Каждую ночь доктор Квинзель видит сны

Каждую ночь доктор Квинзель видит сны. В них с самого дна гравитационного колодца на него смотрит чёртова сумасшедшая сука, скованная тканью и ремнями смирительной рубашки, и демоническим огнём горят её кислотно-зелёные глаза. В них бронебойное стекло камеры-изолятора номер двести двадцать три, куда та раз за разом попадает после смертоносного танго со стариной Бэтсом, крошится под ударами его чёрно-красного циркового молота. В них здание готэмского центрального банка взрывается с грохотом салютов, заглушающим крики задетых ударной волной горожан, звон стекла и вой автомобильных сигнализаций. А следом он слышит смех. Первыми скалятся под клоунскими масками головорезы с битами и гвоздодёрами, после общую какофонию перекрывает её хохот — оглушительнее канонад, полицейских сирен и лопастей военных вертолётов одновременно. Всякий раз Харлин просыпается от навязчивого кошмара задолго до рассвета. Смахивает со лба ледяную испарину, собирается, стараясь не задерживать взгляд на синяках под глазами в отражении над умывальником, приезжает в Аркхэм на первом поезде метро и начинает день с тройного эспрессо с сигаретой. Перед Джокером у доктора Квинзеля в очереди целый готэмский бестиарий: экотеррористка, вдовец с нездоровой фетишизацией льда, каннибал с ихтиозом, одержимый кэрроловской «Алисой» карлик-педофил, разгадай-загадку-парень. Каждую неделю поступает кто-то новый, но с ними просто: их травмы предсказуемы и препарируются по конспектам со второго курса университета. Иногда, как в случае с Загадочником, доктору даже интересно. С мисс Джей, как она просит называть саму себя с их первого сеанса, всё по-другому. Она играет с каждым, вступившим с ней в контакт, как истинная хищница с жертвой, давая той секундный зазор на бегство, чтобы снова поймать и разодрать когтями до кишок. Для дюжины специалистов, пытавшихся залезть ей под череп, кем только Джокер не была. Её истории одна идиотичней другой: про отчима-насильника, про мать, продавшую её в тринадцать в секс-рабство в Техасе, про тяжёлое сиротское детство под крылом мелкого гангстера, про задолженность мексиканским наркокартелям, одарившим её «улыбкой глазго». Любой новый мозгоправ или клюёт на её предсказуемые социопатичные трюки, или отказывается от работы ввиду невозможности получения позитивного результата, или разделяет с ней её безумие. Чаще всего срабатывает первый вариант, ведь таким, как она, — заблудшим, порочным женщинам, с иногда печально, словно бы искренне тускнеющим взглядом, — в сближении даже хочется сочувствовать, спасти от самих себя, и Джокер умело отыгрывает в нужный момент несчастную и запутавшуюся — пока не вцепится в глотку клыками и не сбежит по трупам аркхэмских охранников. Доктор Квинзель отчаянно хочет стать исключением из правил. Он компетентен достаточно, чтобы не дать обвести себя вокруг пальца, он раскладывает на атомы каждую её новую манипуляцию, он контролирует… …и спустя годы так и не сможет ответить, когда всё пошло под откос, когда он стал «третьим вариантом». Всё началось то ли с желания доказать психиатрической коллегии, считающей его научную работу по изучению эмпатии у преступников жалкой попыткой допрыгнуть до светил психоанализа, — а потому он и взялся за самый запущенный из всех существующих случаев. То ли с так небрежно пророненной фразы, пробравшей до костей:       — Хочешь знать, откуда эти шрамы? О, я тебе расскажу! Хи-хи-хи-хорошие девочки должны всегда улыбаться. Встретившись с растерянностью на лице доктора, Джокер надменно запрокидывает назад голову, выжидающе смотрит на него из-под прикрытых век. Её спутанные зелёные кудри покачиваются, одна прядь налипает на чуть влажный лоб, касаясь кончиком крыла прямого острого носа. Она закидывает ногу на ногу в оранжевом — то ли солнце над аризонской пустыней, то ли апельсиновый пунш на блядской подростковой вечеринке — безразмерном комбинезоне и делает это столь изящно, что доктору остаётся только отчаянным жестом поправить очки на переносице. И только после этого она наконец обнажает в оскале зубы, жёлтые на контрасте с серой змеиной кожей. Джокер никакая не хорошая и уже, судя по показаниям врачей, лет пятнадцать-двадцать как не девочка, но отголосок невыразимой боли хватает Харлина за всё то живое, трепещущее, чувствующее, что есть у него внутри, сжимает и натягивает до предела. Его предупреждали: чистым умам, не осквернённым цинизмом и не похоронившим в себе эмпатию и веру в лучшее, не место в Готэме. И уж тем более не в Аркхэме. Но доктору Квинзелю впервые кажется, что за простыми словами он видит мисс Джей настоящую, и он решается перенести их терапию за стекло, в допросную. В отличие от предыдущих специалистов, записи сеансов с которыми Харлин вдоль и поперёк пересмотрел, Джокер в его компании кажется до предела адекватной с резкими вспышками скоморошества, перетекающими в меланхолию, — достаточно, чтобы доктор начал верить в успешность найденного подхода, в близость ко взлому замка к хранилищу тайн её разума. Он вот-вот доберётся до сути, а после подберёт нужную терапию, доказав состоятельность своей теории, — и утрёт нос им всем. А ещё спасёт — как положено истинному доктору, пусть не тела, а человеческого разума. Не видя, что единственный, кого стоит спасать, — это он сам.       — Все нормальные люди мечтают о том, чтобы сорваться ненадолго в пучину безумия, — городит она свою философскую чушь, достойную голливудского кино про злодеев. — Но когда ты это делаешь, мысли об этом ни на секунду не прекращаются. Потому что норма, о которой вы, мозгоклювы, говорите, не больше, чем клетка для разума. Стоит её взломать — и ты окажешься в моём мире. Где никто не лжёт.       — А о чём мечтаете вы, мисс Джей?       — Я? Всего лишь об одной искренней улыбке. Надеюсь, однажды ты улыбнёшься мне, Харли Квинн, — намеренно коверкает она его имя, созвучно с «арлекин». Вблизи Джокер пахнет не вымывающимися из кожи порохом, тротилом, машинным маслом; вскрой её вены — и вместо крови точно заструятся химикалии. Рот её, даже отмытый от густого сценического грима, никогда не меняет выражения. Чья-то рука разрезала щёки, а после — не слишком аккуратно зашила, и розовое зарубцевавшееся месиво продолжает изгиб хищно изломанных губ. Готэмские болванчики — от идущего за ней по пятам линчевателя с фиксацией на рукокрылых до всех этих докторов-дилетантов — смотрят, но никогда не видят, что её улыбка — это всегда нечто большее. Больше чем просто насмешка, чем затянувшаяся, не смешная, протянутая на одной ноте шутка, чем посмертный сардонический спазм от лошадиной дозы «смехотрикса». С Харлином творится что-то неладное. Поскольку, стоя с утра перед зеркалом в ванной, а перед завершением смены — в аркхэмской уборной, — он думает только о том, насколько сложно удержаться от улыбки, когда его взгляд встречается с её. А ещё о том, сколько раз бездумно улыбается окружающим и как самому себе от этой неискренности хочется врезать. Харлин ощущает себя заглянувшим за грань пилигримом с гравюры Фламмариона, единственным из всех, кто понял замысел Джокера. Люди вокруг ежесекундно притворяются — дикие озлобленные животные за решёткой морали, — и Джокер предпочла стать шуткой про каждого из них. Доктору Квинзелю невдомёк, что никакого замысла не существует. Джокер крепко скована по рукам, ногам и туловищу смирительной рубашкой, и, одной глубокой ночью, прокручивая в голове раз за разом их сеансы, Харлин с ужасом ловит себя на вовсе не врачебном, а порочном интересе, какого цвета под слоем хлопка и ремней у неё нижнее бельё. Он пугает сам себя подобными мыслями, но получает ответ: стандартное для тюрем белое — и подмечает чудовищные серые шрамы мисс Джей под пижамной майкой и задравшимися на тощих ягодицах шортами, когда без официального визита посещает её, спящую, глубокой ночью. Харлин единственный на всём белом свете касается уязвимой, никем не замеченной стороны жестокой убийцы, лицемерки, обольстительницы — и видит в ней такого же человека, как он сам, из плоти и крови, с ранами, что давно зажили, но, быть может, иногда ещё болят. Вкусив эту сторону Джокера, Харлин повторяет ночной визит ещё раз. И ещё раз.       — Ладно, — не выдерживает Джокер первой, когда Харлин упорно изображает неведенье. Она — самый гнусный из лжецов, но ложь в свой адрес её утомляет. — Теперь моя очередь задавать вопросы, ладушки? Как часто ты наблюдаешь за мной, пока я сплю, док? По рукам, ногам и корпусу скована она, а чувствует себя обездвиженным, полностью в её власти почему-то доктор Квинзель.       — Я, — запинается он, отводя взгляд и краснея. — Просто проходил один раз. И заметил ваши шрамы… Джокер демонстративно закатывает глаза.       — Только давай без жалости. Я всё равно почти не чувствую боли, — пожимает острыми костлявыми плечами она, неудобно извернувшись в смирительной рубашке. А затем беззаботно добавляет, заставляя Харлина покрыться от груди до лба смущёнными пунцовыми пятнами: — Так что если ты, допустим, захочешь меня выпороть, я ничего не почувствую. А если всё-таки почувствую, то мне, наверное, даже понравится. Если убрать вечный недосып и нездоровый цвет кожи, снять делающие его похожим на заучку очки и сбрить золотистую щетину, растущую неаккуратными клочками, Харлин Квинзель хорошо сложен, молод и привлекателен. Но толку от этого, если, разгрызая оставленный мэтрами психиатрии и психологии гранит знаний, он находит время только на одни отношения — с наукой. И иногда с рукой. Прокручивая раз за разом слова Джокера про «выпороть» перед сном, он ощущает что-то новое, безудержное, рождающее шторм в спокойной гавани, и в попытке успокоиться тянется ладонью к болезненно ноющему паху. Доктор Квинзель сам себе мерзок. И после акта самоудовлетворения на стоящие перед глазами, в общем-то абсолютно непривлекательные с эстетической точки зрения, почти мужские ягодицы. И когда на следующем сеансе впервые отключает камеру. Хьюго Стрейндж — директор психлечебницы для опасных преступников — отчитывает его за эту выходку, поносит всеми цензурными и нецензурными выражениями, но, скрипя зубами при виде отчётов о динамике работы с пациенткой, всё же даёт разрешение на постоянное отключение видеосъёмки. Потому что ещё никому из предыдущих психиатров не удалось зайти так далеко в изучении разума непредсказуемой готэмской серийной убийцы, расчётливого гангстера и психопата в одном лице. Первые два раза на сеансе с выключенной камерой ничего не происходит, кроме того, что Харлин из кожи вон лезет, настолько пытается завоевать настоящее доверие мисс Джей. В перерывах между их сеансами он ощущает невероятный подъём — его отмечает даже Ядовитый Плющ, восприняв влюблённый румянец на личный счёт. Коллеги считают, что помешанный на своём исследовании доктор нашёл, наконец, или нормальное хобби, или женщину. Харлин безоговорочно, по-мальчишески влюблён — и, матеря самого себя за глупость, недальновидность, переход всех возможных границ и страх потерять квалификацию при ближайшей супервизии, признаёт это. Он должен, но не способен остановиться. Отключая камеру в третий раз, Харлин распускает замки на смирительной рубашке мисс Джей. Та не пытается сбежать или изувечить его. Только встаёт со стула и обнимает — как обнимают те, кто делает это едва ли не впервые, утыкаясь носом доктору в грудь. Тогда Харлин, ошарашенно обнимающий её в ответ, понимает, что он — последнее связующее звено, шаткий мост между социумом и переломанной, глубоко измученной, никем по-настоящему не любимой женщиной. Доктору Квинзелю кажется. В шестой раз Харлин, с тоской глядевший раньше на шрамы, рубцы от ран и синяки на теле Джокера, оставляет новые ремнём на порозовевших ягодицах и украшает тонкую шею странгуляционной бороздой от собственного галстука, запоздало надеясь, что её не потащат на медосмотр, что не обнаружат красочные следы их порочной и недопустимой связи. Ему не нравится причинять ей боль, но только так мисс Джей может кончить — и он готов истязать её, как она только прикажет, надеясь однажды сорвать с уст вместе со стоном собственное имя. Харлин скатывается в пропасть, уверенно считая, что вытаскивает Джокера оттуда на свет, что чудовище, получившее искреннюю любовь, обернётся человеком, схватится за протянутую ладонь помощи. А потому, дойдя до той грани, где он помогает самой опасной готэмской преступнице с побегом и намеренно оставляет ремни на смирительной рубашке не застёгнутыми, а камеру не запертой, доктор улыбается ей настолько искренне, насколько умеет. Джокер заливисто хохочет — только не в ответ его улыбке, а над его наивностью, по которой ещё не раз протопчется грязными ботинками. Годами позже он пытается докричаться до безмозглого арлекина, до верной собачки у ног безумной готэмской королевы, до мальчишки с осколками тролльего стекла в глазах и сердце. Но тот, глухой к мольбам, до кроваво-мозговых брызг крушит, браво хохоча, черепа горожан и гангстеров цирковым молотом «за его Пирожочка». И его любви никогда не будет достаточно, чтобы вдохнуть в Джокера растворённую в чане с кислотой человечность. Готэм воспламеняется, и арлекин по первому взмаху руки подаёт Джокеру новую канистру с бензином. Харлину остаётся смотреть на шута с его лицом в чёрно-бело-красном трико и дурацком колпаке со звенящими в прыжках бубенцами с самого дна пропасти, из-за бронебойного стекла — заняв место той, кого пытался спасти. Каждую ночь доктор Квинзель видит сны о том, как однажды проснётся.