Червовый король

Джанкой, 19 июня 1920 г. Средь вагона витал горьковатый дым "Амурских", последними струйками он растворялся на кончику окурка, откуда валился пепел в обмазанную гарью пепельницу. Сквозь мелкое окно пробивалось блёклое свечение придорожного фонаря, стрелка часов шла к цыфре десять, и казалось, что время уже как третью неделю расстянулось в целую вечность; Но и того света оказалось достаточно чтобы тускло залить непросторное помещение. Под стеной стояла тройка пустых бутылок из-под алкоголя, и одна наполовину полная игристым винном, украшена обёрткой с броской надписью "Левъ Голицынъ". Ранее сие вино заняло почётное место, побывав на всемирной выставке в цветущем ирисами Париже. В шаге от стола место занимал захламлённый канцелярией шкаф. Полка сверху вмещала скомканные телеграммы, оказавшиеся под горячей рукой, что уж говорить о вовсе разорванных в два клочка. Полуоткрытые топографические карты располагались ниже, как и стопка неиспользованных бумаг, вот только промокших у края синими чернилами - всё из рук валится в опьянении. Возле наполненного миндалем стакана валялись грецкие орехи, фисташки, в то время как пол был засеян семечками подсолнуха. Всё это находилось у кормушке обожаемого Яковом существа, его заморского и пышного своими снежными пёрышками какаду. Со всей тяжестью в голове, периодично ударяющей в висок болью, он страдальчески жмурился от звучных шагов из-под тяжёлого сапога сослуживцев, где-то недалёк, под окном проходили редкой колонной подчинённые. Самое никчёмное, что раньше пролетало мимо ушей, сейчас могло задеть головную боль. Раздражение, либо полное безразличие ко всему вокруг - наиболее посещаемые недугующую душу чувства, которые он ежедневно пропускал сквозь измотанное службой тело. Ко второму мужчина приходил чаще всего, ибо зачем топтаться на том, что уже в несколько раз сломлено? То же, что остановиться средь поля боя добивая с приклада бездыханный труп врага только потому, что переполнен злобой и действуешь по указу пожара внутри себя. К прискорбию, бездыханным трупом оказались его ноющие нервы. Потупив пустой взгляд к пепельнице, он гасит окурок об её холодное дно, без спешки проводя широкими ладонями по белому, как хрупкий фарфор лицу, словно снимая усталый вид. Будучи душой в игривой молодости, Слащёв более чем не желал истощённо выглядеть: сейчас, завтра, никогда. Однако, независимо от желаний тело отображало иное. От ранее румяного лица горячего генерала, почти не осталось следа, всю оживленность заменили тёмные, с синевой, будто от свежего удара круги под потерявшими жизненную искру глазами. Гладкую кожу высушил несвычный крымский климат, она всё ещё шелушилась, местами слезала, как плотная паутина. Взъерошенные волосы лезли на уши, ко лбу, часто приходилось надевать кубанку зачесав их одним махом ладони наверх. И лишь неизменно мягкая улыбка на устах даровала каждому частицу бодрости вождя, его дух и стремление. Так выглядят больные люди. Яков Александрович был болен, ночью измучивала бессонница, а днём мигрень с частой к тому же апатией, когда рука и близко не тянулась к простейшим делам: работе. Он просиживал выгорание не выходя из тесного вагона, после отправляясь к рутинным занятиям с подавленным отвращением. Далеко не единожды к генералу поступали телеграммы с кричащими просьбами временно оставить командование, дабы в срочном порядке даться на осмотр врачу, что он оттягивал, как выполнение заданий из французского в училище. Упиваясь терпким вином, Слащёв резвым махом сбрасывал к чертям раздражающие телеграммы Главнокомандующего - Петра Николаевича с нескончаемыми упрёками, пока по доброй воле не отправился на недолгое лечение в палящую солнцем Ялту, где так и не пройдя полное восстановление вернулся в привычное место среды с расположением собственного штаба - прифронтовой Джанкой. Последствия небрежности к здоровью достигли его, как и ожидалось. Дерущие генеральское сердце эмоции, самые тёмные, преследовали более года. Тревожное хождение от надежды к отчаянию повторялось, как колебание стрелки маятника. Взлёты и падения продолжали терзать разум, загонять в тревожное замешательство и долгие раздумья: сколько ещё это продлится? Сколько жизней унесёт за собой без следа? Средь июньских ночей, когда небо засыпало золотыми звёздами юга, тягостные мысли безвольно поглощали ум неизлечимой меланхолией, свойственной душой и телом отчаянному романтику - Якову Александровичу. Гнетущие чувства были как самый мелкий который может быть осколок снаряда в мускулистом плече. Щемит острой болью, кровит и ноет, но отнюдь не есть так болезненно как с прямым попаданием целой ружейной пули. От чего осколок, как что-то совсем неуместное, пустяковое, хочется на быструю руку убрать из себя, изъять и забыть. Точно такой же казалась любая медлительность из-за каких-то хмурых чувств! Слащёв отсекал их от себя, как лишний кусок верёвки камой. Они сущая мелочь, несравнимая с  телесными ранами под ребром и ближе к ступни. Сколько мучительной боли пришлось испытать, окунуться в неё с головой едва ли не до потери сознания, но определённой утраты здравого рассудка. Если бы не верные люди, он бы так и остался в той таврической деревне, где попал под пулемётную очередь. Пропитанный до нитки собственной кровью, измученный и казалось обречённый к одному исходу, Яков бы умер от болевого шока, если не от потери крови. Подтянутые раны всё ещё ныли, сквозь болеутоляющие средства донимали постоянным жжением. Под белым ментиком с рядом медных пуговиц скрывалась крепкая фиксация утренней перевязки. Две булавки поддерживали пронизанный едким запахом облепихи эластичный бинт охватывающий солидный стан едва ниже широких рёбер, где четыре месяца тому назад тело безжалостно пронзили вражеские пули на сей час оставив по себе две багровые раны, подгнившие у окраин и до сих пор не затянувшиеся целиком. Местами измазанный в светлую кровь бинт помимо заживляющих мазей с самым резким запахом, день и ночь отдавал медицинским спиртом. После наступательных атак возглавленных генералом с присущей живостью во внезапных для противника манёврах струп трескался, на худой конец начинала сочиться кровь. Ничто не лечило со стоящей под кроватью аптечки так, как его нездоровое пристрастие в виде наполненного пузырька единственным успокоением и личной панацеей - кокаином. В недалёком 1918-ом году, когда малейшие клочки богатой кубанской земли один за другим в неравных боях выгрызались Добровольческой армией, губительный порошок увлёк Якова впервые и навсегда. Первая проба казалась пустяком, ровным глотка неизведанного вина. Вот только любое вино, будь то душистое "Бордо кавказскихъ садовъ" иль невольно пьянящее крымское, отныне попадавшее в руку чуть ли не каждую ночь, не сотворяло тех прочных нитей между первым отведыванием и желанием повтора, которое возникало после приятнейшего за любой алкоголь дела, хоть тот и шёл следом, тяжёлыми глотками ожигая брюхо. Воинская жизнь пылала у выгоревших травах широкой степи, а с ней поневоле зелёным командиром пластунов овладевало цепкое привыкание к тому, что впервые загорелось испробовать в круге выпивший казаков-сослуживцев, тех расхлябанных пьяниц и пустоплясов. Вплоть по сей день, Яков потреблял кокаин прибегая к сему с ряду причин: нужда, боль, обида, тоска. Ничто не преграждало желаемое им. Спустя пол часа военный городок настигла безмятежная ночь, тьма сомкнула в объятиях его малолюдные окрестности и лишь серебристый свет полной луны лился вдоль одиноких улиц, а также раскиданной двумя шумящими лентами Степной, пробиваясь к её позеленевшей воде. У вагоне же мягкое свечение одиночной лампы слабо покрывало всё под собой, отбивая острую тень широкоплечего Якова, который в свой черед коряво барахтался в распахнутом из-под стола ящике. Попадя под руку гусиное пёрышко-зубочистка, тот в момент звучно захлопнулся. Из мелкого медицинского пузырька с лёгким постукиванием пальцем он высыпает дорожки германского кокаина вдоль поверхности стола, выравнивания те в тончайшие полосы холодным лезвием казачьего клинка, подсыпав в стороне ещё белую горку. Ничто не изменилось с первой пробы: всё та же неодолимая тяга с пылающим желанием утонуть в тягучей усладе эйфории, приносящей за собой ветер в голову, разливающуюся в груди радость с искрами в оживлённом взгляде, ранее нередко тоскующих очей. Эффект давно притупился, словно кинжал в небрежной руке, и нетерпеливо желая возобновить его первичную силу, Слащёв вновь и вновь увеличивал дозу, досыпая на два десятка грамм больше в полном понимании, что это верно ведёт в один конец, и конец этот, каждый раз стоял у спины в холодном облике беспросветной тьмы и вечности, когда мужчина очередной раз ослаблял таким образом боль ран - душевных, телесных. Немедля, он особо бережно набирает в зубочистку белые кристаллы и поспешно загоняет в одну ноздрю, повторно проделывая то же в другую. В тяжёлую голову молниеносно ударяет грядущее предчувствие услады, тянущееся необычайно приятным гулом у висках, от чего уголок вишнёвых губ тянется вверх открывая вид на невзрачно торчащий клык, как это часто бывает у молочнозубых детей. Веки тяжелеют под сладостным шумом внутри, пронизывающим тело всё дальше, пока тот украдкой не добирается к самим коленям. Яков лениво закидывает ногу на ногу и подсаживается к столу ближе. Когда отклик кокаина после перерыва длинной в неделю смягчает своё  воздействие, мысленный туман генерала вихрем достигает ясное осознание: ничтожно мало. И смыкаются две шпинельных полоски искривлённых в негодующую гримасу губ, как после глотка отвратно кислого вина от которого рука едва сдерживаться, чтоб не разбить напоследок с разочарования бокал. Печально сдвигаются к переносицы белобрысые брови, а за ними еле-еле виднеются прорезавшиеся гусиные лапки у уголков мёртвых, водянистых глаз. — Так не плачьте ж, не стоит, моя одинокая деточка... — слабыми руками, но цепкими движениями, Яков снимает золотистые петли белого ментика из тяжёлых пуговиц, где в полумраке прокуренного вагона темнеют двуглавые орлы. Отдалённый взгляд украдкой падает на высыпанную ранее горку белой смерти, и склонившись, он припадает к ней влажным носом, как к наипаче сладко пахнущему цветению в летнем саду, как к весеннему букету аромат коего вдыхал пред вручением кому-либо. И лучше бы он к последнему дню своего бытия дышал запашистым цветом свежих тюльпанов. О, как полон ими его родной Петербург! — Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы...¹ Выпятив упругую грудь сквозь распахнутый ментик, он вяло ощупывает карманы алых, что были ярче вражеского знамя брюк и в конечном итоге суёт пальцы во внутренний карман накидки, вынув серую купюру в пятьсот рублей Юга России. Рядом с пузырьком скатерть портит винное пятно, недалёк сухими хлопьями разбросан пряный табак, прямо вокруг хрустальной вазы с подгнившими в зачастую жарком помещение фруктами: тройкой яблок, бананами и надгрызшим персиком. Вновь сверкает длинное лезвие кинжала, ложится меж высыпанного кокаина выравнивая тот в полосы. Посредь большого и указательного пальца, как сигарета, трубкой оказывается зажата крупная купюра. Яков склоняется к столу, от кончика свёрнутой бумажки порошок неспешно влетает в правую ноздрю, натёртую и пекущую, быстро растворяясь средь нездорово влажной слизистой. Конечные две полосы он втягивает лихорадочно, до тягучей боли у переносицы. Разогретое тело кроет сладострастная дрожь, бурлящая кровь навалом давит на виски. Всё жарче становится воздух, будто липнет к открытой шее, и дышится тяжелее, как в жаркий день после дождя - душно. Слащёв сжимает меж пальцев крылья носа, потирает ребром ладони правое и левое. Теперь хорошо, теперь вдосталь приятно. Грудь судорожно подымается в глубоком дыхании, от чего губы больше не сомкнуты. Лишь щемит боль у переносицы и несвычное тепло стремительно наполняет её, проливаясь с ноздри алой каплей, едва заметной, но ощутимой. Генерал подбирает её нагрудным платком. Стоило ему отвести руку, как с той же ноздри всплошную хлынул багровый ручей к припухлым от своих же укусов губам. Пролился, как то вино, что неряшливо попало на белую скатерть, истёк тёплой кровью к полуоткрытому рту, окрашивая сначала верхнюю губу, а затем и зубы пунцовыми пятнами с уже знакомым привкусом метала и горечи, который бессознательно уносил в лазаретные дни. Невзначай, Яков взмахивает новую каплю ребром другой ладони, растерев всё в жирную полосу к самой щеки, а руку и край рукава - измазав в пятно. Не перестаёт течь его голубая кровь, заливая уста плавленным рубином, генерал неохотно подбирает её кончиками окровавленных пальцев у раздвоенного подбородка. Помяв ими платок, он вяло прилегает на стол. И нет больше тревог со страданием, боль отошла. Якову Александровичу хорошо.