Так нельзя

— Я сказал, что не буду этого делать! Столько лет справлялись без Разрушителя, а как узнали, что есть легкая рабочая сила — так пожалуйста? — Уходя, младший принц не обернулся, небрежно помахал ладонью: — Сами решайте свои нелепые проблемы, а меня извольте не беспокоить по пустякам. Абсурд все эти ваши казни, их нужно забыть. — Роберт!.. — Старший принц с силой провел пальцами по брови, взъерошивая ее. — Прошу за него прощения, он сам не свой последнее время. Понимаете, вечные походы, усталость, нервозность… Юные лета… * Юные лета давно уже миновали, и Генри становился мужем; стройным, сильным, не лишенным изящности, которая была сравнима разве что с изгибами ветвей ивы, растущей на берегу реки. Тонкие, благородные пальцы более не скрывались под слоем ткани перчаток, являли на свет острые пястные кости и розовые, здоровые ногти. Одежда тоже сменилась: стала распахнутой, такой, какой и должна она быть на фигуре игривого юноши. Беспокоиться нужно было начинать тогда, когда принц являлся в свет с опущенными ресницами, перчатками, сковывающими руки, и в наглухо застегнутом мундире. Довольно быстро дворец сообразил, что эта личность принца не пряталась, а опасала других от случайных ожогов. Этого принца раздражали любые мелочи, которые невозможно было даже предугадать. Под удар попадали как слуги, так и придворные. Острая, краткая речь могла задеть всех, вонзиться в сердце циничным комментарием, и не вытравить было эту желчь без вмешательства вина и без пролитых, жалостливых слез. Однажды этого принца вызвали на дуэль, и незадачливый юноша, ищущий справедливости, нашел только спокойствие палаты в лазарете. Возлюбленному столь непостоянного принца приходилось еще тяжелее — никогда не знаешь, в какой момент улыбка смениться на искривленные презрением губы. Поначалу такое тревожило лишь слегка, но со временем стало мешать: Генри когда угодно мог перестать быть собой, мог уйти от поцелуя, проигнорировать, полоснуть взглядом, точно ножом. * Джетт поджал губы, переживая мгновение особой бессильной злобы и раздражения — терпеть не мог, когда мирные посиделки превращались в обсуждение серьезных тем. — Все хорошо, — ответил он наконец, сжав пальцы обеспокоенного Генри. — Джетт… Ты волен уйти. Я не держу. — Не хочу я от тебя уходить, люблю же. — А другого нет. — Может… Может, и его смогу. — Генри с сильным, щемящим чувством свел брови и коснулся губами губ Джетта, оставляя на них кроткий поцелуй. Возлюбленный, мирно лежащий на его коленях и готовый на подобную жертву, казался великомучеником, заслуживающим все благи бренного мира. — Я попытаюсь. — Джетт… — Никто никого не заставляет. Мы с ним разберемся сами. Просто на все нужно время, Генри. — Джетт, ты все еще меня любишь? — Почему не должен? — Из-за Огня. — Передай ему, что я его не боюсь и мне наплевать, что он думает обо мне. — Джетт ясно узрел в глазах возлюбленного отблески костра, хотя на поляне было лишь солнце да весенняя зелень. — Если я сказал, что люблю тебя, Генри, то это значит, что люблю тебя всего. — То есть… Ты согласен на нас двоих? — Если ты так хочешь. — Не… — Не заставляю, — закатил глаза Джетт. — Надоел ты уже. * И все-таки, Джетт переоценил свои возможности, и теперь явственно ощущал себя птицей, уставшей перелетать через бескрайний океан и готовящейся утонуть и стать закуской для разных морских тварей. Огонь пугал его. Огонь не задевал ни словом, ни делом, чаще всего просто не обращал и толики внимания на находящегося рядом Джетта, а если и делал это, то лишь в той форме, в которой обычно рыцарь обращается к своему господину — все по делу, ничего лишнего. Джетт пообещал Генри пытаться, но как подступиться к этой неприступной крепости, как покорить ее с хромой ногой и суеверной боязнью высоты? Огонь считал их парой, и мысль эту он причудливым образом искажал, выворачивая все и доводя до абсурда. Огонь не умел быть любовником, он даже другом назывался с трудом. Чувства своего хозяина нес в себе с тем же рвением и пламенем. Просто другим. *** — Роб, не будь идиотом! Так нужно, это прописано в… — Да с колокольни я плевал на эти идиотские правила! Какой толк от ненависти? Я ради этого спасал королевство? Спасал тебя?! — голос дал петуха, оба юноши, тяжело дыша, как после драки, мрачно смотрели друг на друга. Генри запустил пальцы в волосы; возбужденный Огонь мешался с его мыслями. — Никакой казни не будет. — У тебя четыре месяца на раздумья, а после все решат за тебя. Решение совета тебе не понравится, будь уверен. — Пошел ты. — Я не в силах… — Завались, — устало прорычал Роб. — Ты просто трус и боишься толпы. — А как по-другому? Роб, как я могу иначе? Мы не в сказке — Мы и не пытаемся создать хотя бы ее подобие. Твой Генри против казни, Эд, и даже Роберт. Двое против одного, и ты все равно против брата. Уходя, Генри хлопнул дверью. *** — А с чем ты не хотел помочь на совете? — С кузницами, — помедлив, ответил Огонь. — Нужно было как следует разжечь горн, дабы работа спорилась, и они решили, что будет гораздо проще запрячь младшего принца. — Огонь хищно сощурился, глядя в потолок, но явно представляя заместо него умника, который выдвинул ему столь наглое предложение. — Я не натасканный охотничий пес. Да и в деревне на севере, вот прямо в часе езды, обосновалась какая-то тварь. Надо съездить, узнать, кто такая. От ресниц по щекам расползались тени, которые Джетт собрался было поцеловать, выразив свое восхищение лицом возлюбленного, но встретил губами пустоту. Вздох прозвучал излишне раздраженно и раздосадованно. — В чем дело? — Обожгу. — Так жар сдержи и все. Ну же, дай поцеловать. — Зачем? Лежать рядом с Огнем на постели разом стало неуютно, будто Джетт голый лежал, да не с любовником, а на сеновале, где его застукали за постыдными делами. Желая хоть как-то уйти от этого ощущения, Джетт сел и сжал пальцы. — Потому что это приятно. Так влюбленные делают. Выражают то, что словами говорить долго и муторно. Захочешь высказать восхищение, любовь, заботу, да даже просто легкость — и целуешь. — Джетт устало вздохнул. — Выглядишь ты точь-в-точь как Генри, а вот чувствуется, что ты — не он. — Уж прощения прошу у вас, господин хороший, что расстраиваю своим присутствием, — желчно протянул Огонь, и Джетт со зверской тоской и сожалением увидел, как на смену ему хозяином тела становится Генри. Вернулась мягкость, ушло напряжение и тревога. Джетт лег на него и тут же ощутил себя в теплых, безмерно безопасных объятьях — таких, которые и должна дарить любовь. — Твой Огонь не знает, что значит целоваться. — Какой придурок. * Джетт длинно выдохнул, но дыхание из груди все равно рвалось тяжелое и дрожащее. Генри коснулся его взмокшего лба, убрал волосы за ухо. Джетт стыдливо отвел взгляд, но все же улыбался. — Это было прекрасно, — тихо прошептал Генри, волнуя кожу на шее возлюбленного и оставляя на ней легкий поцелуй. И без того на ее бледности цвели темные лепестки, оставленные его же губами. Генри любил помечать. Он дотянулся до рубахи, валяющейся у них в ногах, и вытер сначала свою ладонь, а после и живот Джетта. — Хорошо, что здесь толстые стены. — Мы и так очень тихие. — Служанки могут догадаться. Генри взглянул на него, как на дурака, но очень уж милого. — Джетт, я юный принц без возлюбленной. Конечно, моя одежда будет испачкана. — Он притворно смутился и пробурчал, пока тянулся до лежащего на полу нижнего белья: — Хочется же себе девушку какую-нибудь… — Генри поднялся и натянул одежду. Джетт бесстыдно рассматривал его тело. — Ты что? Джетт уже сел, опустил на миг взгляд. Потер шею, немного влажную от чужой слюны, и улыбнулся своим мыслям, счастливым и радостным до самых настоящих слез. Он собрался было выдохнуть такие важные три слова, но осознал, что они никакого значения не имеют. Генри его понимает. Если Генри любит — то заботится всей своей сутью, и это видно невооруженным взглядом. Рядом с ним Джетта не стесняла даже хромота. Не было смысла стесняться человека, с которым ты делишь поцелуи и несдержанные стоны. Вот только… — Меня не покидает странное ощущение, — медленно начал Джетт, и Генри замер, — будто бы мы с тобой не одни делим ложе. Генри глубоко вздохнул. Стыдится. — Прости. Я не могу… — он вдохнул. — Я же говорил, что лучше тебе уйти, если чувствуешь скованность. Я не могу его прогнать. — И вдогонку, резко, рвано: — Я его люблю, Джетт. Прости, если… — Он сейчас здесь? — Что?.. — Он слышит нас? — Да. — Я постараюсь любить вас обоих, но вы сами не даете мне это сделать. К Генри я привык, а к тебе, Огонь, увы, даже не пытался. Из покоев любовника Джетт вышел со странным чувством, будто сболтнул много, много лишнего. * Он расстегнул пуговицу в виде листа, и плащ рухнул с плеч на траву. Жители деревни зароптали, затаили дыхание. — Ты только не подведи, — прошептал одними губами Генри, и для зрителей сего действа это выглядело так, словно принц разговаривает с оленем. Олень был не совсем привычной для Генри породы — вдвое больше обычного, с большими, едва не с половину его роста, рогами, похожими на твердые ветви. Грациозное создание полоснуло копытом по траве, опустило голову. Приготовилось. Генри расставил ноги и руки. Сердце стучало где-то в горле. «Обижаешь, хозяин». Генри аккуратно, по-кошачьи мягко шагнул в сторону, и олень громко фыркнул, мотнув головой, как истинный самец, готовый пронзить соперника рогами и отвоевать себе самку. В один миг оба соперника бросились друг другу навстречу. Казалось, они сольются воедино, столкнутся, и траву окрапит кровь проигравшего, но миновало. Генри вытянул руку и ухватился за основание ветвистого рога; в прыжке он оседлал низко пригнувшегося для атаки зверя, расцарапав себе плечо об одну из острых ветвей, и вжался в его холку, рвано выдохнув — от мгновенного ощущения полета захватило дух. Олень забрыкался, как необъезженный скакун, силясь сбросить с себя случайного всадника, и толпе это зрелище пришлось по вкусу, вот только Генри не для показухи этим занимался, потому хотел поскорее закончить дело; Огонь глубоко в черепе умолял уже убить эту зверюгу, об которую они так больно поцарапались, и Генри всецело разделял его мысли. Тварь была огромной, размером с грузовую лошадь, а шкура поражала своей белоснежностью, как и рога — чернотой. Генри ухватился за левый рог, а на второй наступил ногой, навалился всем весом, и олень не выдержал напора — каким бы злым и устрашающим он не был, подобный фокус смутил его. Генри рухнул прямиком на него и прежде, чем олень сообразил, что к чему, вжал ладонь в его шею. Тело замерло, обмякло. Генри сгорбился, вжавшись лбом в рог, который теперь стал его трофеем. — Отличная работа, — хрипло пробормотал он. «А были какие-то сомнения?» Генри хмыкнул. * «Скажи, что он не сердится на меня». Генри сонливо поерзал щекой по подушке, обнимая себя за плечи; Огонь чистым теплом прокатился по телу и словно бы обнял прямиком изнутри, даря Генри ощущение блаженства, от которого на ресницах закипели слезы. Только Огонь умел делать так — умел обвивать рассудок своими мыслями и воспоминаниями, и Генри уносился всем тело и разумом в словно давно забытые воспоминания. Под одеялом было тепло и мягко, как в коконе, а голос, раздающиеся прямиком из глубин черепа, расслаблял все тело. Генри много думал об этом и пришел к выводу, что это все очень странно. Его чувства к Огню отличались от простых, которые можно было вогнать в определенные рамки: они не могли коснуться друг друга или хотя бы увидеть, но голос, эмоции, чувства и, самое главное, одно тело на двоих — это высшая степень утех. Это стояло даже выше истомы, ведь не только тело сходило с ума, но и сам разум грозился растечься медом и никогда не собраться воедино. — Кто?.. «Джетт. Мне кажется, я расстроил его». — Не говори ерунды, никого ты не расстроил. Огонь со злобы обжег губы, и Генри мельком облизал их. Он все плыл по границе меж сном и явью. «Можно я поговорю с ним, когда мы вернемся во дворец?» — Конечно, можно. Ты любишь его? «Да, — тепло расползлось по груди горячим вином, и Генри окончательно потерял связь с реальностью; Огонь возбудил в памяти воспоминания о рыжих кудрях, звонком смехе, мягкой улыбке и умелых, ласковых руках. — Он такой… простой. Он не ты». — А меня ты любишь? Тепло стало словно злее, колючее, и тут же угасло. «Без тебя меня не будет, хозяин, — как-то обиженно прошелестел Огонь. — И жизни без тебя я не вижу». — Хотел бы себе свое собственное тело?.. — окунаясь в уютную, нестрашную тьму, пробормотал Генри. «Только для того, чтобы коснуться тебя. Большего мне на надо». *** — Зачем ты опять позвал? — Роб… — Нет. Никакой казни. Эд, ты не понимаешь? Не должно у нас тут так быть! — Ты говоришь, как ребенок! — Ты говоришь, как тупой взрослый, не видящий дальше своего носа. Весь в отца. — Роберт! — Я не хочу ссориться с тобой, но пойми ты, что за такое не казнят. Ты сам слышишь себя? Казнить за любовь! За искреннюю, не испорченную… Эдвард прервал его, почти испуганно пролепетав: — Роберт… Роберт, ты что, из-за этого не хочешь?.. Из-за «любви»?.. Генри кивнул, и Эдвард закрыл глаза, сделав тяжелый вздох. — Проваливай. — Эд… — Уйди ты уже. *** Огонь терпеть не мог людей. Будь его воля — все они бы умылись в собственной крови, будучи наказанными за свою низость и откровенное отсутствие светлого разума, но, как бы странно это не звучало, ему нравилось находиться среди людей; он ощущал себя как волк в овечьей шкуре, которого другие овцы считают за свою подружку. Изучать чужие лица было интересно ровно до тех пор, пока с губ не слетала какая-то ерунда. Генри обычно был рядом, оседал в костях. Сам факт того, что он позволял Огню быть полноправным владельцем тела, являлся показателем сильнейшего доверия. За ужином всегда было тихо. Жужжали голоса, стучали вилки и ложки, играли неспешную мелодию музыканты, слуги сновали туда-сюда… Слухи давно не интересовали — обсуждали сущую ерунду. Недавние подвиги младшего принца, его героизм, его личность, расколонная надвое… Это было забавно. Но и бесило в равной степени. — Прошу прощения, но можно узнать, как это вы одолели столетнего оленя? К девушке присоединилась вторая, видимо, ее подружка: — Я слышала, что вы вырвали ему рога, это правда? Огонь мягко улыбнулся, мельком обратив внимание на то, как Эдвард, общающийся о чем-то с отцом, напрягся. Огонь терпеть не мог внимание, и лучшим решением считал бить первым, чтобы потом не задели его — благо, словами умел вертеть. — Не нужно делать из меня изверга. — Вовсе нет, мы и не думали о таком, просто… — Если бы я дошел до вырывания рогов голыми руками, то был бы в шаге от полового соития с трупом животного. — Кругом наступила тишина, в которой отчетливо была слышна незатейливая музыка и ропот безмятежно ужинающих придворных. Эдвард закрыл глаза ладонью. — А так — нет, я всего-то изничтожил его душу. Огонь остался доволен: девушки позеленели, смутились и погасли. Он поднялся, заметив, как выдохнули сидящие рядом придворные, и мрачно улыбнулся самому себе — пусть боятся не Генри, так хоть его. — Роберт… — Завтра. Эдвард взялся за кубок с вином. Боялся Огня, как и все остальные. Нестерпимо хотелось пойти к Джетту и найти рядом с ним спокойствие и тишину, но Огонь понимал, что просто сорвется и сделает любимому человеку больно. Поэтому ушел в покои Генри. * Огонь любил его. Это определенно была любовь — признаки те же, что и при панике и тревоге. Потели ладони, дыхание учащалось, а внутренности совсем по-змеиному начинали возиться под кожей, сходя с ума. Огонь хотел его во всех смыслах, но не мог себе этого позволить. Взять силой — мерзко. Даже попытаться. Даже если Джетт кажется крепким и легкомысленным. Хотелось его касаться так же легко, как это делает хозяин, но не выходило. Огонь придавал прикосновениям слишком большое значение, они были для него чем-то вроде выпитой бутылки вина. Походы все продолжались, и, получив в одном из них мерзкую рану, Огонь гадал, как Джетт на нее отреагирует, и мысли от чего-то расслабили его. *** — Я обдумал твои слова, Роб. — И что решил? — Мне тяжело это говорить, и я переступаю через все свои принципы, но… Я попытаюсь что-то сделать. — Почему? — Эдвард нахмурил брови, продолжая молча зашивать рану. — Эд, почему?.. — Это неправильно?.. — неуверенно пробормотал Эдвард. Мрачный, бледный, с синяками под глазами. *** Длинный порез, пересекающий спину от лопатки и до копчика, был аккуратно зашит бледным Эдвардом. Сейчас Генри лежал, по-кошачьи спрятав нижнюю часть лица в сгибе локтя, и хитрыми, улыбающимися глазами следил за Джеттом. Тот весело улыбнулся, ощущая себя жертвой дикого кота. Джетт поцеловал лоб возлюбленного и мягко потрепал его волосы, оставив ладонь на макушке. Пальцами он мирно перебирал короткие пряди. Генри разве что не мурчал; мягко перебрал всеми мышцами в теле, глубокого вздохнул. Шумный выдох точно разжег пламя внутри него. Макушка нагрелась, игривый прищур глаз сменился усталым и острым. Джетт немного смутился, но улыбнулся с новой силой и, наклонившись, оставил поцелуй на тонкой коже виска. Огонь привстал на локтях и сам, сам прижался губами к его щеке, чтобы потом податься к его уху и, тревожа рыжие кудри, выдохнуть: — Я задел тебя тогда, прости. — Джетт отдалился, переместив ладонь на плечо своего… своих возлюбленных. Серые глаза, кажущиеся почти черными, как зола, просили прощения. — Не извиняйся. — Все сейчас было столь хрупким, что казалось полуночным сновидением, нереальным, чувственным. Джетт прижался своим лбом к его, закрыл глаза, мягко улыбаясь: Огонь боднул его с таким же рвением, как самый настоящий кот. — Я не в обиде. И так же, как испуганный кот, Огонь отпрянул, едва скрипнула дверь. — Да Святой Барс, неужели нельзя… — Эдвард скривился, словно его вот-вот стошнит. — Джетт, сгинь отсюда. Сейчас же! — Генри, можно я вас навещу вечером? — спросил Джетт уже у дверей. Неожиданно встрял Эдвард, устраивающийся рядом с братом и готовящий баночки с мазями: — Что, научился уважению? Джетт усмехнулся: — А как же! Правда, от подобного уважения колени долго болят, но что ж не сделаешь своему высочеству. Только Эдвард вогнал в легкие воздуху, как Джетт тут же выскользнул за дверь, расхохотавшись. * Джетт старался, правда, очень, очень сильно, и, поцеловав впервые Огня, он ожидал пожара, но увидел только смущенные, красные щеки да ощутил, как одеревенели на его локтях чужие ладони. Азарт заставил Джетта поцеловать еще раз, но уже в уязвимую шею, поцелуи в которую Генри всегда воспринимал бурно. Огонь рвано выдохнул. Жест за жестом — и они оказались на кровати. Джетт накрыл его щеки ладонями, переводя дыхание — страшно было, что кто-то во дворце услышит и догадается. В глазах его возлюбленных металось пламя — оба были тут, оба клубились, ждали. И, когда Джетт коснулся наконец, Огонь распался на сотни искр. Они подались друг к другу, слившись в поцелуи и отчаянном рычании, словно если не сейчас — то никогда вовсе. Много позже они легли рядом, и Джетт целовал их смело, уже не стесняясь и не опасаясь встретить боль. Тугой клубок из двух бьющихся сердец, но трех разумов. * Джетт обнял его прямо тут, в коридоре, и чуть дрожащий Огонь ответил ему кроткими объятьями, скованными, но живыми. — Что ж ты не сказал, что воды боишься? — Терпеть не могу, — тихонько проскулил Огонь. Джетт взъерошил его мокрые волосы и обнял покрепче. Роста они были почти одинакового, и объятья удавались утешающими и настоящими. Плохой идеей было выйти из таверны в столь поздний час, даже не посмотрев на погоду, и Джетт не должен был настаивать на присутствии одного только Огня. Джетт должен был заметить его взволнованные оглядывания на хмурое небо. Джетт старался извиниться без слов. Огонь не любил слова и долгие выяснения, с ним все-все надо делать молча, и Огонь из-за этого казался тайнописью, которую так увлекательно распутывать. *** Он забросил соболий плащ за плечи, дабы тот не мешался; тем самым младший принц открыл вид на свои черные, будто углем обмазанные одежды. Приталенный мундир с серебряными, зимними узорами и с полами, опускающимися до колен, был сшит ладно, и будто делал фигуру принца стройней и изящней. Он взял в руки меч, столь же красивый, который по степени смертоносности стоял рядом с принцем. — Именем короля Лоренса Юргиса Олдена, правителя Волшебного Королевства, вы, граф Тиан Михаэль Карнст, приговариваетесь к смертной казни через обезглавливание. — Уилфред и без того помнил содержимое свитка наизусть, ведь иначе бы не сумел произносить подобное, не бледнее и не облизывая пересыхающие губы. Он не отрывал взора от бумаги. — Обвинения во многих актах мужеложства в качестве активного партнера, согласно уставу нашего королевства, подлежат смертной казни. Вам есть что сказать в свое оправдание? Мужчина закатил глаза, подняв брови, и опустил шею на деревянный сруб. — Рубите уже… Блекло блеснула сталь в воздухе… Плеснула кровь, растеклась по деревянному эшафоту. Люди не издали ни звука, точно их громом поразило. Рыжий паренек, служащий при дворе дешифровщиком тайнописи, задержал дыхание, опасаясь того, что оно будет звучать оглушительно в наступившей тишине. Рукав мундира младшего принца был разодран; длинная рана сочилась темной кровью, стекающей по мечу, пачкающей штаны. — Приговор признается недействительным. — Кронпринц, сидящий рядом с отцом, с силой сжал подлокотники; ему словно в одно мгновение сделалось дурно до безобразия, но речь его звучала громогласно в силу его глубокого, громкого голоса. — Если этих слов, прозвучавших из уст кронпринца, недостаточно, то имеется еще один аргумент: на казни была пролита королевская кровь того, кто согласился взять на себя ответственность за обвиняемого. Возражения? — Что за… — Древняя традиция, — улыбнулся кронпринц недоумевающей толпе. Толпа угрюмо согласилась, косясь на победно усмехающегося младшего принца. Что с него взять? Героя никто судить не будет, пускай и имеет он две личности. И не такое видали.