Идиот

      У Шута было два состояния: постоянной работы и постоянного безделия. Представить себя где-нибудь на золотой середине, где он бы совмещал и личную жизнь, и творчество, он не мог, это было также невозможно, как улыбающийся Фитц. К слову, именно в Фитце было все дело. Они вроде как были вместе, но, так как цветочно-конфетный период (в их случае — цветочно-мечно-«Хоть бы не сдохнуть») давно прошел, то Шут ощущал их связь куда меньше, чем раньше. А ведь, казалось бы, столько лет намёков и признаний, попыток привлечь внимание и залатать свое множество раз разбитое сердце другими людьми, и вот она — победа! Первый пришел, первый сказал, сразив Шута наповал и заставив долгие ночи изнывать от сладких сердечных мук и улыбаться, как идиот.       Но, как и весна сменяется летом, а лето идет к осени, их отношения менялись, высыхая, будто листья перед холодами. Шут знал, что в этом его вина, ведь это он вдруг решил, словно все, что он приобрёл — данность, рутина, обыкновенность. Это в мире, где за подобное вешают и сжигают живьем, где не будет никакой проблемы, приди к тебе сосед, увидевший тебя с другим мужиком, да и прирежь. Шут, герой нашего времени, ушел в себя, ведь, как это с ним обычно и бывало, увлекся одной вещью, но вылезти из неё уже не мог. Если ему взбредет в голову вырезать из дерева корабль в человеческий рост — он будет вырезать корабль в человеческий рост, и ни что, даже смерть, его не остановит.       Итак, он проснулся седьмого февраля и поняла, что через неделю все Шесть Герцогств будут праздновать День Любви — самый счастливый для одних, самый грустный для других, самый незначительный для третьих. Вспомнил, как прошлые Дни Любви он скромно и мимолетно справлял в компании Фитца: они могли написать друг другу что-нибудь, подарить, поздравить, и на том все. Каждый занимался своими делами и не мешался под ногами со своими чувствами (Шут научился этому слишком поздно, порядком достав Фитца своим частым «Я люблю тебя, мой волк, аррр»). И решил наконец бросить этот чертов корабль, как чудодейственное курево, которое продавали подозрительные торгаши на улицах Удачного.       В конце концов, Фитц важнее, даже если он сам этого не понял. Фитц, который тоже, вообще-то, по уши в делах, часто плохо себя чувствует и, судя по всему, не намерен как праздновать, так и вообще первым идти на нормальный диалог. Шут подумал об этом и поник. Так всегда случалось, когда Шут вспоминал, что Фитца, как своего партнера, навещать все же нужно чаще одного раза в неделю, и заходил каждый день, но каждый же день находил мужчину не в духе, занятого или, не дай Эда и Эль, больного и требующего, чтобы от него все отстали.       Так прошла ещё неделя, в течении которой Шута потряхивало от тревоги. Он сделал маленький заказ на День Любви, но в итоге его перенесли на день позже. Самая обыкновенная вещь. Заурядная. Вряд ли способная показать Фитцу, что, пусть между ними все замёрзло, под толщей этого льда все ещё бьется сердце Шута, готового посвящать каждое свое произведение лишь одному человеку, писать истории, вырезать из дерева и петь ради него. Он не знал, как быть, и все, что мог сделать Шут — наконец отвлечься от гребанного корабля, предварительно пнув его, и отправиться на прогулку. В последний раз он выходил на улицу семь дней назад, и тогда сугробы были поменьше, почти как в марте. Только если мартовские сугробы не позволяли выйти из дома, эти могли ворваться к тебе домой и по-бандитски задушить и тебя, и всю твою семью. Было холодно, но жить можно. Темно, неуютно. Даже страшно. Лишь псих захочет гулять в утренней зимней темноте. Она жмет, колотит тебя, как лихорадка, напоминает о тех ужасных днях, когда ты, маленький и одетый в три слоя одежды, мчишься по чьему либо поручению по сугробам и скользишь по льду, и вокруг тебя тьма и безмолвие. Хочется спать, нежась в теплой постели, и неспешно позавтракать, когда солнце взойдет над горизонтом. Но ты идешь и глотаешь слезы, возникающие при мысли о тепле.       «Что же делать?», — продираясь к близлежащему трактиру и утопая по колено в снегу, думал Шут. Нужно как-то поздравить. Нужно, чтобы Фитц не забыл, как он мне важен в это трудное время, когда Проклятые Берега и Шесть Герцогств пошли на друг друга войной. Да и Шуту хотелось почувствовать себя важным. Теперь, когда они с его лучшей подругой Альтией оказались по разные стороны баррикад, и ни одно письмо для неё так и не дошло… Он тряхнул головой и ускорил шаг.       Так занял он пустующий зал, заказал себе горячие бутерброды с ветчиной и сыром и огромную кружку чая. За темно-синим окном, облепленным снежной пылью, выл ветер и летели, будто пущенные стрелы, снежинки. Начинался буран. Шут сидел в тепле, грея руки и незащищенное горло и думая о своем горе-избраннике. Интересно, чем он сейчас занят? Свой скот обхаживает, меч чистит, общается с Дьютифулом и Чейдом посредством Силы? Или лежит в постели, досыпая прерванные сны, и улыбается в бороду, ведь только там, во сне, он может быть по-настоящему счастлив?       — Вот ваш бренди, — перед ним поставили огромную бутылку с янтарной жидкостью, от которой пахло оставшимися от Зимнего праздника ягодами, и щербатую кружку.       — Но я не заказывал бренди, — заметил Шут. — Мне нужен чай.       — Мужик, да по твоей морде видно, как тебе херово, — буркнул трактирный слуга и пошёл прочь.       Шут вздохнул.       — Да, по моей морде все видно, — прошептал он и налил себе.       Бренди был отвратительным. Горьким, лишенным ягодной сладости, судя по всему — несколько недель томившийся в погребе, в который каким-то образом угодил снег и там же растаял. Но Шут пил, чтобы согреться и собрать мысли в кучу. Вот есть он — хилый, низкий, зато харизматичный и умеющий поддержать беседу. И есть Фитц — широкоплечий красавец, любимец женщин, которому не мешают ни сломанный нос, ни уродливый шрам на лбу. Они такие разные, такие похожие! Один дополняет другого, и Шут всегда готов помочь любимому с самооценкой, пока Фитц готов зарубить кого-нибудь топором, едва увидит косой взгляд, направленный на Пророка. Что же не так?       В том, что они все меньше дополняют друг друга, и каждый справляется своими силами? Или в том, что у них давно не было совместного приключения по спасению короны и всего мира? Не замечая вкуса бренди, Шут всерьез задумался над тем, не придумать ли ему предлог для начала нового похода. Скажем, приврать немного и сообщить, что Дьютифулу срочно требуется помощь самого своего верного человека. Или пойти во все тяжкие и придумать небылицу о том, как драконы объявили людям войну, и только некий волшебный артефакт способен остановить геноцид? Ох, что за бред…       Это глупо. Очень глупо.       А потом Шут махнул на все рукой.       Он жил в Бакке, как и Фитц, но в городе, расположенном недалеко от печально известной Кузницы. Хижина Фитца была одна на всю долину, затерянная среди серебристых берёз и обдуваемая слабым, растворенным в растительности ветром с запахом моря. И Шут, как только поел и попил, нахлобучил на длинные светлые волосы шапку и отважно ступил за пороги трактира, ведь понял, что нечего лить слезы и думать о неважном, если можно просто самому сходить и сделать то, что он умел лучше всего — навести суеты.       Сначала он узнал, не спит ли Фитц. И пускай Шуту очень хотелось войти и согреться у камина, пальцы не слушались, а из носа текло, он осматривал жалкие владения королевского бастарда. Судя по тому, что в кормушке для свиней были свежие зерно и засушенный овёс, Фитц все-таки встал, и, закрыв взломанную им же дверь в сарай, Шут понёсся к дому. В окнах он разглядел движение. Высокий, сгорбленный человек шлялся туда-сюда, тёр глаза и по привычке, выработанной в Оленьем Замке, проверял тайники с оружием. То, что они у него были, не было секретом для Шута, хотя он никогда не говорил об этом Фитцу — поддерживал его же иллюзию, что он теперь самый обычный человек.       Шут стал стучаться в дверь, но никто не открывал. Затем принялся прыгать перед окном, бить в него костяшками пальцев, и все равно хозяин его не слышал. Тогда Шут применил последнее средство — стал кричать.       — Фитц, впусти! Мне холодно!!! Я себе член отморозил! И ноги! У меня сейчас ноги откажут! Фитц!!!       Он открыл спустя минуту, схватил Шута, втащил в дом и хлопнул дверью. Но это его не спасло: бороду, волосы и одежду заметало снегом, и ледяной ветер ворвался в жилище, убивая тепло. Фитц хмуро смотрел на Шута. Его покрасневшие от усталости глаза, сутулая спина и теперь ещё снег на рубахе словно подчёркивали его смертельную усталость и желание достать где-нибудь мыло, чтобы легче было всунуть голову в петлю.       — И тебе доброе утро, — прорычал Фитц, но Шут, сделав вид, словно не заметив недовольства в голосе, обнял его за шею и прижал к себе. Фитц открыл рот, чтобы возразить, затем закрыл, не найдя подходящих слов для описания собственных мыслей, и издал ворчливое: «Хммм…».       — Спасибо. Теперь мой член спасен, — от души поблагодарил его Шут.       — Поздравляю, — буркнул Фитц, мягко оттолкнул его и направился в гостиную. — Будешь есть?       — Нет, — сказал он, раздеваясь. — Я уже позавтракал в трактире. И тут подумал: а дай-ка тебя навещу. Тем более, в такой день…       Хозяин задумчиво кивнул, удаляясь. Сначала он кинул несколько лишних дровишек в камин, что-то сказал, кажется, «Грейся», и вернулся на кухню, где, как оказалось, он нарезал себе хлеб и овощи.       — Какие планы на день? — облокачиваясь локтем на стол, многозначительно взглянул Шут на Фитца и дернул бровью.       — Заниматься хозяйством. Писать. Сжигать рукописи. Есть, — коротко и ясно. Тон ему сразу не понравился, но и в этот раз Шут решил потерпеть. Главное — придумать, как отменить все планы Фитца, заменить их своими, чтобы развеселить любимого и впустить скорую весну в его дом. Хотя… глядя в окно, Шут сомневался в скорости приближения весны. — А ты чем планируешь заняться?       — Сидеть здесь и радовать тебя, разумеется.       Фитц терпеливо вздохнул, закатывая глаза.       — С чего такие нежности? — спросил он, намазывая на тонкие ломтики хлеба белое масло.       — Неужели в День Любви больше нельзя показывать, как люди сильно любят друг друга? — хмыкнул Шут. И вдруг грусть схватила его сердце и сжала. Он опустил взор на деревянный стол, на котором красовалась его, шутовская, резьба. — Я знаю… в последнее время мы мало общались, и я…       Фитц застыл. Не поворачиваясь к гостю, он спросил:       — А сегодня… какой день недели?       — Да вторник, — Шут сжал губы. Ему стало очень обидно от того, что Фитц прервал его речь. Он уже был готов извиниться за них обоих, предложить провести этот день вместе и, если бы Фитц, всегда такой строгий и холодный, позволил — поцеловать.       Тот снова кивнул, поставил тарелку с бутербродами на стол, налил чай и попросил Шута немного подсластить его мёдом, который стоял на верхней полке. А сам куда-то пошёл. Шут проследил за тем, как Фитц скрылся в своей комнате, взглянул на календарь на своей стене и ударил себя по лбу. И тогда обоим стало понятно, что кое-кто напрочь забыл о Дне Любви. Шут отвернулся и стал медленно помешивать мёд в чае. На душе у него стало темно и холодно, как на улице.       Значит, Фитц ничего ему не приготовил, не подумал о нём ни разу за это время. Опять. Ведь все предыдущие разы он также забывал или не предавал данному празднику значения. Даже Шут стал все реже напоминать: эй, родной, здесь праздник всех влюбленных, давай посвятим этот день друг другу? Это же навязчиво, а навязчивость Фитц не любил.       Мужчина, весь красный от неловкости, не смог скрыть своих чувств. Он сел напротив Шута и натянуто улыбнулся. На лице его читалось: «Ой, блять…».       — А, знаешь, у меня не так уж много дел сегодня. Можем, как только освобожусь, арендовать лошадей и съездить куда-нибудь. Скажем, в соседнюю долину, там красивое замёрзшее озеро есть…       Он покачал головой. Нет, нельзя. Любовь любовью, но дела по дому, животные и пропитание — важнее. Шут попытался себя убедить, что, вообще-то, он ни капли не обижен, а если и обижен — то ведет себя как ребёнок. Он купил Фитцу подарок? Купил. Навестил? Навестил. Вот и весь День Любви, о большем лучше и не мечтать. Вот будь это, допустим, Зимний праздник или день Встречи Весны, тогда понятно, тогда можно погрустить.       — Все в порядке, Фитц, — сказал он, улыбнувшись, встал и хлопнул его по плечу. — Если не против, я зайду ещё вечерком. Посидим, побухаем после сложного дня.       Фитц понял, что он понял, сжал кулаки и зажмурился.       — У меня и вечером много дел, — через силу признался он. — Прости.       — Ну, тогда завтра зайду ненадолго, — подмигнул ему Шут, залпом выпил горячий чай и бодрым шагом направился к выходу. Фитц, низко склонив голову, следовал за ним. Он быстро оделся, перепутал левый сапог с правым и выбежал из дома. Он достаточно громко хлопнул дверью, и потому с крыши на него осыпалось несколько сугробов, и Шут почувствовал себя ещё более несчастным. Буран закончился. Отраженное от снега солнце блестело и слепило глаза. Пели птицы, и пели так романтично по-весеннему, что сердце Пророка снова сжалось. Только отойдя на достаточное расстояние от дома он позволил себе немного поплакать, буквально пару секунд, чтобы не показаться самому себе нытиком.       И Шут вернулся в свою однокомнатную, зато двухэтажную, хижину, расположенную у нерабочей мельницы. Поговаривают, в тот пруд, что летом усыпает камышом, в котором можно искупать ноги и намочить горячую от солнца голову, ушел старый мельник — утопился с горя, когда ушла жена, прознавшая о романе своего мужа и единственной слуги в доме. Сам дом, по мнению Шута, в слуге не нуждался, поэтому легенда выглядела совершенно неправдоподобно. Наверное, думал он, мельник утопился спьяну. Если вообще топился.       Было тихо и холодно. Шут лежал на кровати, утопая в болезненной пустоте, которую оставил после себя Фитц. Ему, болвану, отчетливо виделись теперь все те короткие, скромные Дни Любви, когда Фитц забывал, а когда вспоминал — как-то сухо — на взгляд Шута, конечно, — говорил, что любит. Может, не любит. Давно уже не любит. И в том вина Шута, не баловавшего его и не просившего ничего вз…       Тьфу ты! Что за эгоистичные, дурацкие мысли? Точно как ребёнок. Все ему все должны, все должны перед ним скакать, как скоморохи! Шут стиснул зубы и захотел врезать себе, да посильнее, и вернуться к Фитцу, помочь, черт подери, со всеми делать, какие он в одиночку обычно делает. У самого Шута, конечно, дел невпроворот: нужно проверить теплицу, прибраться, дописать наконец чертову рукопись, которая из запланированной повести в десять глав превратилась в роман на сорок, а то и шестьдесят, глав. В общем, дед много, и они важнее понимания, что Шут эгоист и неудачник, а с Фитцем у них, видимо, все идет по наклонной.       И все же он все бросил и пошёл к Фитцу. Потому что не хотел терять, не хотел бросать одного, как бросал раньше. Оставил пол не подметенным и помидоры не проверенными, заставил хоть на миг подумать об этом абстрактном, мертвом и живом «сейчас». Сейчас у Шута болит сердце за них двоих, и он, ранимый болван, идет в яркий и ужасно холодный зимний день, уже раскрасневшийся от заката, к человеку, которого любил. Иногда громко и пафосно, иногда тихо и бережно, иногда незаметно, как движение одной-единственной травинки в череде прочих, но любил.       «И я не без греха, друзья мои. Я смею заявить, что я самый грешный человек на этом свете», — подумал он, неся конфеты из Удачного и джамелийские пряники в хижину Фитца. Смешно: вокруг них пылает мир, и люди рвут друг другу глотки. Джамелия, Удачный, Пиратские Острова — против Шести Герцогств и Горного Королевства. А он несёт сладости вражеского производства своему любимому. Смешно и глупо. Сердце его пело. Он знал, что делает самый правильный из неправильных выборов, и шел к своей цели напролом. Это же День Любви, дамы и господа! Нужно делать подвиги и ради любимых, и ради себя, ведь вы тоже любите себя.       — Фитц! — Шут с ноги влетел в дверь, оказался в коридоре, закрыл за собой и удивительно уставился на человека, который стоял перед ним. Это определенно был Фитц, правда, видеть его в синей с серебряной вышивкой одежке, с чистыми волосами и маленьким букетиком веточек вербы, которые остались у него ещё с весны, стало для Шута открытием. Они пялились друг на друга. Шут медленно снял шапку, и его волосы распушились, как у кота после купания. Фитц огляделся, словно ища спасения.       Прошла целая секунда, а по ощущениям — бесконечность.       — Ты куда-то собирался? — ляпнул Шут.       — Ага, — часто закивал Фитц. — К тебе, придурку.       — Так у тебя ж дела.       Фитц вздохнул. Опустил и букет, и голову, и покачнулся, словно стал легче паутины. Шут увидел и синяки под его прекрасными глазами, и как раскраснелся его сломанный нос, и взгляд его тоже видел — взгляд человека, который был готов высмаркиваться обо все подряд, лишь бы немного подышать.       — Я уже все переделал, — заявил он. — И решил… к тебе пойти.       — Но ты болеешь.       — Ага. Болеют, — и закашлял в сгиб локтя, пачкая свой безупречный костюм.       Шут разулся и босиком проследовал к Фитцу. Он с жалостью взглянул на него и осторожно, думая, что сломает этого крупного человека, просунул руки под мышки и обнял, прижимаясь щекой к груди. Любимый обнял в ответ, или, вернее, облокотился, и пожаловался:       — И слабость. Страшная слабость…       — Идем, я тебя уложу, — стараясь держать голос ровным, произнёс Шут и повел Фитца к его любимому креслу, попутно расстегивая облегающие, совсем не по размеру, брюки, из-под которых сразу показался живот — не здоровый, как пузырь, но определено живот человека, живущего тихой размеренной жизнью. — Вот всегда так, то я болею в этот день, то ты…       Фитц застонал.       — Вот так… — он помог ему усесться, затем расстегнул пуговицы на верхней одежде и оставил Фитца, стонущего от болезни, в одной потной рубашке. Стал искать, чем бы укрыть, и по итогу стащил с постели Фитца его же одеяло. Кинул конфеты и пряники через весь дом и удивительным образом попал точно в пустую писку на столе. Убрал волосы с влажного лба Фитца, коснулся губами его кожи. — Ты горишь.       Хозяин улыбнулся уголками рта.       — А ты прохладный, как компресс.       — В жизни не получал комплиментов страннее, — с этими словами Шут сорвал с себя верх, оставшись наполовину голым, открыл окно и набрал снега, после чего понесся к чайнику. Он помнил, в таких случаях помогает час с малиновым вареньем. Но было ли у Фитца малиновое варенье? — Ох, Фитц, Фитц…       Он громко хлюпнул носом.       Затем, когда Шут бросил в чайник травы и подкинул дров, Шут достал для Фитца из-под кровати теплый плед и окутал им мужчину. И в пледе, и в одеяле он бы наверняка спарился, и тем лучше — с потом выйдет вся гадость, скопившаяся в его организме, и во время потоотделения он охладится.       — Ш-Ш-Шут?       — Молчи, — сказал он и, вручая кружку с чаем и ставя ему на колени блюдце с пряником, поцеловал в висок. — Молчи, родной.       — Прибей меня…       — Ни за что на свете.       Фитц снова хлюпнул. По его щеке потекла одна маленькая слеза, свете огня приобретшая янтарный цвет. Улыбка задребезжала на его лице. Он попытался что-то сказать, но лишь беспомощно уронил голову, касаясь волосами впалого бледного живота Шута и крупно задрожал. А Шут почувствовал себя идиотом. Самым большим и самым безмозглым идиотом в целой Вселенной. Он запутался пальцами в его волосах и вздохнул. От Фитца пахло горько, густо и мерзко — настоящей болезнью. И Шут не понимал, как раньше этого не заметил, и что ему теперь делать.       — Прости, — превозмогая резь в горле, сказал Фитц. — Плохой День Любви получился, да?..       Шут не знал, что ответить. Да, плохой. Не такого он ожидал от сегодняшнего дня. Ни холода, ни своей непробиваемой тупости, ни того, что Фитц разболеется.       Он сел напротив любимого, упершись одним коленом в холодный пол. Склонил голову и произнёс:       — Это не важно. Дай просто… позаботиться о тебе, хорошо? Ты так редко говоришь, что у тебя болит, так редко позволяешь мне тебя осмотреть, — он без осуждения смотрел на Фитца. Только с жалостью и любовь, чувствуя внутри стыд и гнев, гнев на самого себя. — И я ещё так глупо ушел, как последний дурак… я хотел сказать… прости.       Фитц, судя по взгляду, не понял, за что Шут извиняется. А может, вообще ничего не понял. Шестерни в его мозгу работали на все сто, стоило лишь случиться беде в королевской семье, на тысячу, когда дело касалось самых родных. Но они ржавели и замирали там, где начиналась романтическая любовь, и все эти ухаживания, цветы и поцелуи. Шут мог похвастаться — хоть здесь у него самого мозги работали. Давая сбой, но все же!       Фитц сглотнул, поставил чашку на подлокотник и дрожащей рукой убрал прядь светлых волос с лица Шута. А потом оглушительно закашлял, да так, что слюни полетели во все стороны. Шут увернулся, отполз в сторону и попросил Фитца немного потерпеть. Когда он прилетел с чистеньким носовым платком, Фитц не выронил ни сопельки — и принялся долго, шумно сморкаться. Шут смотрел на него с умилением и усталостью, так как устал от бега по морозу из одного города в другой.       — С Днем Любви, — вдруг сказал он, и оторвавшийся от сморкания Фитц взглянул на него, как на идиота. И оба они улыбнулись: один нежно и робко, другой широко и весело. — Пожалуйста, сморкайся дальше.       И он продолжил сморкаться и кашлять, и Шут периодически вливал в него чай, дабы успокоить горящее горло, и обнимал за плечи, утешая, и помогал есть пряник, чтобы Фитц скорее восстановил силы.       — Лучше? — спросил он, приблизившись и стараясь не дышать.       — Нет, — со свистом вдыхая, сказал хозяин дома. — Но… вообще-то я рад, что ты здесь. С Днем Любви.       И этого, понял Шут, когда Фитц чмокнул его в щеку, вполне достаточно.