Хочу быть с тобой

— «Хочу быть с тобой» — он так и сказал ему. Говорил так ему с самого начала, но тот как будто и не слышал его, не понимал слов, будто это был намёк, а не практически чистое признание. — Глупость какая. Не верю. Это же насколько надо быть тупым, чтобы не слышать и не понимать, когда тебе признаются в любви… — фыркает Найтмер и переворачивается на живот, подбивая подушку под голову большим комком. Киллер улыбается всё так же остро, как всегда: — О, нет, он не тупой, что ты, он просто ослеп в течении его долгой жизни. Разучился слышать, настолько много слов прошло через его уши. А возможно, разучился верить в то, что услышанное может нести удовольствие, а не боль. Найтмер фыркает и ёрзает по кровати, пытаясь умоститься поудобнее, но почему-то никак не получается — векторы ползают по корпусу упрямыми змеями, неудобно вздыбливая одеяло. Никогда не успокаиваются самостоятельно, всегда просят его рук, упрямые негативные лучи! — Ты так защищаешь его, Киллер, этого твоего героя, имя которого отказался назвать… будто он дорог не его рабу, а тебе самому. — О, а разве есть разница, кому именно он дорог? Мне или ему. Разве не вкладывает рассказчик частичку себя в каждого своего героя? — В каждой сказке есть доля сказки, да? — хмыкает он и с тяжёлым стоном вновь подкидывает тазом — позвоночник ноет от тяжёлого дня, намученный тяжестью дополнительных конечностей, болит и мучает после плохо зажившей травмы. — Но ты так легко ставишь себя на место этого влюблённого раба… тебе не претит? Не кажется его роль слишком унизительной? Киллер закрывает глаза. «Не более унизительная, нежели моя собственная», — хочется сказать откровенно, но вместо этого он кладёт ладонь на не скрытый одеждой графитный стержень позвоночника прямо между двух верхних отростков, что вздрогнули и поднялись тут же, обвивая его руку по самое плечо. Они любят ласку и всегда отвечают взаимностью, в отличии от их хозяина: — Массаж? — стандартная практика. Ничего такого. Почти каждую неделю Кошмар зовёт его к себе в комнату и просит помочь со спиной. Странное доверие, Киллеру приятно, что он достоин его. — Да, но сказку всё равно расскажешь сегодня до конца. Она у тебя странная сегодня, конечно, до умопомрачения, но есть в ней что-то… — не может подобрать слова повелитель негатива. «Правда. В ней есть правда», — остаётся так и не сказанным: — Хорошо, как скажешь… — Киллер перебрасывает ногу, седлая своего бывшего шефа и личное помешательство поверх таза, стягивая с тихим вздохом одеяло ниже, открывая не только лопатки, позвоночник да векторы своему взгляду, а и ложные мелкие рёбра и кривую волну толстого в сравнении поясничного отдела. Вот тут и кроется основная проблема — источник, с которого и рождается боль. Криво срощенные позвонки и немного вздутые от постоянного воспаления симфизы тёмного болотного цвета, которые только под его руками иногда вспыхивают тусклым аквамарином. Он рад, что они такие повреждённые, эти кости — это позволяет ему быть нужным, и быть ближе тоже позволяет. Белые руки принимаются разминать хребет снизу вверх, а сам Киллер закрывает глаза, уходя снова в историю с головой, продолжая рассказ, шагая по тонкой грани, где сказка уже не сказка, но правда. Надо быть аккуратным: — Он снова повторил ему эти слова, как в первый день их знакомства, когда он ещё считал себя вольным монстром и не принадлежал никому. Когда отказался от своей свободы в пользу надежды избавления от одиночества и возможной будущей взаимности, веру в которую изо дня в день он теперь терял всё больше. Когда сам подписал их договор и позволил называть его рабом. А сегодня он снова повторял, что хочет быть с ним, что не уйдёт никуда, что не бросит, несмотря ни на что. «Глупец!» воскликнул тогда хозяин, «Я ничего не могу больше дать тебе! Посмотри на меня, я полутруп, неизвестно, смогу ли бегать когда-то вообще, не то чтобы зарабатывать на жизнь битвами, как прежде. Я больше не воин! Я не достигну вершин славы и богатства не заработаю никогда. Я отпускаю тебя. Уходи! Ищи лучшей судьбы себе»… Найтмер издал что-то более походящее на стон нежели на слова, но фыркнув в подушку и, видимо, поняв, что его не услышали, поспешил повторить, повернув голову набок: — Он прав, этот твой хозяин. Кому нужен бывший великий воин, который не может пообещать больше ничего? Зачем рабу продолжать служить ему, если он сильнее? Чтобы помогать и ухаживать? Что его заставляет оставаться с ним? Глупость? — А может, верность… или любовь? — ответил Киллер вопросом на вопрос и надавил на хрящики между третьим и шестым позвонками сразу двумя руками, вызывая тихий хруст и не менее тихое ворчание. — Любовь… слабые не достойны любви. Слабые достойны лишь забвения и смерти. — Значит, ты предпочёл бы, чтобы в конце этой сказки раб убил своего хозяина? — Киллер застыл, его руки дрогнули, замирая, и пользуясь отсутствием движения, их тут же обвили векторы. — А ты? Ты бы что предпочёл? Чем бы закончил эту сказку? — тихие слова, не слишком уверенные, полные сомнения на самом деле. Найт не шевелится, только глубокое дыхание да пульсация в межпозвоночных дисках выдаёт его напряжение, но Киллер видит. Он знает его как себя, знает, что Кошмар замер и ждёт решения. Его решения. Неужели это вопрос? Это одно из тех, важных решений, что иногда приходится принимать, от которых зависит дальнейший путь и дальнейшая жизнь? Одно из таких, какое ему пришлось принять долгих три месяца назад, когда Найтмеру чуть не пришлось умереть от жуткой травмы — перебитого позвоночника в одной из глупых битв в погоне за лидерством? Ох, он не знает. То, что плещется в его зрачке сейчас, так похоже на тот взгляд, который играл на его лице в тот жуткий день. Он тогда едва выжил, а может, и не было бы его уже в этом мире, если бы не решение, что было принято Киллером. Он тогда остался. Вылечил и поднял на ноги. Сказал это вот «хочу быть с тобой» и остался, смотря всем остальным в спину. Они ушли, бросили, отправились искать нового сильного лидера, что мог бы им дать славу и… как там было? Богатство? Килл фыркнул про себя. Странно, что Найтмер всё ещё не провёл параллели между этой очередной сказкой, какие иногда рассказывал ему Килл на ночь, и их жизнью, странно, что так упрямо не узнаёт в старом хозяине себя… — Я? — переспрашивает Киллер, не понимая с чего это вдруг Найт решил заострить внимание на его личном мнении, ведь он бы и так закончил сказку так, как считал нужным, зачем же уточнять? — Ты, а кто же ещё, я не вижу тут кого-то другого. Мы с тобой остались одни в этом замке. Забыл? Ну так что? Хватит у тебя смелости сказать мне сейчас правду? Действительно то, что думаешь. Только не надо, прошу тебя, следовать закону, что у сказки обязательно должен быть хороший конец. Чудес не бывает! Старый воин больше никогда не станет на ноги, а его раб никогда больше не сможет рассчитывать на его защиту и силу. Конец должен быть реалистичен, Килл. Ну так что, скажешь? Странный взгляд аквамаринового зрачка из-за плеча. Тёмный и такой непривычно прозрачный, словно воды глубокого океана, бесконечно мудрый, безжалостный и холодный. Киллер наклоняется ниже, чтобы нажать сильнее на первый и второй шейные позвонки — они всегда норовили выскочить из более-менее ровного ряда, грозя со временем превратиться в грыжу, или ещё какую-то малоприятную болячку, а потому надо вправить и размять, возвращая нормальный ток магии повреждённым костям. Правду? Он хочет услышать правду? — Поцелуй… вот чем должна была закончиться эта сказка… Очередной отказ уйти и бросить от упрямого раба и смирение хозяина. Принятие… Он бы наклонился к нему, лежащему в его кровати, низко-низко, поглаживая нежно его скулы, и сказал бы: «Брось это. Брось свои глупые попытки избавиться от меня. У тебя ничего не выйдет, потому что мне не важно, воин ты или нет, не важно насколько ты сильный или слабый и насколько высокое положение в мире ты занимаешь. Мне не важно всё это, мне важен лишь ты рядом. Я не уйду. Я хочу быть с тобой не ради денег или славы, не ради силы или из-за страха, а лишь потому что ты мне нужен. Больше жизни нужен. И я говорил тебе эти слова раз за разом, вкладывая в них всегда один и тот же единственный смысл — свою любовь. Я люблю тебя. Именно поэтому я тебя никогда не оставлю. Я люблю…» Найтмер зашебуршился под Киллером, шипя и крягтя от боли в спине, пытаясь векторами поднять тяжёлое тело, но замер, видимо смирившись со своей несостоятельностью: — Помоги перевернуться. Я не смогу поднять тебя, ты слишком тяжёлый. — Зачем? — Киллер разминает последними лёгкими движениями самый верхний позвонок, грудью вдавливая Кошмара в кровать. Массаж почти закончен. — Ну… ты же хотел поцелуй в конце сказки… — аквамарин взгляда уходит в тёмную бирюзу, маня и пугая одновременно своим искрением. Киллер упирает ладони по бокам от широких плеч, приподнимая себя на руках и коленях, давая бывшему шефу место для свободного манёвра и… не веря… это, должно быть, шутка. Но Найтмер будто и не шутит, он серьёзен, он цепляет руками белую шею и давит настойчиво на затылок, притягивая запнувшегося в нерешительности Киллера к себе: — Ну же, Килл, что ты за раб такой, непослушный?.. — пальцы его впиваются острячками фаланг в пружинистый хрящик. — Хозяин наконец-то сдался, как ты и хотел, услышал тебя, осознал твои слова и принял их, и готов дать тебе то, что ты хочешь. Возьмёшь? Или испугался? И Килл, всё ещё не веря своему счастью, наклоняется ниже, стирая оставшееся расстояние и пачкая каплями магии, что стекает с глазниц, тёмные кости. Языки сплетаются влажными спиралями, руки бродят по взмокшим костям, пальцами собирают выступившие бисерины пота. Так влажно, волнующе, возбуждающе и горячо. И тесно. В одежде тесно и тесно в груди, от ткани, сжимающей взбурлившую магию, от тентаклей, что копошатся под рёбрами, от рук, покрытых скверной, что так уверенно и больно сжимают спираль души. — Найт-м-мер… что же ты… д-делаешь? — хрипит Киллер, выгибаясь под скользкими отростками, что, кажется, на нём повсюду. — Избавляю тебя от одежды… — отвечает негативный совершенно бесстыдно, украшая белые ключицы следами от зубов, оставляя на короткий миг дрожащую душу в покое, и ныряет руками вниз, помогая прытким лозам подцепить бело-чёрную ткань на плотной резинке и стянуть её долой. — Или ты думал, что если я всё же приму тебя, то мне достаточно будет платонической любви? Ох, тогда ты ошибся, сильно ошибся, и я покажу тебе сейчас, насколько сильно и глубоко-о… — векторы нанизывают на себя, петляя меж рёбрами, давят шею и толкаются в тазовое дно, наполненное влажной уже экто-плотью, проникают внутрь, безошибочно находя вход, растягивая тугие стенки, заставляя раскрыть рот в немом крике и распахнуть широко глазницы. Магия в них пузырится мелкими волнами, почти что вскипая и выплескиваясь наружу, стекая по щекам. Ох, нет, Киллер не предполагал ничего подобного, он вообще ничего не предполагал на этот счёт, не веря в саму возможность близости с Кошмаром. Он думал, он не способен наслаждаться, думал, им движет лишь страх, жажда власти и ненависть, что он источает почти всё время своей почерневшей душой. Но то удовольствие, что плещется сейчас в его взгляде, говорит совсем об обратном. Он доминирует, угнетает, подминает под себя, хоть и усаживая на себя сверху, но и так умудряется упиваться контролем и отчасти даже принуждением. Это нужно ему, он видит это, он знает. И Киллер всхлипывает, позволяя собой управлять, словно послушной марионеткой, позволяя брать и делать с собой всё что только он захочет, плывя от удовольствия и удовлетворения, и от своей нужности. От наполненности, которая всюду. Наконец-то он получил ту степень подчинения, к которой стремился, наконец-то он целиком и полностью пренадлежит ему. Тело звенит напряжением под векторами, скручивающими его петлями. Он его. Движения смыты, а голос хрипит, сорванный криками и стонами. Его. Найт прижимает к себе, позволяет растянуться расслабленной тушкой на графитной, покрытой скверной тяжело вздымающейся груди. Тёмные фаланги гладят отстранённо покрывшуюся испариной белую черепушку. И улыбается легко и мягко… наверное, впервые. … — Люблю тебя… — снова звучат слова, уже произнесённые Киллером однажды, но в этот раз уже от своего имени, осмысленные целиком и полностью, нужные. — Люблю… — необходимые ему слова. Их звук для Киллера как подтверждение. Как неопровержимое доказательство того, что происходящее сейчас с ним — правда, а не сон, и совершенно точно не выдуманная наскоро сказка. — Люблю.