Николаю кажется

Когда Николай её впервые видит, ему кажется, что к ним в гости заглянула сама буря. У бури точно такой же пронзительный, острый взгляд. На него само синее море смотрит — величественное, беспощадное, грозное, но лояльное, если его уважать. Роскошные смоляные локоны ничем не стянуты, не собраны, они водопадом по девичьим плечам стекают. Кефта с серебристыми узорами — знак принадлежности к шквальным — фигуру подчёркивает, к цвету глаз подходит. Как вторая кожа сидит. Осанка прямая, горделивая, плечи расправлены. Когда Николай впервые её видит, ему кажется, что в этом воплощении бури доблести больше, чем во всех армиях мира вместе взятых. Ланцов по любимому морю тоскует. Давненько там не был. А когда он королём становится и видит своих генералов, членов Триумвирата, ему кажется, что шторм его и на суше нашёл. Каждый день находит — в зале совещаний, в Большом дворце, в собственной комнате, когда требуется срочно отдать отчёты. Там, где Зоя, априори не может быть спокойно и тихо, кажется ему. «Только призраки кажутся», — фыркнула бы Назяленская в ответ на его мысли. И была бы права. Она ведь всегда права, только короля своего почему-то глупым считает. Как будто нельзя иметь несколько верных точек зрения. Вообще-то, мнение на то и мнение — у каждого своё. «Только не в вопросах, касающихся управлением страны», — сложила бы руки на груди Зоя. Они спорят много, долго и часто. Не только вдвоём, конечно, а втроём. Женя ведь тоже какие-то мысли имеет, и они не совпадают с мыслями остальных. Не будь с ними одной вредной представительницы эфиреалов, договаривались бы каждый раз спокойно и в разы быстрее. Тогда почему хочется, чтобы эта самая представительница эфиреалов была? Он приходит посмотреть, как тренируются гриши. Ему любопытно, что же может новое поколение (и пусть они младше самого Ланцова от силы лет на шесть). Приходит посмотреть на молодняк, а видит Зою. Это логично, она же генерал Второй армии и тоже работает с этими детьми. Только вот вопрос в том, как перевести взгляд на детей и перестать любоваться одной чересчур прекрасной шквальной. А ведь никак. От одного её вида сердце быстрее бьётся. Когда пробуждается демон, Николаю кажется, что его внутренности кто-то вырвал и скормил собакам на псарне. Ничего не меняется. За исключением того, что спать теперь приходится в цепях и под препаратами. За исключением того, что впервые в жизни становится страшно смотреть в темноту. Николай сжимает руки в кулаки, прикусывает губу и обещает, что не даст чудовищу взять над собой верх. Но то и дело проигрывает, убивая ночью парочку животных и пугая детей. Ещё б не испугались они, ага. Просто демона увидели. Самого настоящего. Зоя его не жалеет. Не говорит по этому поводу ничего, лишь парочку бранных слов роняет время от времени. Не жалуется, когда рано утром приходит к Ланцову, чтобы открыть замки на цепях. Он видит её круги под глазами и скулы, что с каждым днём острее становятся, но не слышит даже малейшего упрёка. Назяленская всё так же ворчит, спорит, ругается, и теперь ещё и повадилась лопать его селёдку. То, что ему приятно её накормить, Николай не говорит. Она и не спрашивает. Порой Николаю смеяться хочется от того, как методично его жизнь превращается в кошмар. Точнее, как в его стране воцаряется хаос и как одно ужасное событие сменяет другое. Это же Равка, плохих новостей мало не бывает. Не будь рядом его милой (как странно это слово в отношении неё звучит) красавицы-бури, он бы точно с ума сошёл. — Гроза моя, — называет её однажды Ланцов. Зоя на это лишь хмыкает и как-то кривовато, но довольно улыбается. Выходит странно. Выходит красиво. В ночь, когда Николай снова засыпает без цепей, ему на удивление тоскливо. К нему теперь не заглянет никто, не скажет колкость вместо пожелания доброй ночи. И даже селёдку есть придётся самому. А её вскоре и приносить перестали. Оно и к лучшему: без Назяленской рядом кусок в горло не лез. Он ждёт кошмаров о пережитом в Каньоне, о возвращении Дарклинга, о демоне, о смерти близких. Но вместо этого видит свой собственный корабль на воде, себя в мундире Штурмхонда и смеющуюся девушку в синем платье. Её волосы на ветру развеваются, она вкладывает свою изящную ладонь в его и позволяет вести себя в странном, лишь им понятном танце, периодически перехватывая инициативу на себя и пару раз наступив ему на ноги. Совсем, кстати, не больно. — Слушай, а ты умеешь танцевать? — спрашивает Зою Николай на следующий день. — Не то чтобы очень хорошо, — она накручивает прядь чёрных волос на пальчик и смотрит на него. В глазах цвета глубокого моря любопытство явно читается. — А ты почему спрашиваешь? — Да так, думаю, кого же пригласить на первый танец на зимнем балу: тебя или Толю? После кого я с большей вероятностью не лишусь ног? — смеётся король. В него тут же прилетает лёгкий порыв ветра, который устраивает гнездо на голове. — Признаю, заслужил. — Боюсь, Толя измучает тебя своими стихами. Недавно он открыл для себя очередного шуханского поэта, — Зоя о-о-очень тяжело вздыхает. Всё ясно: с ней сердцебит этим уже поделился. Много раз. Слишком много раз. — Возьму эту мучительную ношу на себя. И только посмей наступить мне на ногу. — Не посмею, дорогая моя Санкта-Зоя, — за это прозвище Нине Зеник спасибо. Чего там она во Фьерде творит, никто не знает, но последствия, как говорится, на лицо. — О, не нужно на меня так смотреть. Очень красиво звучит, между прочим. — Назовёшь меня так ещё раз, и я не стану просить помощи с цареубийством. Он честно так не делает. Достаточно долгое, между прочим, время. За него это сделают другие — сперва фьерданцы, затем равкианцы, керчийцы, шуханцы. Не все из них верят в святых, но все шепчут имя благословлённой самим небом девушки. Которая, кстати, глаза закатывает и недовольно фыркает. Она ведь тоже отойти от пережитого не может. Их обоих вторая война потрепала так, что даже думать страшно. Они и не думают — просто целуют друг друга, обнимают после тяжёлого дня, ложатся в одну постель, потому что по отдельности холодно и кошмары снятся. Потому что если от ужаса задыхаться, то знать, что рядом кто-то руку сожмёт или даже пощёчину влепит, чтобы в чувство привести. А спустя два месяца, когда Николай берёт её на своём же рабочем столе, с его губ срывается проклятое «Санкта-Зоя». Ответом ему служит протяжный грудной стон. Пожалуй, это можно считать одобрением. Николаю кажется, что судьба к нему определённо милостива. Он пережил две войны, сохранил корону, пусть теперь и носит её лишь из-за брака с Назяленской, добился мира для своей страны и получил то, о чём и мечтать не мог. Теперь ему дозволено саму бурю целовать, трогать, знать, что у неё на душе, говорить с ней долгими холодными вечерами и кормить её клубникой с рук летними деньками. Ему дозволено быть с его милой Зоей, и этим всё сказано. Николаю кажется, что он — самый счастливый человек во всём мире.