Червонная дама

Когда Сетцер Габбиани был помоложе, он, бывало, подглядывал за одной хорошенькой женщиной в ванной, но это закончилось вместе с бездарно растраченной юностью, о которой он вспоминал, лишь будучи в стельку пьян и до слез сентиментален. Сетцер уяснил: женщины презренны, тела бренны, и только игра в покер не надоест никогда. А потом ему стало кое-что мерещиться. — Эдгар, — спросил он как-то, смакуя на языке бархатный виски, — ты знаешь, что некоторые твари вырывают глаза у дамочек и вставляют их себе в глазницы? — Иди ты к черту, Сетцер, — ответил король. — Даже думать не хочу, отчего ты такой гадкий. И Сетцер больше вопросов не задавал. Иногда он задумывался, могла ли Дэрил выжить? Вот воздушный корабль рушится и падает вниз, вниз, вниз, чтобы взорваться алым цветком из пламени, обломков и пепла. Но и эти фантазии истлели со временем в прах. А в один прекрасный день Сетцер, не отрываясь, смотрел, как Гого — не то он, не то она, не то оно — колышется в неверном свете каюты, бесформенный и угловатый, закутанный в смешные разноцветные обмотки. Под его взглядом Гого замер на одной ноге с вывернутым — не то его, не то ее — бедром, плечи напряглись. Никакой особый свет не вспыхнул в глазах, которых толком не разглядеть, но, казалось, он на мгновение забыл, куда и зачем шел. И чем пристальнее наблюдал Сетцер, тем старательнее избегал его мим. Ускользал в тень, подальше от чужих взоров, а во время сражений бросался на помощь другим. Как-то ночью на дежурный, в общем-то, вопрос, где он-она-оно, прозвучавший ответ вызвал всеобщее изумление: отправился в ванную. — В ванную? — в голосе Лока прозвучало неподдельное удивление, когда он откинулся на лежанку в своей обычной разболтанной манере. — И какого хрена он там делает, прихорашивается? Лок и Сабин сложились пополам от смеха, потому что когда тебя каждый день норовят убить и когда каждый день ты приползаешь домой полумёртвый от усталости, то даже шутки Лока кажутся небывало смешными. Ванная комната. Сетцер сразу вышел. Ставки были слишком высоки. Рисковать не стоило. Он знал, что не стоило. И все же никакие уговоры не помогли, потому что не прошло и нескольких дней, как он втиснул свою глупую задницу в трясущийся шкафчик в ванной, как какой-нибудь извращенец — любитель подглядывать. Войдя, Гого, похожий на Безумного Оскара, огляделся с недовольным видом, как будто знал, что за ним собираются шпионить. Похоже, он и в самом деле собирался купаться. Осторожно коснувшись крана, как будто боясь сломать, рукой, затянутой в перчатку, не то оно, не то она, не то он включил горячую воду. Дверь была заперта, но Гого, словно не доверяя замкам, взял стул и подпер им дверь, создав еще одну преграду для любого, кто пожелает войти. А потом он начал раздеваться. Двенадцать платков. (Сердце заколотилось в груди так громко, что Сетцер был уверен — мим сейчас услышит. Тише. Просто... потише, capische?). Целые метры грязного перепачканного ситца. Напоминало гусеницу, разматывающую кокон. Еще пара метров ткани, похожей на побитый молью бархат, сброшены на пузатый стул. (А он невысок для Безумного Оскара.) Четыре пары грязных перчаток, повязки, повязки, повязки и… …изящная рука. Плащ с меховой отделкой. Плечи — изувеченные шрамами, изъеденные огнем, и словно выпирающие сквозь кожу кости. Красное, белое, красное, белое — словно пестрый чокобо. С десяток перекидных сумок посыпались на пол как горох. Шаль, украшенная бахромой. Обожженные лопатки... Гого повернулся профилем, развязывая замызганные тесемки. Грудь: где-то не тронута, а где-то живого места нет. Кожа у нее еще не совсем зажила, кое-где шла трещинками. У нее. У нее. Она продолжала разматывать ткань: когда-то у нее были очень красивые колени. На ноге не хватало двух пальцев. (Сетцер судорожно дернулся, когда увидел.) Наконец с едва слышным вздохом она опустилась в ванную, и без вуали на лице было видно, что нос переломан, а волосы больше не спускаются на плечи золотыми кудрями. Череп Гого покрывал легкий, как у одуванчика, пушок — почти не скрывавший шрамы. Сетцер думал, что сердце стучит как сумасшедшее. Теперь-то он понял, что в груди все замерло. И он так вцепился пальцами в стенки, что переломал ногти, пока жадно смотрел, как женщина с изувеченным телом ложится в горячую ароматную воду. (Сетцер выдохнул и даже не понял, что забыл, как дышать. Червонная дама, и расклад меняется. У него всегда была счастливая рука.) Дэрил замерла, словно под заклинанием оцепенения. Она двигалась иначе, может, не так, как Дэрил, но… — Габбиани, — сказала она, и в голосе звучали сладость, горечь и усталость, — выползай из этой проклятой коробки и покажи свои лживые глаза. Он был достаточно тощ, чтобы забраться внутрь, но вот выбраться было сложнее. Возможно, про себя она смеялась, но лицо ее было таким же невозмутимым, как вся адская преисподняя, когда Сетцер встал на колени у края ванной. — Ты, сволочь, — прохрипела она. Дэрил не злилась, просто очень устала. Веки прикрыты, но если она откроет глаза, в них можно будет прочитать свою смерть или что похуже. — Чертов ублюдок! — Любовь моя, я… — Подглядывать за дамой, когда она принимает ванну! Да чтоб у тебя глаза вытекли! — Сокровище мое, пожалуйста… — И я давно хочу тебе сказать, что ты испоганил двигатели, сукин сын! Не говоря уже о том, что разрушил мою детку. Отремонтировал?! Ха! Кто ремонтировал ее, какой безрукий придурок? Ее правое веко пересекал шрам, словно оставленный когтем или ножом. На губах рубцы складывались как звездочки. Маленький подбородок как будто изжеван чьей-то пастью. Но она открыла глаза — их цвет остался пронзительно-синим, как небо после грозы, вымытое, безоблачное, вечное. — Я думал, твоя песенка спета, свет очей моих, — сказал он, стараясь быть легкомысленным, как обычно. И как обычно, потерпел в этом сокрушительную неудачу. — Она и спета, Габбиани. Разуй глаза. Я разбита и обожжена. — Дэрил, — произнес он медленно, — ты — самое прекрасное создание из всех, кого я знаю, клянусь могилой матери. — Только мамашу свою сюда не приплетай! — вспыхнула она. — Я, знаешь ли, безумно рада, что она умерла и не может увидеть меня такой, как сейчас. Плевать на сантименты, Сетцер, посмотри на меня! — Я и смотрю, — огрызнулся Сетцер. — Может, и есть пара царапин, но в целом божественна, как всегда. Почему ты сразу не вернулась? — Потому что я больше на себя не похожа, — прохрипела она. — Я, мое лицо, моя походка, Габбиани, больше не — ха-ха — хорошенькая, а хроменькая, убогая с этим лицом, руками и ногами, и ты видишь, как я теперь двигаюсь, кривля… Даже если сейчас Дэрил и не была больше похожа на себя, она, как и раньше, не успела увернуться от поцелуя. Сетцер впился губами в белые шрамики, не обращая внимания на то, что его длинные волосы упали в воду, а рукава камзола намокли. Он целовал ее, словно сводя счеты за то, что перенес, когда потерял. Он целовал ее, словно наказывая за то, что она всегда была птицей высокого полета. — Жалеть себя не в твоем духе, сладость моего сердца, — сказал он немного погодя. — И с тобой всегда было дьявольски трудно сладить. Будешь ли ты снова моей? — Если мы переживем то, что происходит? — ее рука обвела все вокруг, заключая в жесте не только ванную, но и Кефку, и разрушенный мир. — Тогда я встану у плиты, чтобы испечь тебе праздничный пирог. — Дэрил? — Да, милый? — Я лишь на одно мгновение разлюбил тебя. — Когда же? — Когда испугался, что ты не вернешься домой. — Сетцер? — Ммм? — Я тоже разлюбила тебя ненадолго. — И когда это случилось? — Когда думала, что не вернусь. И это было все, что нужно.