Руки

      С недавних пор Лиам начал все больше подмечать различные детали. Это, в общем-то, было не так уж странно, ведь юноша готовится стать художником, потому его внимательность была вполне объяснима. Он замечал распустившиеся бегонии на подоконнике в кабинете химии, видел новые сережки одноклассниц, безвкусный маникюр некоторых учительниц, обращал внимания на фитолампы в окнах домов, мимо каких шел по вечерам. Они горели ярко-фиолетовым, почти как новогодние гирлянды, мерцали точками-лучиками, обнимая темно-зеленые листья и бледные хрупкие цветочки живительным светом. Лиам замечал многое, но вот одним весенним днём он обратил внимание на то, что после полностью захватило его мысли. А после и мечты. И сны. И наяву он не мог избавиться от наваждения.       Одним апрельским днём он забежал в аптеку. Юноша уже не помнил, чего он там хотел, наверное, отец послал его за чем-то — бедный старик медленно, но верно слеп. Увы, антикварная лавка не приносила прибыли, но он все старался отыскать что-то столь ценное, что мигом бы покрыло все убытки. Лишь в его мечтах, естественно. Магазин не окупал себя вовсе, одни лишь расходы вереницей следов тянулись за мистером Солсбери, какой все пытался толкать на гору тот неподъемный камень, какой все скатывался и скатывался вниз. Сизифов труд, отец, но разве будет он слушать? В его руки попадет очередная безделушка, и его не дозваться, ведь: «Как же ты не понимаешь, Лиам! Это же грампластинка самого…». Дальше Лиам не слушал. Отец рассыпался в дифирамбах своей удаче, а Лиам лишь закатывал глаза. Даже к старости ты не вырос, отец. Ну почему ты показываешь сыну очередную явную подделку, наивно веря, что продавец без единого отзыва на подозрительном пустом сайте тебя не обманул? Почему, откуда в тебе это желание схватить все, как сорока, бросающаяся на блестящий конфетный фантик? Это все фантики, отец, все фантики… Лиам это видит, но молчит, потому что знает — отец не выдержит, если поймет, что окружил себя стенами из ветхого картона. Стен слишком много, они обклеены блестящими фальшивками, какие мистер Солсбери выставляет напоказ в своей антикварной лавке. Но Лиам молчит. И лишь смотрит, как подслеповатый отец играется с очередной безделушкой. Переубеждать его бесполезно. С ним бесполезно спорить. Ведь он не желает слушать. Лиаму кажется, он уже и не может. В своем мире, в своем воображении ему хорошо. Хоть где-то отцу хорошо, Лиам не столь бессердечен, чтобы лишать его единственного счастья.       Да, кажется, он ходил за глазными каплями. У мистера Солсбери была катаракта. Он капал капли два раза в день, на каждой новой коробке Лиам лично подписывал дату, отмечая, насколько хватает лекарства. В тот день он пошел в аптеку с определенной целью, но сразу же забыл о ней, переступив порог.       Звякнул колокольчик, пахнуло лекарствами. Бирюзовые стены, белый пол, стеклянные стеллажи. Женщина за прилавком подняла на пришедшего взгляд. — Здравствуйте, — кивнула она, заправляя прядь волос за ухо.       Тут Лиам и забыл, зачем пришел. Раньше в аптеке он ее не видел. Взгляд зацепился за её руку, за палец, подцепивший русый локон, проскользил дальше, мазнул по уху, отразился в мелком камешке сережки как в зеркале, солнечным зайчиком возвращаясь юноше в глаз. Моргнув, он не сразу понял, что стоит на пороге, как приросший, и не может пошевелиться.       Весна, это все она… Наверное, Лиам не был уверен. Ведь нельзя же было вот так просто засмотреться на кого-то без причины? На белые ухоженные пальцы, на тонкие запястья, на открытие руки до локтя… Нет, у всего должна быть причина, ведь правда? Лиам — не герой глупого романа, чтобы вот так, без повода, только кого-то увидев, так обомлеть. Но он обомлел и еле смог собраться, еле вспомнил, для чего пришел.       Женщина встала. Невольно Лиам скользнул по ней глазами. Белая рубашка, идеально отутюженный воротник. Такой ровный, твердый, словно прибитый к ткани, застегнутый на все пуговицы. Никакой вольности, никакой распущенности, закрыт наглухо — под горло. Педантичность, даже чопорность… Не немка ли она, подумалось Лиаму. Он невольно вспомнил те фильмы о Второй мировой, в каких форма немцев была безупречна, даже если они вылезали из окопов, по голову заваленные землёй. Белые воротнички были ярким и чистым пятном всегда, и Лиаму бросались в глаза особенно. Он и сам любил рубашки. Белые, идеально выглаженные. Пахнущие свежестью, стиральным порошком. Темная юбка обнимала изящные бедра плавными изгибами… Ни единой складочки, ни одного залома… У юноши сперло дыхание. — Так что вы хотели? — спросила она, легко оперевшись пальцами о край столешницы.       Пальцы… Чудесные тонкие пальцы. Без колец, без других украшений. Острые, длинные. Чуть угловатая кисть, белая кожа, сквозь какую, как реки на карте, голубеют ниточки вен. У Лиама закружилась голова.       Уж не заболел ли он? Может, в аптеке стоит задержаться? Поискать лекарство? Ведь неприлично же вот так пялиться на людей, неправильно, неучтиво так пристально рассматривать… Однако Лиам рассматривал. Еле вспомнив, зачем пошел, юноша назвал номер — капли отца были заказаны, оставалось лишь их забрать. Когда женщина повернулась спиной и направилась куда-то вглубь, за закрытую дверь — вероятно, там была комната, где хранили пришедшие по почте посылки — Лиаму стало совсем уж неловко. Нельзя так пялиться, нельзя! Закрой глаза, отвернись, сейчас же! Прямая спина, ни одной складки на рубашке, взгляд скользит все ниже… Хватит! Через спинку кресла на колесиках перекинут медицинский халат, к воротнику приколот бейджик. Зелёная бумажка, блестящий блистер, металлическая булавка. Но имени не разобрать. Чтобы прочитать, пришлось бы перегнуться через стол, развернуть к себе кресло… Это было бы уже чересчур неприлично.       Лиам мысленно отругал себя. Как смеет он, как может… Боже, хватит, немедленно! Это все весна, все она. Какую пыльцу он вдохнул по дороге, чем надышался, что теперь так смотрит на эту женщину? Он даже ее имени не знает, а рассматривает так изучающе, чуть ли ни увеличительное стекло готов приложить к её рукам. Никогда Лиам ещё подобного не испытывал. Ему стало страшно от собственных мыслей. — Держите, — тонкая бледная рука поставила перед Лиамом коробочку с каплями. Юноша заторможенно кивнул. Он так погрузился в свои мысли, что и не заметил, как женщина вернулась. Подняв на нее глаза, юноша прикусил щеку изнутри, чувствуя, что краснеет Проклятая весна.       Он вытащил из кармана первую попавшуюся купюру, даже не посмотрев на ее номинал. Опять эти руки… Между пальцами зашуршала бумажка. Открылся ящичек кассы, зазвенели монетки. — Ваша сдача, — сказала женщина, улыбнувшись.       Когда она высыпала мелочь юноше в ладонь, Лиаму захотелось сбежать. У нее мягкая, теплая кожа, тонкие запястья… Проклятье…       Щеки горели, хотелось спрятать глаза. Кажется, Лиам даже не поблагодарил и не попрощался. Некультурный, выбежал из аптеки как ошпаренный. Колокольчик звякнул ему вслед, даря воздушный поцелуй-прощание. Лиам слышал его всю дорогу, пока бежал домой, прижимая к груди руку с мелочью, словно боясь потерять монетки. Нет, не деньги его волновали. Прикосновение женщины словно севшая на ладонь бабочка — Лиам зажал ее между пальцами, чтобы она не вспорхнула, не улетела совсем. Юноша боялся потерять то тепло от её мягких пальцев, что мимолётно коснулись его руки.       Белая бабочка без имени, знала бы ты, как стала будоражить мысли глупого мальчика.

***

      Лиам взволнован. Его пугают свои же мысли. Руки, руки той женщины из аптеки… Теперь они мерещатся юноше. Они виделись Лиаму в референсах, в тех изображениях, какие он использовал, чтобы научиться рисовать пальцы. Руки — проблемное место для художников. Никогда они не получаются так, как должны, не выходят элегантными и тонкими, как на средневековых картинах. Ее руки — ладони античной статуи. И юноше страшно от подобных сравнений. Проклятая весна, бегонии на окнах, фитолампы… Витрина, обклеенная цветными бумажками-рекламными флаерами, мимо какой он теперь ходит каждый день. Чтобы украдкой взглянуть через стекло, какое блестит по вечерам в свете розовых лучей, на ту самую даму в выглаженной рубашке… И почему сейчас не принято целовать женщинам руки…? Теперь Лиам, кажется, понимает, почему для мужчин это было особым удовольствием.

***

      Лиаму стало совсем нехорошо, когда она начала ему сниться. Весеннее обострение, чтоб его! Совсем дурной знак, предательство собственного сердца, собственной души. Проклятье!       Лиаму снилось, как сиреневый туман мягко обнимает ее за плечи. Та безупречно-белая рубашка красится в нежно-пурпурный. Светлая кожа мерцает в полумраке, блёстками-лучиками, такими же, что пронзают и преломляются в витрине, очерчены ее локти, предплечья, запястья. Ей не нужно двигаться, не нужно говорить, чтобы быть во сне Лиама совершенно волшебной. Искрятся отблесками на ее щеках кружочки фиолетовых лучей, в волосы вплетены бегонии. А глаза над ним словно смеются…       Лиам просыпается в липком горячем поту, когда видит подобные сны. Он бьёт себя по щекам, понимая, что, кажется, уже не в себе.       Легкая белая бабочка становится яркой, фиалковой. Отравляющей сладостным ядом мечтаний чуть ли ни каждый сон, каждую секунду, что Лиам проводит с закрытыми глазами. Какие цветы росли у аптеки? Может, тогда юноша вдохнул именно их болезненно-пьянящий аромат? Запах колдовского зелья, каким ведьмы в сказках опаивают заплутавших путников. Лиама поймали в сердечный капкан тонкими бледными пальцами, а юноша все старается отговорить себя, успокоить, все отрицает то, что он уже в ловушке. Поддался чарам весенней бело-сиреневой ведьмы, потому теперь каждый день ходит мимо окна, обклеенного цветными листовками, тайком выхватывая глазами ее силуэт.

***

      Сны становились все ярче, все динамичнее. Лиама пугали их сюжеты. Юношу била мелкая дрожь, когда он вспоминал, что он творил вместе с женщиной-без-имени в его ночных мечтах. Нельзя. Ну что он за извращенец, в самом деле, чтоб снилось ему подобное? Идиотский переходный возраст, гормоны, может быть. Лиам все искал причины, почему его подсознание ведёт себя так отлично от здравого рассудка. Не может, запрещено, чуть ли не преступно думать мальчишке об едва знакомой женщине. Это неправильно, так ведь нельзя…       Но он думал. Стал все больше витать в облаках. На занятиях чуть ли не спал, за чем его пару раз даже ловили. Даже отец заметил, что с сыном происходит что-то странное. И без того задумчивый, Лиам отныне будто совсем с головой ушел в свой собственный мир фантазий. Там он мог бродить по несколько часов, совсем не реагируя ни на вопросы, ни на просьбы. Он был как в трансе. Околдованный.       Чертова ведьма, зачем она приворожила юнца? Зачем юнец отрицает, словно и не влюблялся в неё?

***

      После он даже стал кивать ей, проходя мимо. Женщина поднимала руку, мягко махала ему ладонью и тепло улыбалась. Косые белые лучи золотили ее прическу, лаская их солнечной рукой. Вплетались ленты-розовые линии между прядями ее волос. Губы ведьмы растягивались в милой улыбке. Строгий изгиб был изящно очерчен розово-красным. Не вульгарно, нет. Нежно и плавно. Ее губы были лишены жестких линий.       Но, видя их, Лиама бросало в жар. Окатывало горячей волной спину, стоило женщине метнуть на юношу пытливый заинтересованный взгляд.       Лиам пропал, и теперь уже даже не старался это отрицать.

***

      Когда одним вечером Лиам не увидел свою ведьму за витриной, его бросило в дрожь. Да, тайно он уже назвал ее не только ведьмой, но ещё и своей. Своей…тайной мечтой, своим сердечным секретом. Тем ядом и тем вином, каким юноша все не может напиться. Была бы у Лиама смелость, он, может, даже спросил бы у колдуньи ее имя.       Но он лишь ходит и тихо любуется ей, не смея заговорить.       Но в один день Лиам ее не увидел. За прилавком сидела какая-то девушка, какая была до того увлечена разговором с посетителем, что и не обратила внимания на юношу за окном. Лиаму стало не по себе. Он начал вдруг беспокоиться, что с женщиной что-то стряслось.       Куда же… Зачем было привораживать его душу, чудесная колдунья, чтобы после растаять в аметистово-лиловом тумане? Если только…       Сжалось сердце, в голову сразу поползли предательскими жалящими ужами самые страшные мысли. Они опутывали черными лентами сознание, начинали душить…       Нет, все с ней в порядке. Хватит думать о всяких глупостях!       Только Лиам увидит ее снова, он обязательно к ней подойдёт. Да, пора уже решаться.

***

      И он ее увидел. Буквально на следующий день, а юноша уже всполошился. Отлегло от сердца, вспотели ладони. Голова пошла кругом, когда женщина вновь подняла на него глаза. Она помахала. Лиам застыл. Ноги вдруг сами понесли его ко входу в аптеку.       Дверной колокольчик наградил юношу поцелуем-приветствием, весело звякнув над самым ухом. Вероятно, то было поощрением за внезапно проснувшуюся смелость.       Какая тут же замолкла, стоило Лиаму встретиться с ней глазами. — Здравствуй, — сказала ведьма, улыбаясь полунежно-полухитро. По её плечам бежали волны расплавленного солнца, розовя безупречно белые рукава медицинского халата. В тот вечер не было так жарко, чтобы пренебречь дресс-кодом.       Лиам молчал, не зная, куда деть глаза. По стеклянным витринам скакали солнечными зайчиками красноватые отблески, лаская блистеры глянцевых упаковок и коробки с лекарствами. По белому полу танцевали блики сиреневого света, оставляя следы-мазки на чистом паркете. В этом мире солнечных цветов женщина казалась Лиаму алмазом, переливающимся яркими гладкими гранями. Бейджик на отвороте халата зеленел салатовый бумажкой, на какой тонкими черными буквами было напечатано: «Мисс Жозефина Солсбери. Продавец-консультант».       Лиам опешил от такого совпадения. Надо же, ещё и однофамилица… — Здравствуйте… — еле выдавил Лиам, тут же сглотнув подступивший к горлу комок.       Жозефина все улыбалась, рассматривая юношу с ног до головы. Лиам чувствовал, как теперь уже ее взгляд скользит по нему, как теперь она изучает его словно через увеличительное стекло. Как лягушку, ведьма препарирует его одним своим цепким взглядом. — Я думала, ты придёшь раньше.       Почему-то она говорила так, словно с Лиамом была давно знакома и даже ждала его. Жозефина протянула руку, словно желая, чтобы Лиам ее пожал.       Юноша неловко подошёл, протянул ладонь в ответ. Он готов был поклясться, что ещё чуть-чуть, и точно упадет без чувств, настолько женщина, что свела его с ума, была близка, настолько дружелюбна… Словно сбывался самый нежный и самый невинный его сон. Сон, в котором Лиам целует ведьме руки, осторожно касаясь тонких полупрозрачных пальцев губами.       Он обхватил ее запястье неловко, словно боясь помять крылья белой хрупкой бабочки. Несмело юноша сжал ее пальцы, переплел со своими. — Простите… — прошептал он, решаясь. Сердце билось слишком часто, кровь шумела в ушах полноводной рекой. Водопадом, заглушающим мысли. Рядом с ней Лиам мог слушать разве что сердцем. — Я, кажется, влюбился в вас…       Рубикон. Он пересёк ту грань, что отделяла его разум от чувств. Отныне есть лишь одна дорога: либо идти напролом, либо бежать назад. Вопрос лишь в том, на что Лиаму хватит смелости.       Жозефина молчала. Она опустила глаза, не зная, что ему ответить. — Это лишь детское увлечение, дорогой. Не расстраивайся, — наконец нашлась Жозефина. Но руки не отняла. Лиам ласкал ее пальцы в своих, прижимал ее ладонь к своей щеке, поглаживая по выпирающим венам.       В небесно-голубых глазах блеснула обида. Ведь не могла же, не могла его одержимость, его помешательство быть в самом деле такой вот глупостью! Да нет же, нет! Он околдован по-настоящему, правда-правда, он чувствует, он знает! Подобные сны просто так не снятся, подобными мечтами не заполняется сознание от первой дурацкой любви. Сперло дыхание, захотелось расплакаться. Как же эти белые руки могут так жестоко без ножа его разделывать? Как слова могут разрезать на части то, что в душе его проросло с трепетом и жаром? Да не может быть все так просто и по-дурацки наивно! Все обман, все ложь… Не хотел Лиам признавать себя ещё несмышленым, наивным, глупым в своих чувствах и мыслях… — Как твое имя? — спросила Жозефина, мягко погладив юношу по щеке. Прикусив губу, он ответил обиженно, как оскорбившийся ребенок: — Лиам.       Она тяжело вздохнула. Положив вторую руку на его щеку, женщина приподняла лицо юноши, заставив смотреть на себя. — В твоей жизни ещё не раз будет светлая и трепетная любовь, милый Лиам. Ты будешь любить, и непременно полюбят тебя, — сказала она, наклоняясь. У юноши перехватило дыхание, когда женские губы коснулись кончика его носа. Осторожно, боязливо, перегнувшись через стол, Жозефина оставила крошечную точку тепла на его лице. От какой по щекам разлились волны смятения. Лиама словно пронзил звездопад тех лучей, что освещали тот весенний вечер. Что-то разбилось в душе, какая-то лампочка в сердце заискрилась, посыпавшись кристалльными искрами, когда лопнуло стекло.       Она отстранилась, взглянув на мальчишку странно печально. Да, мальчишка… Просто приветливый и светлый мальчишка, кивающий ей каждый день с улицы. Не смеет она заглядываться на ребенка. Не смеет ведьма из своей башни за стеклом посматривать на готовящегося стать рыцарем молодого оруженосца. Не судьба, но так будет верно. Рыцарь пойдет своей дорогой, искать свою Дульсинею, а очаровавшую его колдунью и не вспомнит. Так и должно быть. — Ты забудешь меня, так и надо. Первая любовь коротка.       Как бабочка-однодневка, сгорит она у солнца, едва успев взлететь.       Слишком уверенно Жозефина говорит, слишком открыто смотрит. Для Лиама такая прямота оскорбительна. Как же он может забыть тот сиреневый туман, те руки античной статуи? Немыслимо подумать о подобном бессердечии. — Не смогу.       Сможешь. Это уже Жозефине не забыть пепельных прядей, яркого рюкзака и весёлых светоотражателей — ей остаётся лишь наблюдать и заострять внимание на глупых мелочах, что рисуют портрет мягкого и открытого мальчика, у какого вся жизнь впереди. Вольная и счастливая жизнь. Правильная, лишённая минутных увлечений. — Сотри, я испачкала тебя помадой…       Вот и все. Лиам понимает: больше говорить она не желает. Он сделал, что мол, и больше нет смелости бежать лишь вперёд, несмотря на преграды. Его не пустят, а то слишком робок, чтобы настоять. В первый раз он так глупо выстрелил, и попал в недоступную мишень. Мишень считает, стрелок для нее ещё слишком мал…       Дверной колокольчик снова звенит, вот только его поцелуи юноше больше не нужны. У него есть один, прощальный, какой с носа он так и не стер. Лиам приложил к нему пальцы, боясь потерять каплю тепла, какая теперь только и грела. Конечно, лампочку-то разбили, остаётся лишь крохотный фитилёк, какой тоже придется загасить, придя домой.       Он не догадывался, что за ним наблюдали, так же приложив ладонь, но уже к губам. Они подрагивали, вспоминая то лёгкое прикосновение, какое в один миг приблизило и тут же развело их по сторонам. Ведь в жизни все должно быть правильно, педантично и чопорно, как наглухо застегнутый под горло белый воротник, пахнущий стиральным порошком.