не плюнуть и растереть. И, подставив пистолет Жеке под рёбра, Ореста знала, что сегодня он выстрелит. За водительским сидением серой Кии лежала металлическая битка, ожидая своего часа. А Ореста барабанила пальцами по рулю, ожидая сигнала Жеки. Докурила до полной разрядки аккумулятора одноразку Илоны. Стёрла с телефона все фотки. На тот случай, если что-то пойдёт не так — нужно было подстраховаться. Юджин позвонил, как договаривались. Выполнил свою часть уговора. Когда Псих, стоя на коленях, прорычал ей, что его люди найдут её, она сказала, что ей пофиг. Она не испытывала страха, только презрение и чувство глубокого удовлетворения от того, что её личный враг сегодня закончит свою земную жизнь. Десять лет продолжались эти «кошки-мышки», угрожая её близким. Пришло время положить этому всему конец. И ей действительно плевать, что при этом станет с ней самой. Главное, чтобы не пострадали Журавские. И она не хочет, чтобы Илона потом переживала из-за неё. Она яростно наносит удары биткой, хотя Псих уже не двигается, а кровь из его горла брызгает ей в лицо. С каждым последующим ударом она чувствует, как что-то гнилое, вонючее медленно выходит из её жил. Как чёртов рак. Когда она вытаскивает пистолет и направляет прямо ему в лицо, замечает в его глазах сожаление и страх. Страх — очень понятная для неё эмоция, а вот сожаление… Похоже, Псих думает, что совершил огромную ошибку, когда избил и изнасиловал модель агентства Илоны, а потом и сам прикоснулся к ней. Если бы не это, они могли бы и дальше работать вместе. И, похоже, он сожалел именно об этом. Об упущенных возможностях. А Ореста не испытывает ни страха, ни сожаления, когда возводит курок и палит одиночным в лежащего перед ней человека в крови. Называйте это местью, казнью, убийством — пофигу. Он мёртв, и она вглядывается в его искажённое гримасой лицо, когда слышит приближающиеся шаги. Хочет что-то бросить напоследок, но вдруг понимает, что ей просто нечего ему сказать. А шаги резко обрываются за её спиной. Она знает, что это полиция, ещё до того, как Лысенко выскакивает из-за угла кирпичного здания. Перед глазами вскакивают картины, как на неё надевают наручники, а Илона и Роман стоят на балконе клуба и провожают её взглядом. Переглядываются задумчиво. Чего, мол, она попёрлась сюда? Могла бы просто забить и жить дальше. С ними, под их защитой. Спокойно. Не делая глупостей. Но всё же она оказалась сегодня здесь. И пальцы ощущают холодную сталь. Она медленно опускает руки и кладёт оружие на асфальт. Поднимает руки на уровень грудей и смотрит на него. В глазах — застывшая печаль и ни капли раскаяния. Даже если её посадят — в тюрьме она будет спокойно мотать срок и не бояться за свою жизнь. А даже если линия её жизни подходит к концу — тоже ничего страшного. Она защитила Илону и Романа, а о большем и не могла мечтать. Но Лысенко неожиданно передумывает, и его рука повисает вдоль тела вместо того, чтобы достать пистолет или наручники. — Кофлер, твою мать! Он старается говорить негромко. Они с ним обо всём договорились, но она нарушила договорённости. И теперь он волен поступать, как знает. Как должен по протоколу. Но он медлит, часто дышит. Поверхностно. Запыхался после быстрого спуска по лестнице. И седые облачка пара вылетают из его приоткрытого рта, матерясь на неё. Но не так, как обычно. Как-то без интереса, что ли. Как сухая констатация факта. Он не выглядит удивлённым. И она ждёт, что он прикончит её на месте, но его руки… пусты. Но он, кажется, ожидал чего-то подобного. А она, кажется, в очередной раз просчиталась. Но он говорит что-то совсем другое: — Ты на машине? Она удивлённо отвечает скороговоркой: — Киа серая, Аня Игорь, восемьдесят три — тридцать шесть Сергей Олег, там, — и показывает рукой направление. Непроизвольно думает, что Роман бы дорисовал чёрным маркером прямо по серому корпусу две большие буквы «СИ», и они бы смеялись над этой шуткой вдвоём, пока Илона или Игорь не заметили бы и не заставили перемыть весь свой автопарк. Губы тянет улыбкой, хотя левая сторона лица до сих пор плохо подчиняется мимике. Лысенко смотрит на неё долгим взглядом и тихо произносит: — Кто-то вывел из строя все камеры, и полицию официально никто не вызывал. Я здесь оказался случайно, и ничего не видел. Ореста не сводит с него глаз, продолжая держать руки поднятыми. Он подталкивает к ней правильный ответ. Единственно-верный. — Кофлер, ты не понимаешь? Она смотрит и смотрит на него. Втыкает, даже. Не понимает. Точнее, понимает, но боится поверить. Но Лысенко не шутит. — Забирай свои игрушки и вали отсюда нахер. Поезжай домой к Журавским, уничтожай улики и две недели чтобы из дома — ни ногой. Ореста сглатывает и смотрит на него. Как пар вырывается изо рта при каждом слове. — Быстрее, Кофлер! Он начинает нервничать, и быстро оглядывается назад. — Но почему? Вырывается у неё, и она не двигается с места. Она убийца, труп — у неё под ногами, и её честь не позволяет ей избежать ответственности. А он, похоже, прямо сейчас отказывался от повышения из-за неё. — Ты — меньшее зло, чем этот Сых. Ну и с Журавскими лучше в этом городе не ссориться. И он усмехается ей. Ореста поднимает битку и пистолет. Прячет «Форт» за пояс, под куртку. — Спасибо. — Вали, вали. И благодари Журавскую и адвоката, — он уже разворачивается, чтобы двинуться к Психу и начать выполнять свою непосредственную работу, но всё же быстро договаривает фразу до конца: — И Роман, и Вера, и Илона, и Делединка — все они любят тебя уж очень слишком, — за эти недели каждый день речь шла о тебе. Они так сильно за тебя переживают, что ты могла бы попробовать баллотироваться в Президенты, Кофлер. Он уже не стал уточнять, что они все знали, что она попробует поквитаться с Психом. Что именно поэтому он и попросил Веру сообщить, когда Сых окажется рядом — чтобы на вызов не приехал никто другой. Что даже Игорь Валентинович Журавский махнул рукой и кивнул, когда Лысенко озвучил ему просьбу его бывшей жены. Ореста смотрит на мёртвого Психа в последний раз, а потом быстро разворачивается на каблуках и покидает место преступления, подобрав отстреленную гильзу. Вот только в этот раз она не в рубашке, а в обтягивающем гольфе без карманов, поэтому гильза ложиться в карман джинсов. И магия вдруг развеивается. Это — совсем другая ночь. Она — тоже уже совсем другая. Но только история её и Илоны, похоже, продолжается дальше. И слабая улыбка трогает бледные губы, искусанные до крови. Проскальзывает на переднее сиденье и заводит мотор. Но едет не домой к Журавским. В зеркале заднего вида в отблеске фар, едущих с ней в одном направлении машин, дорожки её слёз блестят, словно покрытые серебром. Она достаёт спрей для стёкол и смывает кровь с битки. Тщательно вытирает отпечатки, предварительно натянув чёрные латексные перчатки. Взбирается на недостроенный Подольско-Воскресенский мост, заходя далеко за ограждения. Прикладывает оружие к губам. Размахивается и забрасывает битку далеко в Днепр. Хороня свои тайны, свою прошлую жизнь. Стоит, вглядываясь в тёмные воды. Ощущая, как ветер пронизывает толстую тёплую, большую на два размера куртку насквозь. Достаёт гильзу и тоже быстро стирает отпечатки, а потом разжимает пальцы, стоя над обрывом. Под ногой — только острые штыри арматуры и тёмная бездна. Манящая к себе. А перед глазами — лицо Илоны Журавской. Как и всегда. Зовущее по фамилии. По имени. Скользящее пальцами по её лицу, губам, обнажённому телу. Чёрт. Долго стоит и смотрит себе под ноги, на толщу чёрной воды. Обхватывает себя руками и понимает, что плачет. А тишина вокруг — оглушающая. Ну давай, Кофлер, плачь уже, блин. Ты заслужила. Никто не видит, стыдного в этом ничего нет. Дай волю слезам. Освободи себя. Раньше у неё был выбор. Можно было всё бросить и убежать. Можно было взять деньги и начать всё сначала где-то далеко отсюда. Но теперь… бежать больше незачем. И, кажется, она нужна Илоне. А значит, ей пора возвращаться… домой. Туда, где знакомый Рейндж и большая уютная спальня на третьем этаже. Вот только имеет ли она на это право? Ореста спускается к реке по берегу и окунает руки в студёную воду. Вода прохладная даже для позднего ноября. Но она снимает ботинки и пумовские спортивные носки, сбрасывает куртку и подворачивает джинсы до колен. Заходит в воду, ощущая течение обнажённой кожей, в миг покрывшейся мурашками. Моет руки, потом подносит полную горсть воды и умывает лицо. Вода окрашивается кровью Психа. Умывается, отчего намокают волосы вокруг лица. Стоит в воде до тех пор, пока не перестаёт ощущать пальцы. Смотрит на своё отражение. Лицо убийцы в мутной воде с листьями. Но в этой водной глади реки она не видит никакого шрама. Медленно выходит и садится на замёрзший песок. Трясётся от холода. Уже давно перевалило за полночь, но она не хочет ехать домой. Ей стыдно, что они все так хорошо просчитали её ходы. И Илона, и Роман, и даже Вера, которую она презрительно называла «малой», и которая даже не могла найти грёбанный тормозной трос за передним левым колесом, — все они знали, что Ореста будет мстить. И от этого ей было стыдно. В том, как она называла Веру малой — скользили лишь презрение, пренебрежение, унижение и простая констатация факта: Вера — сопливая школьница, куда уж ей до великой Оресты! И, может, малая толика признания — Роман любит Веру, точнее, наверное, любит, поэтому Ореста, так и быть, будет с этим считаться. Но это не точно. А в том, как её саму малой называла Илона — в этом… тупо было её всё. Это было как её признание в любви. Типа Ореста — только её, и она отвечает за неё. А для Оресты было непривычно быть чьей-то. И. Поэтому. Она. Позволяла. Обращаться. К. Ней. Так. Малая — как нечто, принадлежащее Журавской. Хотя она и младше неё на восемь лет. Но ей нравилось это. Так её ещё точно никто не называл. И от воспоминаний стало ещё труднее дышать против ветра. Илона. Опять. Снова. Всегда. Но если Илона обо всём догадалась, то почему позволила ей совершить задуманное? Потому что договорилась с ментами? Или потому, что знала, что Ореста не сможет спокойно жить, пока Псих будет наслаждаться своей жизнью? Наверное, по обоим причинам. И даже Игорь Журавский согласился отпустить её. От этих подачек Ореста чувствовала себя неловко. Она согласна была пожизненно торчать Илоне и всеми способами ежедневно отрабатывать долг, но вот одалживаться у Игоря — точно не входило в её планы. Но. Он. Просто. Сделал. Это. Подарил ей свободу. Эй, малая, блин, что б тебя, не обольщайся слишком. Это он сделал одолжение Илоне с дальним прицелом. А ты… для него как бы и не существуешь вовсе. Но. Женщина, которой в этой жизни никто ничего не прощал, вдруг словно бы получила второй шанс. И с этой мыслью было трудно сжиться в одном теле. Интересно, это Илона попросила Лысенка пригласить её в свой дом? Значит, для них всех не имеет никакого значения, что она убийца? Значит, они прощают её. И, наверное, ей тоже пришло время простить себя. Слезть с собственного горла, пока мозг ещё не сдох от недостатка кислорода. Фары возникают из-за насыпи рывками, и её силуэт то и дело мелькает на периферии. Звук отлаженного мотора мягко урчит, и она улавливает краем уха знакомые шумы. Кажется, она узнает эту машину где угодно. Даже в своём персональном аду Рейндж Ровер Илоны Журавской будет мягко вкатываться на авансцену. Илона тормозит в нескольких метрах от её Кии, — так и не научилась уважать других на дороге. Широко распахивает дверь и вылезает из машины, мягко ступая высокими кожаными ботинками на влажный песок. Стоит, замерев, и прислушивается, а её тело скрыто распахнутой водительской дверцей. Мотор мягко урчит, а фары светят прямо на Оресту. Как будто это она, а не Роман Журавский, мечтала всю жизнь о свете софитов. С момента их последней встречи — того дня, когда Илона забрала её домой из больницы, — прошло почти две недели. За это время костяшки пальцев почти успели зажить. И, похоже, сегодня им снова достанется. — Ореста, — кричит Илона, перекрикивая Рейндж, — чего ты там сидишь? Она так смотрит на неё, не решаясь подойти, будто бы боится её. Боится, что убив Психа, Ореста отпустила своё безумие, и теперь сама превратилась в машину для убийства. Но. «Форт» засунутый под обшивку заднего сиденья, а патроны — горсткой высыпаны в ящик для инструментов в багажнике. Да и сама Ореста — босиком, в одном тонком гольфе, в подкатанных до колен джинсах и в слезах — вряд ли представляет сейчас опасность. Замёрзшая до такой степени, что уже даже не ощущает ни холод, ни ветер. Ни собственный язык во рту. Она могла бы ответить на вопрос Илоны следующим образом. Она сидит здесь, наслаждаясь последними вдохами свободы, потому что не может поверить, что в этом мире можно взять что-то и не заплатить. Она сидит здесь, потому что не уверенна, что её ждут в доме Журавских. И Роман, и Вера — они такие правильные, что не могут всерьёз ждать к ужину убийцу. И она сидит здесь, потому что больше не знает, куда бежать. Да и больше уже не нужно никуда бежать. Ни к кому, ни от кого. Но она не может всё это озвучить. Потому что… просто расплачется. Но Илона, похоже, думает о чём-то схожем, потому что, наконец, глушит мотор и вытаскивает ключи из замка зажигания. Захлопывает машину и медленно приближается к Оресте, проваливаясь каблуками в мёрзлый песок дикого пляжа. — Сезон купания закрыли почти три месяца назад, Ореста, — говорит громко, словно бы придавая голосу смелости, которую она сама не ощущает. Как будто бы так менее страшно. Ну не будет же она стрелять в неё? А если бы вдруг и стала, то… ну, значит, так и быть. Потому что страшнее всего — потерять её. И упрямо идёт к ней, хотя колени и подгибаются на пронизывающем ветру. Ореста провожает её взглядом, развернувшись к ней вполоборота, пока она не подходит к ней и не оказывается прямо перед ней, спиной к тёмной грязной воде. — Как ты меня нашла? — спрашивает Ореста вместо всех других возможных вариантов начать разговор. Обнажая свою паранойю. Высказывая самый главный страх. А Илона закусывает губу, отчего её щёки смешно надуваются. Она хочет всплеснуть руками и рассмеяться, но вместо этого. Просто берёт куртку Оресты, небрежно сброшенную рядом, и расстилает на холодную землю. Присаживается, оставив больше половины свободного места для Кофлер. Но в этот раз не проявляет свою грёбанную заботу, чем зарабатывает очко в глазах Оресты. — Роман рассказывал, что ты когда-то привозила его сюда, и отметил в навигаторе места, где ты можешь быть. А Вера дала адрес гаражей твоего отца, но там закрыто на замок… Она замолкает, обхватив руками колени. Можно было бы рассказать, что она уже успела объехать гаражи Кофлера-старшего и три подобных заброшенных пляжа, пока обнаружила её тощий силуэт в свете фар. Что в баке осталось меньше десяти литров бензина. Что она очень устала и хочет спать. И что она вообще хотела провести эту ночь как-то по-другому. По-особенному, блядь. И, между прочим, с ней. Но она молчит, не решаясь нарушить хрупкое равновесие. — А просто по телефону позвонить ты не могла? Ореста пожимает плечами и смотрит на неё краем глаза. Илона сглатывает. Боже, кто её научил разговаривать с Орестой, как с душевнобольной? Кажется, Роман совсем берега попутал… — Я боялась, что ты не захочешь говорить со мной. — И поэтому приехала сюда посреди ночи одна? Ответа не следует, но, видимо, это всё ещё продолжается ход Оресты. Поэтому она делает ещё крошечные полшага навстречу. Быстро хмурится, а потом приподнимается и переползает на куртку, придвигаясь к Илоне. Отряхивает песок с пальцев. — Ореста, нам нужно поговорить, — решается Илона, а пальцы ныряют в карманы пальто. Ореста кивает и смотрит на неё. Ладно, пусть говорит. Зас-лу-жи-ла. А Илона щёлкает ногтем указательного пальца об ноготь большого и перебирает в кармане грани ювелирной коробочки. Блин, почему же ей так сложно сказать сейчас то, что было отрепетировано как главная роль в проекте с «Нового канала»? То, о чём она думала очень долго. Теперь застряло в горле. Она смотрит на Кофлер, так нелепо сидящую на этом сыром и грязном песке босиком, подгибающую пальцы под ступни. На эту поникшую голову с растёкшейся по всему лицу тушью. На этот затравленный взгляд. На то, что она сейчас находится у последней черты. И она щёлкает мысленным пробелом, пропуская свою грёбанную заботу и чёртову нежность. Свои переживания за её здоровье, за её психику. За её жизнь, в конце концов. Трёт веки устало. Не бойся меня, Кофлер, я и сама боюсь. Но я здесь не поэтому. А лишь потому, что без тебя — мне ещё страшнее. Знала бы ты, чего мне, Илоне Журавской, стоило решиться на все эти разговоры. Решиться на это решение вообще. Ты — одна из причин, почему я не перерезала тормозной шланг, а лишь надрезала. Я жуткая трусиха, даже такое плёвое дело не смогла довести до конца. Но, Кофлер, лучше не зли меня, потому что… я тоже перешла свою черту. А за чертой — ты. — Послушай, я… — она часто-часто моргает, словно борется со слезами, сдавливающими горло, — я не понимаю, почему ты ушла. Я не осуждаю тебя, Ореста. Я… — она набирает полные лёгкие воздуха, как перед прыжком с моста, и кидается в тёмный лёд прищуренных глаз напротив, — я теперь всё знаю. Узнала, поговорив с твоим отцом, с Романом, с Верой, с полицией, блин. За эти две недели я узнала о тебе больше, чем за всю предыдущую жизнь, кажется. А мы ведь жили под одной крышей, бляха-муха. Я ведь никогда от тебя ничего не скрывала, а ты… никогда не была честной до конца. И вот теперь я всё знаю… Но… хочу узнавать и дальше. Ореста опускает глаза. Очень неудобный момент, блин. Можно два? Про Толика ей тоже рассказали? Она не врала Илоне, просто не ставила её в известность. А теперь все карты вскрылись и перемешались. Вот только стоило ли это того? Стоило ли хоть чего-нибудь? Илона нервно сглатывает и продолжает, мол, раз уж я всё это выяснила, то, будь добра, выслушай меня. Мне нужно поговорить с тобой, блин. Ты мне и так должна этот разговор, который должен был состояться во время школьного баскетбольного турнира. — Про «Хайп», про то, что ты подставила брата Веры, про то, что ты занималась продажей наркотиков вместе с директором школы, про всех этих избитых людей… я знаю всё, но… Но не понимаешь моих мотивов, Журавская? Но хочешь получить объяснения? Но хочешь сказать, что ненавидишь меня и презираешь? Но всё же пришла ко мне… Ореста выпячивает нижнюю губу и вопросительно кивает ей. Скажи уже, Журавская, блин. Я могу даже зарядить для тебя пистолет. Закончи то, что зачем-то начала десять лет назад. Я даже сделаю всё, чего ты попросишь. Но только один раз, и ничего нельзя будет отыграть назад. Идёт? Съёбну из твоей красивой жизни. Позволю пустить в себя пулю. Сдохну. Расскажу тебе всю правду. Начну с тобой новую жизнь. Только попроси. Скажи хотя бы раз в жизни, чего ты хочешь от меня, блин. Прямо, как приказ. Давай, девочка, у тебя всегда отлично получалось. Давай сейчас, своим красивым ртом, пока я ещё могу слушать тебя, а не вспоминать, как твои идеальные пальцы прикасались ко мне там, где уже очень давно никто не прикасался. А Илона облизывает помаду на своих таких идеальных губах и произносит что-то немыслимое: — …это всё вообще не имеет значения для меня. Да, ты убила его, но я, блядь, была готова убить его десять лет назад. Я даже какое-то время думала, что убила его, нахер. Ты избивала всех этих парней потому, что думала, что они чуть не убили меня или Романа. Твои отношения с директором меня вообще мало волнуют, тем более, что он мёртв. А сегодня ты, считай, отомстила и за него, и за меня, и за Юлю, и за Романа. Сегодня всё, наконец, закончилось. И я очень рада, что всё вышло именно так. Илона много говорит, но Ореста уже давно потеряла нить разговора после её слов «не имеет значения для меня». Выходит, Илона приехала сюда потому, что хотела увидеть её. Просто… к ней. И это были самые классные ощущения, испытанные Орестой в жизни. Она поймала себя на мысли, что улыбается. Илона что-то говорила о том, что чуть не сошла с ума, когда услышала, как Вера позвонила Лысенку. Что ей было очень трудно переступить порог мастерской отца Оресты. Что она поговорила со всеми полицейскими отделения. Что она даже сама попробовала «Хайп». И что-то ещё, что ещё не совсем различалось затуманенным от холода мозгом. Ореста поняла, что пропустила вопрос, и теперь смотрела на Илону, как рыбка — открывая и закрывая рот. — Что? Илона отбросила с лица волосы и протянула руку: — Я нашла общий язык с твоим отцом, теперь осталось дело за малым, точнее, за малой, — она улыбнулась впервые за вечер, с тех пор, как вышла из клуба, кутаясь в пальто, — малая, может, поехали уже домой? Ореста смотрит на неё. Втыкает непонимающе. Её, как нашкодившего пса, рванувшего из дома, пытаются вернуть обратно? В это как-то слабо верилось, но… синие глаза смотрели как на равную себе, а не просто как на водителя. Телохранителя. Илона осмеливается и протягивает руку, берёт и переплетает свои пальцы с безупречным маникюром с её — с забившейся под ногти грязью и песком. И… внезапно не чувствует сопротивления. — Я думала, что мы обо всём договорились в больнице. Но ты ушла, потому что должна была… закончить начатое, а я… отпустила тебя. Но теперь я не понимаю… ты не хочешь?.. Она не может произнеси это вслух. Это разобьёт ей сердце. Десять лет — это просто огроменный кусок жизни, чтобы просто вырвать его из своей биографии. И она не хочет ничего разрушать, а только строить новое, писать следующие страницы. А Ореста просто изучает её своим внимательным взглядом. Чувствуя, как в пальцы постепенно возвращается чувствительность. Илона пришла сюда к ней. За ней. Поступила так, как велело ей сердце. И, неужели, Ореста не чувствует того же самого? Неужели сейчас оттолкнёт её и выберет снова уйти в никуда? Илона боится этого и всё же трепетно надеется на счастливое продолжение их истории. И, похоже, Ореста сегодня на удивление туго соображает, вынуждая её говорить. Словами. Ртом. А, может, просто хочет снова это услышать. Услышать ещё раз. Пальцы сжимают в кармане пальто. Илона встаёт, трусливо готовя для себя путь к отступлению. Кажется, черта осталась где-то позади. А впереди — только Кофлер со своим изучающим взглядом. Смотрит прямо на неё. А ей… так хочется просто прикоснуться к ней. Погладить по щеке. Схватить в охапку и забрать домой, отнести в горячую ванну и смыть с неё всю эту грязь вместе с угнетающими мыслями. Чтобы она выкинула из головы Психа, «Хайп», «Виват», Огниевского, Лысенка и все остальных, мать их в ёб! Чтобы осталась только сама Илона. Илона, которая нужна ей, потому что отказа она просто не сможет пережить. Кофлер сверлит её каким-то отрешённым взглядом, словно бы давая возможность сдать назад. Давай, Журавская, сматывай удочки, садись в джип и езжай домой. И вычеркни уже меня из своей жизни. Но она никуда без неё не поедет. Да и её приобретённый в результате недолгой учёбы инстинкт медсестры подсказывает, что после сегодняшнего пикника на обочине Кофлер заработает, как минимум, воспаление лёгких, и вот тогда точно не справится без Илоны. И ей уже сейчас хочется измерить ей температуру. Но всё это — где-то на периферии сознания. А в эпицентре — ожидающая своего приговора Ореста. Растерянно скользящая взглядом по её лицу. — Знаешь, сегодня Роман делает Вере предложение стать его девушкой, и я думаю, что это… прекрасно. Я сейчас последую его примеру, и тоже сделаю тебе предложение, Кофлер. Если Ореста и удивлена, то выражение лица не изменилось. Только чуть распрямились плечи. Непроизвольно. Как перед награждением. Она вынимает руку и раскрывает пальцы. Тёмно-синяя коробочка из мягкого материала открывается, демонстрируя широкое платиновое кольцо. С вкраплением маленьких бриллиантов и танзанитов, чередующих друг друга. Камни покрыты каким-то защитным слоем, отчего кольцо идеально-гладкое и однородное на ощупь. Она вынимает его из коробочки и поворачивает к Оресте так, чтобы было видно надпись на внутренней стороне, идущую по кругу. Маленькими строчными буквами с завитками. Её каллиграфическим почерком: «yesterday, today, tomorrow, always and forever». Гравировка отчётливо видна в свете луны над их склонёнными головами. Но вокруг — кромешная тьма, и только они двое — как в свете прожекторов. Как два главных героя. И пять слов, характеризующих саму Жизнь. И, слава Богу, ни слова о малой и Кофлер. Смотрит ей в глаза, уже привыкнув к шраму. И протягивает руку к её правой руке: — Ты позволишь? И она… конечно, позволяет, затаив дыхание. Прижав левую руку к лицу, зажав губы. Ощущая покалывание мороза открытыми участками кожи. Кольцо идеально проскальзывает на палец и сразу становится тёплым и… родным. — Я люблю тебя, всегда любила, просто не всегда знала об этом. А поняла в тот момент, когда увидела Психа на зрительской VIP-трибуне во время баскетбольного турнира. И когда услышала оглушительный крик со внутреннего двора школы. А, может, и ещё раньше. — Ты будешь со мной? Синие глаза впиваются в карие. Требовательно. Властно. Нежно. Ореста кивает и не может сдержать слёзы, распирающие её изнутри. Выпускающие из её тела напряжение последних дней и недель. — Не плачь, — шепчет Илона и наклоняет своё лицо к её лбу. Сейчас она на добрых десять сантиметров выше, если не больше. А потом ещё раз, контрольный выстрел в голову: — Я люблю тебя, Кофлер! Успокойся, всё хорошо. Оглушительно-громко. И обнимает её медвежьими объятьями. Прижимаясь всем телом. Удовлетворённо выдыхая весь сегодняшний день. Облегчённо-преувеличенно, уютно-расслабленно, смеясь тихо на ухо. — Кофлер, блин, я такая счастливая! И покачивает её в своих объятиях, втягивая в себя запах яблочного шампуня, полироли для салона авто и промозглого ноября. А Ореста медленно придвигается к ней, наступая босыми ногами на подкладку чёрной куртки. Выдыхает в ухо: — Может, для начала перестанешь называть меня Кофлер? И даже в ночной темноте ощущает эту знакомую улыбку отбелёнными зубами, как в рекламе Орал-Би, блин. Илона закусывает губу: — Нужно Роме написать, он тоже переживает. — А я думала, он уже десятый сон видит, — бормочет Ореста. С ним она ещё дома поговорит. И больше никогда-никогда не возьмёт его с собой, когда поедет отдохнуть. И вдруг: — Можно я на твоей тачке домой поеду? Ореста с сомнением смотрит на неё, чуть отодвинувшись: — Это же ведро с гвоздями, разве тебе в прикол на таком ехать? Там даже автомата нет. — Ну тогда давай оставим её здесь? И шепчет ей прямо в ухо, обдавая лицо тёплым дыханием: — А я тебе новую машину куплю, классную. И складывает губы в имитации поцелуя. Чёрт! Разве ж можно от неё такой охуительно-восхитительной, блин, отказаться? Достаёт ключи от Рейнджа из кармана и соблазнительно раскачивает на пальце: — Ты поедешь на джипе, надеюсь, он напомнит тебе дорогу домой. А я буду ехать за тобой, чтобы ты никуда от меня не делась. А она, похоже, больше уже и не хочет. Ореста осторожно стягивает ключи с наманикюренного в разноцветные сердечки тонкого пальца и озирается в поисках своей обуви. Выуживает из заднего кармана ключи о Кии и едва не швыряет Илоне, успев удержать брелок в ладони в последнюю секунду. Бормочет пристыженно: — Извини, — и протягивает ключи на раскрытой ладони, щелчком открыв серую машину. Присаживается и быстро натягивает носки и ботинки. Илона стряхивает песок с куртки, выворачивает чистой стороной и накидывает ей на плечи. — У тебя отношение к вещам — как у Романа — где снял, там и кинул. А потом они обе смеются. Ореста открывает джип и уже идёт к нему, когда пальцы Илоны хватают за плечи. Разворачивают к себе: — Стой, я кое-что забыла. А потом жадно целует её в губы. Смотрит на неё внимательно, и в свете автомобильных фар синие перламутровые тени для век отражаются, как лунная дорожка на море. — Остальное получишь дома. Люблю тебя, Ореста! И подмигивает кокетливо. А Ореста подбрасывает ключи в ладони и радостно выкрикивает в тёмное небо, запрокинув голову: — Ура! Не Кофлер, не малая. Ореста. Просто, блин, Ореста. А Илона смеётся и пишет сообщение Роману. Отправляет и открывает дверь Кии. Ореста садится в Рейндж и втягивает в лёгкие знакомый запах — кожи, электронных сигарет, духов Илоны и одеколона Романа. Она — убийца, которой подарили свободу. Она — девушка, Господи, прости, Илоны Журавской. И она сегодня стопроцентно трезвая. И она самый счастливый и свободный человек на свете. Серая Киа выбирается на дорогу, и Ореста медленно трогается следом. Направляясь домой. А на безымянном пальце правой руки приятно впечатывается в кожаную оплётку руля широкое кольцо. Как будто всегда там и было. А Илона подмигивает ей «аварийками», поворачивая на мост. И, несмотря на разделяющее их расстояние между авто, они сегодня близки, как никогда прежде. И их история всё же выгрызла зубами своё продолжение. Смартфон, привычно примагниченный к подставке на решётке кондиционера, высвечивает лицо Илоны и звучит голосом Романа. Ореста свайпает правой рукой, и томный голос Илоны разливается кожаным салоном. Уставший, трезвый, удовлетворённый. — Ореста?.. — Что? В ответ — такой же усталый и чуть хриплый от долгого нахождения на холодном ветру. — Я хочу тебя, прямо сейчас. И Ореста слышит, как она влажно облизывает губы и глубоко дышит. — Илона, блин, руки на руль. Обе руки на руль, блин! До дома — десять минут, потерпи, а дома я тебе, блин, устрою. Её смех поглощается обивкой салона, но продолжает отдаваться в сознании. Кокетливо-жеманный, нежный колокольчик. Пальцы судорожно удерживают джип, хотя Ореста тоже хочет ощущать прикосновения к обнажённой коже. Но. Она. Умеет. Держать. Себя. В. Руках. Блядь! Илона, похоже, догадывается, что делает с ней своими вздохами и снова смеётся. А потом её голос резко становится серьёзным — словно на тебя выливают тазик льда с балкона. Айс бакет челендж, маза фака! — А что вы с Романом обычно делаете на таких трэшовых локациях? Ореста ловит свою ухмылку в зеркале заднего вида, пожимает плечами: — Разговариваем, устраиваем пикники, иногда купаемся. — На этой грязной помойке? Иногда я учу его драться, и мы месимся на песке и играем в догонялки. Иногда я вытаскиваю из багажника огромные, толщиной в твоё, Журавская, запястье, цепи, и мы дрифтуем на этом Рейндже. Иногда просто лежим на спине и смотрим в небо, пока… не опустит. Пока не станет легче. Но она не может озвучить всё это. Это словно бы будет значить предать Романа. Поэтому она ограничивается общим набором фраз. Но Илона, кажется, всё равно ни черта не понимает. Она просто другая. Выросла, как богатая девочка. И никакой дворовой романтики в ней отродясь не было. — Возьмёшь меня с собой в следующий раз, когда захочешь купаться здесь? Но, может, лучше поедем на Ибицу в апреле? Или на Сейшелы? — Поедем, если хочешь. Но это не одно и то же. Конечно, нет. И Илона не решается признаться, что за свои тридцать пять так и не научилась плавать. — Ореста? — У? Отвечает задумчиво, рассматривая кольцо на пальце. Ощущая, как постепенно отогреваются руки и лицо. Как теплеет внизу живота. Как тугой комок, мешающий дышать, окончательно рассасывается, позволяя чувствовать себя свободной и живой, блин. И голос Илоны звучит сквозь улыбку: — Я хочу, чтобы мы были счастливы. У нас всё будет хорошо. Ты веришь мне? — Конечно, — отвечает задумчиво, прижимая руку с кольцом к губам, чтобы не заплакать. Она, кажется, уже и так получила сегодня всё, о чём мечтала.